Неточные совпадения
В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И
слез ручей
У Тани льется из очей.
Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне,
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души
в прихожей.
Он
в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо
слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
Папа
сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от
слез, и что-то так давило мне
в горле, что я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что
слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
Иногда,
сидя одна
в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без
слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак
в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка,
сидит на постели, сложила вот этак ручки, а
слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
И глаза ее вдруг наполнились
слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он
в минуту стал весь влажен; и долго
сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела,
сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от
слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала
в глазах ее и
в судорожно сжатых губах.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе,
в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который,
сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет
слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Так, с поднятыми руками, она и проплыла
в кухню. Самгин, испуганный ее шипением, оскорбленный тем, что она заговорила с ним на ты, постоял минуту и пошел за нею
в кухню. Она, особенно огромная
в сумраке рассвета,
сидела среди кухни на стуле, упираясь
в колени, и по бурому, тугому лицу ее текли маленькие
слезы.
Там у стола
сидел парень
в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых глаз текли
слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой — за сиденье стула; левая нога его, голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.
Как-то днем,
в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его
в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он
сидел на табурете, весь бок был
в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли
слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата
в саду,
в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом,
сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки
слез с брюк своих, сказал Климу...
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре
сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут
слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
— Вот сегодня на могилке у него был; как
в эту сторону приду, так и туда, сяду да и
сижу;
слезы так и текут…
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и
слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас
сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы
в сад,
в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Умер у бабы сын, мать отстала от работы,
сидела в углу как убитая, Марфенька каждый день ходила к ней и
сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой с распухшими от
слез глазами.
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, —
слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня
в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и
в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я
сидел на заборе…
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них
слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной
сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки
в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры
слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
Татьяна Борисовна
сидела в углу и утирала
слезы.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз
сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со
слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего,
в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
Когда я возвратился,
в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе
в зале, поодаль
сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь
слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и глубокую «Скорбь».
Сидит такой у нас один, и приходит к нему жена и дети, мал мала меньше… Слез-то, слез-то сколько!.. Просят смотрителя отпустить его на праздник,
в ногах валяются…
Читатель, вероятно, помнит дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о сыне… Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал
в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса
сидела одна
в своей траурной спальне и заливалась
слезами. На часах башни пробило полночь…
Харитина действительно волновалась, и
в голосе у нее слышались
слезы. Галактион
сидел с опущенными глазами, кусая губы.
В передней на стуле
сидел Ечкин и глухо рыдал, закрыв лицо руками. Около него стояла горничная и тоже плакала, вытирая
слезы концом передника.
Утка
сидит на гнезде, почти с него не
слезая; один раз только
в сутки сойдет она, чтобы похватать поблизости какой-нибудь пищи, и
в продолжение трехнедельного сиденья чрезвычайно исхудает.
Он повиновался. Теперь он
сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным.
В глазах мальчика еще стояли
слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем
в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое горе.
Вера Лебедева, впрочем, ограничилась одними
слезами наедине, да еще тем, что больше
сидела у себя дома и меньше заглядывала к князю, чем прежде, Коля
в это время хоронил своего отца; старик умер от второго удара, дней восемь спустя после первого.
Вечером
в волости все трое
сидели обнявшись и горланили песни. Пьяный Палач плакал
слезами умиления.
Розанов смотрел на маркизу. Она
сидела молча и судорожно щипала соломинку, на глазах у нее были
слезы, и она старалась сморгнуть их, глядя
в сторону.
Она повела нас
в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах
сидела бабушка, а
в ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от
слез.
— Но что же делать, — произнес он, — дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она
сидит у меня
в комнате вся
в слезах и расстроенная.
Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со
слезами на глазах, вошла
в гостиную, где
сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.
Иван
сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся
в слезах; Иван — угрюм.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач
в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване
сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими
слезами.
Сидел в коридоре на подоконнике против двери — все чего-то ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо — как проколотый, пустой, осевший складками пузырь — и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно стекает вниз. Медленно, смутно понял:
слезы. И только когда старик был уже далеко — я спохватился и окликнул его...
Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка: руки ее были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой так не по-детски грустно, и улыбка так напоминала мне мою мать
в последние дни, когда она, бывало,
сидела против открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и
слезы подступали к глазам.
Речь моя произвела потрясающее действие. Но
в первую минуту не было ни криков, ни волнения; напротив, все
сидели молча, словно подавленные. Тайные советники жевали и, может быть, надеялись, что сейчас сызнова обедать начнут; Матрена Ивановна крестилась; у Федора Сергеича глаза были полны
слез; у Капитолины Егоровны покраснел кончик носа. Захар Иваныч первый положил конец молчанию, сказав...
И на другой день часу
в десятом он был уже
в вокзале железной дороги и
в ожидании звонка
сидел на диване; но и посреди великолепной залы,
в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа,
в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и
в ней скучающий старик,
в очках,
в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски
в опухнувших от
слез глазах.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести
в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который
сидел с Настенькой. Она была
в слезах и держала
в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
Подушка у меня вся
в слезах; и наяву-то не могу опомниться;
сижу на постели, а сама плачу, так и заливаюсь, плачу.
Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще с горестью и упреком, но уже не с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма
сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его — не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче; они чередовались вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за руку и не тотчас отняла ее… потом она заплакала опять — но уже совсем другими
слезами… потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован'Баттиста, но уже
в другом смысле, чем прежде…
И не думал; это всё для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная
слеза», и
в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую
слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы
сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „“Нет преступления!” “„Да, — сказал я сквозь
слезы, — но коли так, то ведь нет и праведников”.
Она
сидела, опершись головой на руку и обратив обмоченное
слезами лицо навстречу поднимающемуся солнцу, как будто говорила ему: видь!! Она не стонала и не кляла, а только потихоньку всхлипывала, словно захлебывалась
слезами. И
в то же время на душе у ней так и горело...
Сидит в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала голову
в жирные плечи и плачет, тихонько моет
слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на пьяном лице; смотрит
в рюмку водки перед собою, берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно, — не может почему-то выпить.
Сидя на полу, я вижу, как серьезные глаза двумя голубыми огоньками двигаются по страницам книжки, иногда их овлажняет
слеза, голос девочки дрожит, торопливо произнося незнакомые слова
в непонятных соединениях.
— Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю. Ведь она там изойдет
слезами. — Матвею представлялось, что
в Америке, на пристани, вот так же, как
в селе у перевоза, сестра будет
сидеть на берегу с узелочком, смотреть на море и плакать…
Днём ему не позволяли долго
сидеть за столом, да и много народу было
в доме, много шума; он писал ночами,
в строгой тишине, внимательно слушавшей его шёпот, когда он искал нужное слово. Скрип пера стал для него музыкой, она успокаивала изношенное, неверно работавшее сердце, и порою ему было до
слёз приятно видеть на бумаге только что написанные, ещё влажные, круглые слова...
Он стряхнул
слёзы на пол, закрыл глаза и так
сидел долго, беспомощный, обиженный,
в этом настроении прожил весь следующий день, а к вечеру явилась Люба с книжкой
в руках.
Матвей
сидел обок с мачехой, заглядывая
в глаза её, полно налитые
слезами и напоминавшие ему фиалки и весенние голубые колокольчики, окроплённые росой. Она дичилась его, прикрывала глаза опухшими ресницами и отодвигалась. Видя, что она боится чего-то, он тихонько шепнул ей...