Неточные совпадения
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна?
Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Старик, прямо держась, шел впереди, ровно и широко передвигая вывернутые ноги, и точным и ровным движеньем, не стоившим ему, по-видимому, более труда, чем маханье руками на ходьбе, как бы играя, откладывал одинаковый,
высокий ряд. Точно не он, а одна острая коса
сама вжикала по сочной траве.
Но, несмотря на то, что его любовь была известна всему городу — все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было
самое тяжелое в его любви, — в
высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.
Размышления его были
самые сложные и разнообразные. Он соображал о том, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как он вследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он
сам, когда будет большой, получит все ордена и то, что выдумают
выше Андрея. Только что выдумают, а он заслужит. Они еще
выше выдумают, а он сейчас и заслужит.
Старый, запущенный палаццо с
высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на
высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него,
самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и
сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Анализуя свое чувство и сравнивая его с прежними, она ясно видела, что не была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас жизни Государя, не была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не было Славянского вопроса, но что Каренина она любила за него
самого, за его
высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами.
Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной стороны сплошной яркой Иван-да-Марьей, среди которой часто разрослись темнозеленые,
высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей пчельника, боящихся пчел, а
сам пошел на осек, чтобы принести детям и большим хлеба, огурцов и свежего меда.
Левин посмотрел еще раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку брата, проходила с ним в
высокие двери, и почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его
самого.
Теперь-с, при уничтожении крепостного права, у нас отняли власть, и хозяйство наше, то, где оно поднято на
высокий уровень, должно опуститься к
самому дикому, первобытному состоянию.
Вронский незаметно вошел в середину толпы почти в то
самое время, как раздался звонок, оканчивающий скачки, и
высокий, забрызганный грязью кавалергард, пришедший первым, опустившись на седло, стал спускать поводья своему серому, потемневшему от поту, тяжело дышащему жеребцу.
И в
самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями
высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
Коляска остановилась перед деревянным же одноэтажным домом темно-серого цвета, с белыми барельефчиками над окнами, с
высокою деревянною решеткою перед
самыми окнами и узеньким палисадником, за решеткою которого находившиеся тоненькие деревца побелели от никогда не сходившей с них городской пыли.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и
высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу, и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает
сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Как это учебное приготовленье к службе казалось ему теперь
выше самой службы.
Необозримое блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны
высоким синеющим лесом, который тогда казался мне
самым отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны.
О великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что слова
сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком… И какую
высокую хвалу ты принес его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..
Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой
выше его. Тусклый свет проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей
самой очень нравилось.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с
высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по
самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Та вдруг пресекла пение на
самой чувствительной и
высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая
самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть
высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Каморка его приходилась под
самою кровлей
высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф, чем на квартиру.
В
самом деле, двумя лестницами
выше слышались еще чьи-то мерные, неспешные шаги.
— Если у тебя еще хоть один только раз в твоем благородном доме произойдет скандал, так я тебя
самое на цугундер, как в
высоком слоге говорится.
Тут была тоже одна собственная теорийка, — так себе теория, — по которой люди разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на таких людей, для которых, по их
высокому положению, закон не писан, а, напротив, которые
сами сочиняют законы остальным людям, материалу-то, сору-то.
— Нет, вы, я вижу, не верите-с, думаете все, что я вам шуточки невинные подвожу, — подхватил Порфирий, все более и более веселея и беспрерывно хихикая от удовольствия и опять начиная кружить по комнате, — оно, конечно, вы правы-с; у меня и фигура уж так
самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает; буффон-с; [Буффон — шут (фр. bouffon).] но я вам вот что скажу и опять повторю-с, что вы, батюшка, Родион Романович, уж извините меня, старика, человек еще молодой-с, так сказать, первой молодости, а потому
выше всего ум человеческий цените, по примеру всей молодежи.
Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую,
высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на
самой террасе, везде были цветы.
Урядник привел меня в избу, стоявшую на
высоком берегу реки, на
самом краю крепости.
Когда ж об честности
высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.
Или в душе его
сам бог возбудит жар
К искусствам творческим,
высокими прекрасным, —
Они тотчас: разбой! пожар!
— А ты, — перебил Аркадий, — на себя надеешься? Ты
высокого мнения о
самом себе?
— Я был наперед уверен, — промолвил он, — что ты
выше всяких предрассудков. На что вот я — старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он
сам пожелал молебна… Набожен он был не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты увидишь… Он и в карточки не прочь поиграть и даже… но это между нами… трубочку курит.
Кривобокая старуха Федосова говорила большими словами о сказочных людях, стоя где-то в стороне и
выше их, а этот чистенький старичок рассказывает о людях обыкновенных, таких же маленьких, каков он
сам, но рассказывает так, что маленькие люди приобретают некую значительность, а иногда и красоту.
— Оценки всех явлений жизни исходят от интеллигенции, и
высокая оценка ее собственной роли, ее общественных заслуг принадлежит ей же. Но мы, интеллигенты, знаем, что человек стесняется плохо говорить о
самом себе.
— Вы видели, — вокруг его все люди зрелого возраста и, кажется, больше
высокой квалификации, — не ответив на вопрос, говорил Туробоев охотно и раздумчиво, как
сам с собою.
— Семьдесят лет живу… Многие, бывшие студентами, достигли
высоких должностей, —
сам видел! Четыре года служил у родственников убиенного его превосходительства болярина Сипягина… видел молодым человеком, — говорил он, истекая слезами и не слыша советов Самгина...
Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой человек, близкий к
высоким сферам, сообщает; царь ненавидит то, что
сам же дал, — эту Думу, конституцию и все.
Между тем
сам как двадцать пять лет назад определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос. Ни ему
самому и никому другому и в голову не приходило, чтоб он пошел
выше.
В мечтах перед ним носился образ
высокой, стройной женщины, с покойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как
сам покой.
Ее воображению открыта теперь
самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши с черными кудрями, стройные,
высокие, с задумчивой, затаенной силой, с отвагой на лице, с гордой улыбкой, с этой искрой в глазах, которая тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается до сердца, с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна.
Сам Савелий отвез ее и по возвращении, на вопросы обступившей его дворни, хотел что-то сказать, но только поглядел на всех, поднял
выше обыкновенного кожу на лбу, сделав складку в палец толщиной, потом плюнул, повернулся спиной и шагнул за порог своей клетушки.
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал
сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на
высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал именем другой силы на путь совершенствования
самих себя, а с собой и нас: детей, отцов, братьев, мужей и… друзей ваших!
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это
само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не
выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше,
выше, умнее, нравственнее; а между тем на
самом деле оно было
выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить
самих себя
выше своего ума и сил.
— Чем и как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она в
самом деле «
выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
Она шла не самонадеянно, а, напротив, с сомнениями, не ошибается ли она, не прав ли проповедник, нет ли в
самом деле там, куда так пылко стремится он, чего-нибудь такого чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всяких старых оков, но открыть Америку, новый, свежий воздух, поднять человека
выше, нежели он был, дать ему больше, нежели он имел.
—
Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! — загородила нам вдруг дорогу
высокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо был одет для своей профессии, а между тем протягивал руку.
— Человек чистый и ума
высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу:
сам казнит себя человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
О, пусть я покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и замышлял заговор; но пусть она сознается, что я покорил
самого себя, а счастье ее поставил
выше всего на свете!
То есть не то что великолепию, но квартира эта была как у
самых «порядочных людей»:
высокие, большие, светлые комнаты (я видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на
самую широкую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки.