Неточные совпадения
Кузьма к
этому времени совсем уже оглох и ослеп, но едва дали ему понюхать монету рубль, как он сейчас же
на все согласился и начал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы «Рогнеда».
— Она сделала то, что
все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше сделала, потому что бросила
этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините.
Все говорили, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau,
все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не
соглашаться со
всеми, но
на этот раз не могу.
Она знала, что̀ мучало ее мужа.
Это было его неверие. Несмотря
на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была
согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более
всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
Но, кроме
этого,
всего невозможнее казался развод для Алексея Александровича потому, что,
согласившись на развод, он
этим самым губил Анну.
— Какое мне дело, что вам в голову пришли там какие-то глупые вопросы, — вскричал он. —
Это не доказательство-с! Вы могли
все это сбредить во сне, вот и все-с! А я вам говорю, что вы лжете, сударь! Лжете и клевещете из какого-либо зла
на меня, и именно по насердке за то, что я не
соглашался на ваши вольнодумные и безбожные социальные предложения, вот что-с!
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше
соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда
все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье
на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Ушли
все на минуту, мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне
на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит
всю жизнь, всякую минуту своей жизни,
всем,
всем пожертвует, а за
все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!»
Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, —
согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
— С
этим можно
согласиться. Химический процесс гниения — революционный процесс. И так как декадентство есть явный признак разложения буржуазии, то
все эти «Скорпионы», «Весы» — и как их там? — они льют воду
на нашу мельницу в конце концов.
— Ой, не доведет нас до добра
это сочинение мертвых праведников, а тем паче — живых. И ведь делаем-то мы
это не по охоте, не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы
согласиться на том, что
все грешны, да и жить
всем в одно грешное, земное дело.
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция —
это отец, дед, мама,
все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не
соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
С ним можно не
согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт,
вся жизнь его не дали ему никакого содержания, и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со
всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок, и не знающий его с первого раза даже положится
на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что
это за человек.
Мать его и бабушка уже ускакали в
это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде
всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не
соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
—
Согласитесь же отдать
всю ветошь и хлам
этим милым девочкам… Я бобыль, мне не надо, а они будут хозяйками. Не хотите, отдадим
на школы…
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из
всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под
этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже
согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «
на пирог».
Он прав, во
всем прав: за что же
эта немая и глухая разлука? Она не может обвинить его в своем «падении», как «отжившие люди» называют
это… Нет! А теперь он пошел
на жертвы до самоотвержения, бросает свои дела,
соглашается… венчаться! За что же
этот нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник — вместо самой себя?
По окончании
всех приготовлений адмирал, в конце ноября, вдруг решился
на отважный шаг: идти в центр Японии, коснуться самого чувствительного ее нерва, именно в город Оосаки, близ Миако, где жил микадо, глава
всей Японии, сын неба, или, как неправильно прежде называли его в Европе, «духовный император». Там, думал не без основания адмирал, японцы струсят неожиданного появления иноземцев в
этом закрытом и священном месте и скорее
согласятся на предложенные им условия.
— Так-с, — сказал прокурор
всё с той же чуть заметной улыбкой, как бы показывая
этой улыбкой то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат к известному ему забавному разряду. — Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я, как прокурор суда, не могу
согласиться с вами. И потому советую вам заявить об
этом на суде, и суд разрешит ваше заявление и признает его уважительным или неуважительным и в последнем случае наложит
на вас взыскание. Обратитесь в суд.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить
на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря
на ее прошедшее, по природе одна из самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас собой. Для нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже
всего прежнего, и потому она никогда не
согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
То, а не другое решение принято было не потому, что
все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в
этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая
на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что
все устали и
всем хотелось скорей освободиться и потому
согласиться с тем решением, при котором
всё скорей кончается.
На этот вопрос ответили очень скоро.
Все согласились ответить: «да, виновен», признав его участником и отравления и похищения. Не
согласился признать виновным Картинкина только один старый артельщик, который
на все вопросы отвечал в смысле оправдания.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он
на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому,
всего боится. Ведь
эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не
соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь, говорил приказчик, — разговоришься — ума палата, министр, —
всё обсудит как должно. А
на сходке совсем другой человек, заладит одно…
— Ах, я, право, совсем не интересуюсь
этим Приваловым, — отозвалась Хиония Алексеевна. — Не рада, что
согласилась тогда взять его к себе
на квартиру.
Все это Марья Степановна… Сами знаете, какой у меня характер: никак не могу отказать, когда меня о чем-нибудь просят…
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что
согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не говорит. Чтобы попасть в тон
этой дамы, Привалову пришлось собрать
весь запас своих знаний большого света.
Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили
на себе тяжесть светского ига.
— Непременно
согласился бы, — горячо отрезал Митя. — Помилуйте, да тут не только две, тут четыре, тут шесть даже тысяч он мог бы
на этом тяпнуть! Он бы тотчас набрал своих адвокатишек, полячков да жидков, и не то что три тысячи, а
всю бы Чермашню от старика оттягали.
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский доктор, заканчивая свою речь, — что подсудимый, входя в залу, должен был смотреть
на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне
соглашаюсь, что подсудимый, входя в залу суда, в которой решается его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что
это действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного состояния в данную минуту, но в то же время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево
на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами своего защитника, в помощи которого
вся его надежда и от защиты которого зависит теперь
вся его участь».
Вот если вы не
согласитесь с
этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи —
все, каким-нибудь наплывным ветром,
на время почему-то от него оторвались…
— А
все чрез
эту самую Чермашню-с. Помилосердуйте! Собираетесь в Москву и
на все просьбы родителя ехать в Чермашню отказались-с! И по одному только глупому моему слову вдруг согласились-с! И
на что вам было тогда
соглашаться на эту Чермашню? Коли не в Москву, а поехали в Чермашню без причины, по единому моему слову, то, стало быть, чего-либо от меня ожидали.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что
это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для
этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить
всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и
на неотомщенных слезках его основать
это здание,
согласился ли бы ты быть архитектором
на этих условиях, скажи и не лги!
Фетюкович бросился к нему впопыхах, умоляя успокоиться, и в тот же миг так и вцепился в Алешу. Алеша, сам увлеченный своим воспоминанием, горячо высказал свое предположение, что позор
этот, вероятнее
всего, состоял именно в том, что, имея
на себе
эти тысячу пятьсот рублей, которые бы мог возвратить Катерине Ивановне, как половину своего ей долга, он все-таки решил не отдать ей
этой половины и употребить
на другое, то есть
на увоз Грушеньки, если б она
согласилась…
Голубчики мои, — дайте я вас так назову — голубчиками, потому что вы
все очень похожи
на них,
на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в
эту минуту, как я смотрю
на ваши добрые, милые лица, — милые мои деточки, может быть, вы не поймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь
согласитесь с моими словами.
Да и не могли вы меня потом преследовать вовсе, потому что я тогда
все и рассказал бы
на суде-с, то есть не то, что я украл аль убил, —
этого бы я не сказал-с, — а то, что вы меня сами подбивали к тому, чтоб украсть и убить, а я только не
согласился.
Около устья реки Давасигчи было удэгейское стойбище, состоящее из четырех юрт. Мужчины
все были
на охоте, дома остались только женщины и дети. Я рассчитывал сменить тут проводников и нанять других, но из-за отсутствия мужчин
это оказалось невозможным. К моей радости, лаохозенские удэгейцы
согласились идти с нами дальше.
Это дело казалось безмерно трудным
всей канцелярии; оно было просто невозможно; но
на это никто не обратил внимания, хлопотали о том, чтоб не было выговора. Я обещал Аленицыну приготовить введение и начало, очерки таблиц с красноречивыми отметками, с иностранными словами, с цитатами и поразительными выводами — если он разрешит мне
этим тяжелым трудом заниматься дома, а не в канцелярии. Аленицын переговорил с Тюфяевым и
согласился.
Вот
это я отлично знаю и охотно со
всем соглашаюсь. Но и за
всем тем тщетно стараюсь понять, где же тут элементы,
на основании которых можно было бы вывести заключение о счастливых преимуществах детского возраста?
Стабровский действительно любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей, сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди не было сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над
этою институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней
согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со
всеми, и
на прощанье у Диди не нашлось ничего ей сказать, кроме насмешки.
Все соглашались, что точно
это странность, и всякий объяснял ее по-своему: один говорил, что заяц — крупная штука, а
на крупную штуку всегда охотник зарится, то есть жадничает ее добыть; другой объяснял вопрос тем, что весело бить зайцев в поре, когда они выцвели, выкунели, что тут не пропадет даром и шкурка, а пойдет кому-нибудь в пользу.
