Неточные совпадения
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он
еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он
раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и
спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но
еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе
спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Левин забежал опять к жене
спросить у нее
еще раз, простила ли она его за вчерашнюю глупость, и
еще затем, чтобы попросить ее, чтобы она была ради Христа осторожнее.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин
еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
— Что такое? —
спросила она,
еще раз пристально оглядев Раскольникова и взвешивая заклад на руке.
— Гм… черт…
спросить… Да ведь она ж никуда не ходит… — и он
еще раз дернул за ручку замка. — Черт, нечего делать, идти!
Затем она
еще раз гордо и с достоинством осмотрела своих гостей и вдруг с особенною заботливостью осведомилась громко и через стол у глухого старичка: «Не хочет ли он
еще жаркого и давали ли ему лиссабонского?» Старичок не ответил и долго не мог понять, о чем его
спрашивают, хотя соседи для смеху даже стали его расталкивать. Он только озирался кругом разиня рот, чем
еще больше поджег общую веселость.
В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали
еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и
еще кто-то третий. Лютов тотчас
спросил...
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим
еще раз услышал не мало такого, что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя, а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он
спросил Ивана...
Тогда Клим улыбнулся
еще раз, а Варавка в два прыжка подскочил к нему, схватил за плечи и, встряхнув,
спросил негромко, сипло...
В общем, чутко прислушиваясь к себе, Самгин готов был признать, что, кажется, никогда
еще он не чувствовал себя так бодро и уверенно. Его основным настроением было настроение самообороны, и он далеко не всегда откровенно ставил пред собою некоторые острые вопросы, способные понизить его самооценку. Но на этот
раз он
спросил себя...
«Что же я тут буду делать с этой?» —
спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как
раз в ту минуту, когда в комнате явилась
еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она
спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни тысяч людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии к нему, для того, чтоб
еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он
спросил...
Его тянуло к ней и желание
еще раз испытать ее ласки и одна внезапно вспыхнувшая важная идея. Когда он сочувственно
спросил ее о Дронове, она возразила...
— Да. Милейший человек. Черемисов. Если вам захочется побывать тут
еще раз —
спросите его.
— Что ж ты делал эти дни? —
спросила она, в первый
раз оглядывая глазами комнату. — У тебя нехорошо: какие низенькие комнаты! Окна маленькие, обои старые… Где ж
еще у тебя комнаты?
— До сих пор
еще не
спросил! Только вчера в первый
раз, как я в слове оговорилась, удостоили обратить внимание, милостивый государь, господин мудрец.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий
раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот
раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я
спросил Ефима, все ли
еще он держит намерение бежать в Америку?
Я,
еще проходя мимо буфета, слышал, как крикун
спросил у м-с Вельч, что за смрад распространился вчера по отелю; потом он
спросил полковницу, слышала ли она этот запах. «Yes, о yes, yes!» — наладила она
раз десять сряду.
— Ведь это Досифея? —
спрашивал Привалов, когда глухонемая остановилась у дверей, чтобы
еще раз посмотреть на гостя.
— Я вас
спрашиваю во второй
раз: надо или нет снимать рубашку? — проговорил он
еще резче и раздражительнее.
Разумеется, ввязался и прокурор. Он попросил Алешу
еще раз описать, как это все было, и несколько
раз настаивал,
спрашивая: точно ли подсудимый, бия себя в грудь, как бы на что-то указывал? Может быть, просто бил себя кулаком по груди?
«Вы
спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим
еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я
еще дома, и
раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Вспомнил он вдруг теперь кстати, как когда-то,
еще прежде,
спросили его
раз...
Так прошло у них время третьего года и прошлого года, так идет у них и нынешний год, и зима нынешнего года уж почти проходила, снег начинал таять, и Вера Павловна
спрашивала: «да будет ли
еще хоть один морозный день, чтобы хоть
еще раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все оттепелью, и с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась.
Я вообще не любил важных людей, особенно женщин, да
еще к тому же семидесятилетних; но отец мой
спрашивал второй
раз, был ли я у Ольги Александровны Жеребцовой?
— Вы
спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный,
раза четыре в день едят. А захочешь
еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я
еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Матушка волнуется, потому что в престольный праздник она чувствует себя бессильною. Сряду три дня идет по деревням гульба, в которой принимает деятельное участие сам староста Федот. Он не является по вечерам за приказаниями, хотя матушка машинально всякий день
спрашивает, пришел ли Федотка-пьяница, и всякий
раз получает один и тот же ответ, что староста «не годится». А между тем овсы
еще наполовину не сжатые в поле стоят, того гляди, сыпаться начнут, сенокос тоже не весь убран…
— Не
спрашивай, — сказал он, завертываясь
еще крепче, — не
спрашивай, Остап; не то поседеешь! — И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось! Нечего сказать, хитрая была бестия, дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной
раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.
— Ну, что же ты молчишь-то, а
еще хозяин? —
спрашивал он Галактиона. — Разве гости плохи? Вместе-то нам как
раз сто лет, Харитинушка. В самый
раз пара.
Лакей, видимо, не мог примириться с мыслью впустить такого посетителя и
еще раз решился
спросить его.
Рогожин давеча отрекся: он
спросил с искривленною, леденящею улыбкой: «Чьи же были глаза-то?» И князю ужасно захотелось,
еще недавно, в воксале Царскосельской дороги, — когда он садился в вагон, чтоб ехать к Аглае, и вдруг опять увидел эти глаза, уже в третий
раз в этот день, — подойти к Рогожину и сказать ему, «чьи это были глаза»!
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни
разу не
спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“ вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
— Слава богу, увела и уложила маменьку, и ничего не возобновлялось. Ганя сконфужен и очень задумчив. Да и есть о чем. Каков урок!.. Я поблагодарить вас
еще раз пришла и
спросить, князь: вы до сих пор не знавали Настасью Филипповну?
Священник постоял немного,
еще раз откашлянулся и
спросил вполголоса басом...
«И зачем ехала? —
спрашивал он себя. — Чтобы
еще раз согнать меня с приюта, который достался мне с такими трудами; чтобы и здесь обмарать меня и наделать скандалов. А дитя? дитя? что оно вынесет из всего этого».
— И, конечно, получишь его; ты так этого заслуживаешь… А вы в первый
раз еще в Петербурге? —
спросил Вихров Юлию Ардальоновну, чувствуя, что он должен же был о чем-нибудь заговорить с ней.
— И это тоже душа простора просит? —
спросила его
еще раз Мари.
Наконец они опять начали собираться домой. Иван Кононов попробовал было их перед дорожкой
еще водочкой угостить; Вихров отказался, а в подражание ему отказался и Миротворский. Сев в телегу, Вихров
еще раз спросил провожавшего их Ивана Кононова: доволен ли он ими, и не обидели ли они чем его.
Девочка не отвечала на мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла из комнаты. Я был так поражен, что уж и не удерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась
еще раз на пороге и, полуоборотившись ко мне,
спросила...
— Да что же я, сударь, скажу, когда уж я показала
раз, что и ее-то совсем не знаю… об каком она Мишутке
еще спрашивает? право, чудо!
Простившись
еще раз слабым поцелуем, они расстались, и оба заснули, забыв грядущую разлуку. Напрасно проснувшийся потом Петр Михайлыч
спрашивал Палагею Евграфовну...
— Нет ли
еще чего? Поищи-ка хорошенько, —
спросил Петр Иваныч, осматриваясь кругом, — уж за один бы
раз делать умное дело. Вон что там это на шкафе за связка?
Одним словом, пока подали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно
спросить у него категорического объяснения, а если он
еще раз, как это уже и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество «пропаганды идей», и уже от себя, на началах равноправных и демократических.
Егор Егорыч
еще раз спросил взглядом Сусанну.
—
Еще, слушай, Трифон, я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да говори ей каждый
раз: я-де, говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка
спросит: от каких людей слышал? и ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка, что я здравствую.
Иоанн вспомнил, что он не должен запугивать слепых, а потому
еще раз зевнул и
спросил уже сонным голосом...
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности того времени, когда она
еще была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она
спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три
раза прокричал петухом и вслед за тем пробормотал...
Раз, уже довольно долго после моего прибытия в острог, я лежал на нарах и думал о чем-то очень тяжелом. Алей, всегда работящий и трудолюбивый, в этот
раз ничем не был занят, хотя
еще было рано спать. Но у них в это время был свой мусульманский праздник, и они не работали. Он лежал, заложив руки за голову, и тоже о чем-то думал. Вдруг он
спросил меня...
Борноволоков взял в руки перо и начал
еще раз просматривать эту бумагу, раздумался и
спросил...