Неточные совпадения
Она вспоминала не одну себя, но всех
женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в
сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось
сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что
сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую
женщину, — это было ясно.
«Без чести, без
сердца, без религии, испорченная
женщина!
—
Женщина, которая не угадала
сердцем, в чем лежит счастье и честь ее сына, у той нет
сердца.
— Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная
женщина, без
сердца, — сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за Вронского, a зa Левина.
И он понял всё, что за обедом доказывал Песцов о свободе
женщин, только, тем, что видел в
сердце Кити страх девства униженья, и, любя ее, он почувствовал этот страх и униженье и сразу отрекся от своих доводов.
— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня
женщина без
сердца, будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать не хочу.
Она прежде всего
женщина с
сердцем, ты вот увидишь.
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас
женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее
сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему
сердцу; это чувство — было зависть; я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую
женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; [руку и
сердце (фр.).] но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил
женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! мое
сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова.
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание — чувство, которому покоряются так легко все
женщины, — впустило свои когти в ее неопытное
сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала, — а это великий признак!
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой
женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и
сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить
женщину с упорным характером?
Кстати: Вернер намедни сравнил
женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, — говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах
сердце дрогнет и обернешься назад!»
Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с
женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар
сердца до старости.
— Я иногда слишком уж от
сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта
женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит
сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Может быть, только у него
сердце предоброе. И он далеко не глуп. Какие он мне давал полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к
женщинам.
Она будила его чувственность, как опытная
женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может быть, у него остановится
сердце. Был момент, когда ему казалось, что она плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не был уверен, что это так и есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать в уши его...
— Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас
женщина… Нет, — прибавила она, — у вас нет
сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели…
Но это все было давно, еще в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую
женщину и всякой готов предложить руку и
сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
— Ради Бога, воротись! — не голосом, а слезами кричал он. — Ведь и преступника надо выслушать… Боже мой! Есть ли
сердце у ней?.. Вот
женщины!
Положим, Ольга не дюжинная девушка, у которой
сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли; но ведь тогда надо другое… силу ума, например, чтобы
женщина смирялась и склоняла голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему…
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его
сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте
женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с
женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из
сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Потом, она так доступна чувству сострадания, жалости! У ней нетрудно вызвать слезы; к
сердцу ее доступ легок. В любви она так нежна; во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания — словом, она
женщина!
— Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, — сказал он, пропев начало каватины, — как выплакивает
сердце эта
женщина!
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у
сердца пройдет, если даже не другая
женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
Она была счастлива — и вот причина ее экстаза, замеченного Татьяной Марковной и Райским. Она чувствовала, что сила ее действует пока еще только на внешнюю его жизнь, и надеялась, что, путем неусыпного труда, жертв, она мало-помалу совершит чудо — и наградой ее будет счастье
женщины — быть любимой человеком, которого угадало ее
сердце.
Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой — женской любовью, — я слабой рукой писал
женщину, с надеждой, что вы узнаете в ней хоть бледное отражение — не одних ваших взглядов, улыбок, красоты форм, грации, но и вашей души, ума,
сердца — всей прелести ваших лучших сил!
— В
сердце честной
женщины, которая любит, и что роль друга такой
женщины…
Она была отличнейшая
женщина по
сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Вдалеке виделась уже ему наполненная зала, и он своей игрой потрясал стены и
сердца знатоков.
Женщины с горящими щеками слушали его, и его лицо горело стыдливым торжеством…
— Ты добра, как
женщина — и судишь не умом, а
сердцем эту «ошибку»…
— Не мне, а
женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в
сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки… Бабушка выдумала это…
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто
женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое
сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но
женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у
женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая
женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я, оставив Лизу, помчался и у меня застучало
сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
Но какая же, однако, ненависть в его
сердце к этой
женщине даже доселе!
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг
женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно.
Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем
сердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к
женщинам ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
— Хозяин давеча, — зашептал он, — приносит вдруг фотографии, гадкие женские фотографии, все голых
женщин в разных восточных видах, и начинает вдруг показывать мне в стекло… Я, видишь ли, хвалил скрепя
сердце, но так ведь точно они гадких
женщин приводили к тому несчастному, с тем чтоб потом тем удобнее опоить его…
Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось
сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна была прибыть сюда та особа,
женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
— Но я замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до
сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к
женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту тему, как ты выразился… Но и «эта
женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
«Выкуп, барыня, выкуп!» — кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а
сердце мое замирает: «О, неужели эта бесстыжая
женщина — та самая, от одного взгляда которой кипело добродетелью мое
сердце?»
Сердце мое заныло; и так как она именно рассчитывала возжечь мое негодование, то негодование вскипело во мне, но не к той
женщине, а пока лишь к самой Анне Андреевне. Я встал с места.
Но позади арестанток, на той стороне, стояла еще одна
женщина, и Нехлюдов тотчас же понял, что это была она, и тотчас же почувствовал, как усиленно забилось его
сердце и остановилось дыхание.
Хиония Алексеевна готова была даже заплакать от волнения и благодарности. Половодова была одета, как всегда, богато и с тем вкусом, как унаследовала от своей maman. Сама Антонида Ивановна разгорелась на морозе румянцем во всю щеку и была так заразительно свежа сегодня, точно разливала кругом себя молодость и здоровье. С этой
женщиной ворвалась в гостиную Хионии Алексеевны первая слабая надежда, и ее
сердце задрожало при мысли, что, может быть, еще не все пропало, не все кончено…
Волею судеб любовь к родине и к мировой справедливости победила в
сердце французов любовь к
женщине, к наслаждению и к мещанскому довольству.
Голова была ясна, а
сердце билось… как у
женщины.
Тут председатель уже строго остановил ее, прося умерить свои выражения. Но
сердце ревнивой
женщины уже разгорелось, она готова была полететь хоть в бездну…