Это последнее известие поразило Лизавету Прокофьевну более
всего и было совершенно справедливо: выйдя от Настасьи Филипповны, Аглая действительно скорей
согласилась бы умереть, чем показаться теперь
на глаза своим домашним, и потому кинулась к Нине Александровне.
Но я
всё это хотел вознаградить потом моею дружбой, моим деятельным участием в судьбе несчастного господина Бурдовского, очевидно, обманутого, потому что не мог же он сам, без обмана,
согласиться на такую низость, как, например, сегодняшняя огласка в
этой статье господина Келлера про его мать…
Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как
всё в нынешний век
на мере и
на договоре, и
все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и
все дары божии при
этом хотят сохранить.
С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если еще
соглашался на время уступать и терпеть, то потому только, что уж им решено было
все это изменить и переделать в самом непродолжительном времени.
Лиза утешала ее, отирала ее слезы, сама плакала, но осталась непреклонной. С отчаянья Марфа Тимофеевна попыталась пустить в ход угрозу:
все сказать матери… но и
это не помогло. Только вследствие усиленных просьб старушки Лиза
согласилась отложить исполнение своего намерения
на полгода; зато Марфа Тимофеевна должна была дать ей слово, что сама поможет ей и выхлопочет согласие Марьи Дмитриевны, если через шесть месяцев она не изменит своего решения.
Это была ужасная ночь, полная молчаливого отчаяния и бессильных мук совести. Ведь
все равно прошлого не вернешь, а начинать жить снова поздно. Но совесть —
этот неподкупный судья, который приходит ночью, когда
все стихнет, садится у изголовья и начинает свое жестокое дело!.. Жениться
на Фене? Она первая не
согласится… Усыновить ребенка — обидно для матери,
на которой можно жениться и
на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в голове Карачунского, а решение вопроса ни
на волос не подвинулось вперед.
Annette теперь ожидает, что сделают твои родные, и между тем
все они как-то надеются
на предстоящие торжества. Спрашивали они мое мнение
на этот счет — я им просто отвечал куплетом из одной тюремной нашей песни: ты, верно, его помнишь и
согласишься, что я кстати привел
на память
эту старину. Пусть они разбирают, как знают, мою мысль и перестанут жить пустыми надеждами: такая жизнь всегда тяжела…
Пожалуйста, разбери
все это хорошенько, поставь себя
на наше место, и, верно, ты
согласишься, что другого исхода
этому заветному делу [нет].
Одни решили, что она много о себе думает; другие, что она ехидная-преехидная:
все молчит да выслушивает; третьи даже считали ее
на этом же основании интриганкой, а четвертые, наконец, не
соглашаясь ни с одним из трех вышеприведенных мнений, утверждали, что она просто дура и кокетка.
Остальные двое
согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала
все, что хотела. И потом
все они слышали и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той, какую предложила Ровинская.
— Выпьемте, а то обидится, — шепнул Миротворский Вихрову. Тот
согласился. Вошли уже собственно в избу к Ивану Кононову; оказалось, что
это была почти комната, какие обыкновенно бывают у небогатых мещан; но что приятно удивило Вихрова, так
это то, что в ней очень было
все опрятно: чистая стояла в стороне постель, чистая скатерть положена была
на столе, пол и подоконники были чисто вымыты, самовар не позеленелый, чашки не загрязненные.
— Что вы! Куды мне!.. голубчик вы мой! — прибавила она, дрожавшей рукой взяв руку Наташи, и обе опять примолкли, всматриваясь друг в друга. — Вот что, мой ангел, — прервала Катя, — нам
всего полчаса быть вместе; madame Albert [мадам Альбер (франц.)] и
на это едва
согласилась, а нам много надо переговорить… Я хочу… я должна… ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?
Еще в первое наше свидание я отчасти предупредил вас о моем характере, а потому вы, вероятно, не рассердитесь
на меня за одно замечание, тем более что оно будет вообще о
всех женщинах; вы тоже, вероятно,
согласитесь с
этим замечанием, — продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне.
— А, вы называете
это зверством, — признак, что вы
все еще
на помочах и
на веревочке. Конечно, я признаю, что самостоятельность может явиться и совершенно в противоположном, но… будем говорить попроще, mon ami…
согласитесь сами, ведь
все это вздор.