Неточные совпадения
Я слышу, что тебя везде за
песни славят
И с лучшими певцами
рядом ставят.
Странно было и даже смешно, что после угрожающей
песни знаменитого певца Алина может слушать эту жалкую песенку так задумчиво, с таким светлым и грустным лицом. Тихонько, на цыпочках, явился Лютов, сел
рядом и зашептал в ухо Самгина...
Он невидим, одна лишь
песня,
рядом с гимнами, вместе с гимнами, почти совпадает с ними, а между тем совсем другое — как-нибудь так это сделать.
Роскошный пир. Пенится в стаканах вино; сияют глаза пирующих. Шум и шепот под шум, смех и, тайком, пожатие руки, и порою украдкой неслышный поцелуй. — «
Песню!
Песню! Без
песни не полно веселие!» И встает поэт. Чело и мысль его озарены вдохновением, ему говорит свои тайны природа, ему раскрывает свой смысл история, и жизнь тысячелетий проносится в его
песни рядом картин.
Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными
рядами травы; изредка заливающиеся
песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту.
В Палашевском переулке,
рядом с банями, в восьмидесятых годах была крошечная овощная лавочка, где много лет торговал народный поэт И. А. Разоренов, автор народных
песен.
Дальше вынесли из кошевой несколько кульков и целую корзину с винами, — у Штоффа все было обдумано и приготовлено. Галактион с каким-то ожесточением принялся за водку, точно хотел кому досадить. Он быстро захмелел, и дальнейшие события происходили точно в каком-то тумане. Какие-то девки пели
песни, Штофф плясал русскую, а знаменитая красавица Матрена сидела
рядом с Галактионом и обнимала его точеною белою рукой.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот сижу. Да это что… Моя
песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова.
Рядом бы и положил обоих.
Последние
ряды городских зданий кончились здесь, и широкая трактовая дорога входила в город среди заборов и пустырей. У самого выхода в поле благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарем, который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался. У самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттертые своими зрячими конкурентами с более выгодных мест. Они сидели с деревянными чашками в руках, и по временам кто-нибудь затягивал жалобную
песню...
Старая Ганна торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по праздникам девки играли
песни, и через покосившийся старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными
рядами вытянулись всё такие крепкие, хорошие избы.
Работы у «убитых коломенок» было по горло. Мужики вытаскивали из воды кули с разбухшим зерном, а бабы расшивали кули и рассыпали зерно на берегу, чтобы его охватывало ветром и сушило солнышком. Но зерно уже осолодело и от него несло затхлым духом. Мыс сразу оживился. Бойкие заводские бабы работали с
песнями, точно на помочи. Конечно, в первую голову везде пошла развертная солдатка Аннушка, а за ней Наташка. Они и работали везде
рядом, как привыкли на фабрике.
Рядом с нею явился Сизов. Он снял шапку, махал ею в такт
песне и говорил...
Увы, ни камни ожерелья,
Ни сарафан, ни перлов
ряд,
Ни
песни лести и веселья
Ее души не веселят...
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой
рядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту
песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к деду.
Вместо улиц тянулись бесконечные
ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных солдат: одни, запачканные сажею, черные как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] — шумели и пели
песни на разных европейских языках.
Так она доходит до самой стены и, не замечая царя, поворачивает назад и идет, легко взбираясь в гору, вдоль соседнего
ряда лоз. Теперь
песня звучит глуше...
Но он не был мертв, как те римские сенаторы, которых галлы приняли за мертвецов: в его
рядах были недюжинные люди — все эти Бентамы, Ливингстоны, Тенары, де-Кандоли, Берцелии, Лапласы, Сэи не были похожи на побежденных, и веселые
песни Беранже раздавались в стану классиков.
Уж скачка кончена давно;
Стрельба затихнула: — темно.
Вокруг огня, певцу внимая,
Столпилась юность удалая,
И старики седые в
рядС немым вниманием стоят.
На сером камне, безоружен,
Сидит неведомый пришлец.
Наряд войны ему не нужен;
Он горд и беден: — он певец!
Дитя степей, любимец неба,
Без злата он, но не без хлеба.
Вот начинает: три струны
Уж забренчали под рукою,
И, живо, с дикой простотою
Запел он
песню старины.
Две сакли белые, простые,
Таятся мирно за холмом,
Чернеют крыши земляные,
С краев
ряды травы густой
Висят зеленой бахромой,
А ветер осени сырой
Поет им
песни неземные;
Широкий окружает двор
Из кольев и ветвей забор,
Уже нагнутый, обветшалый...
Даже Кузьма Косяк, новый засыпка, орловец, зубоскал и задира, молодой парень, могучий, с весёлыми и синими глазами и ровным
рядом мелких белых зубов, всегда оскаленных задорной улыбкой, — даже этот Кузьма, с которым всегда было за что всласть поругаться, стал почтителен и услужлив;
песен, на которые был большой мастер, больше не пел, меткими прибаутками во все стороны не сыпал, и Тихон Павлович, замечая за ним всё это, недовольно думал про себя: «Хорош, видно, я, чёрт, стал!» И, думая так, всё более подчинялся чему-то, неотвязно сосавшему его сердце.
Немало гостей съехалось, и все шло обычной чередой: пели девушки свадебные
песни, величали жениха с невестою, величали родителей, сваха плясала, дружка балагурил, молодежь веселилась, а
рядом в особой комнате почетные гости сидели, пуншевали, в трынку [Трынка — карточная игра, в старину была из «подкаретных» (кучера под каретами игрывали), но впоследствии очень полюбилась купечеству, особенно московскому.
И тут же,
рядом с заунывною, веками выстраданною
песней, вдруг грянет громогласное, торжественное, к самому небу парящее величанье русской хлеб-соли и белого царя православного.
Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою
песню. Зеленое пятно и тени от панталон и пеленок колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом. Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; она легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет
рядом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься.
Вот он в арестантском халате на тюремных нарах, с болью в сердце, с отчаяньем в душе, а
рядом с ним буйный разгул товарищей по заключенью, дикий хохот, громкие
песни, бесстыдная похвальба преступностью, ругательства, драки…
Мерный шум колес, мерные всплески воды о стены парохода, мерные звуки дождя, бившего в окно каюты, звон стакана, оставленного на столе
рядом с графином и от дрожанья парохода певшего свою нескончаемую унылую
песню, храп и носовой свист во всю сласть спавших по каютам и в общей зале пассажиров — все наводило на Меркулова тоску невыносимую.
Тогда хлысты запели громогласно «Царю Небесный», канон Пятидесятницы, а затем «Дай к нам, Господи, дай к нам Иисуса Христа», —
песня, без которой ни одно хлыстовское сборище не обходится, где б оно ни совершалось, в Петербурге ли, как бывало при Катерине Филипповне, в московских ли монастырях, когда они были рассадниками хлыстовщины, у старой ли богомолки в избе сельского келейного
ряда, или в барском дому какого-нибудь помещика.
Фимочка задал тон, ударив камертоном о левую руку, и хор запел Херувимскую… За Херувимской проследовал еще целый
ряд других
песен, духовных и светских, и все закончилось «славой», посвященной желанной, дорогой гостье.
Кутузов со свитой нагоняет полк. «Во втором
ряду, с правого фланга, невольно бросился в глаза голубоглазый солдат Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт
песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой».
Когда кто-то
рядом с ним запел, он подхватил
песню, и скоро составился целый, очень дружный хор.
Наш поезд двинулся. В студеных солдатских вагонах не слышно было обычных
песен, все жались друг к другу в своих холодных шинелях, с мрачными, посинелыми лицами. А мимо двигавшегося поезда мелькали огромные кубы дров; на запасных путях стояли
ряды вагонов-теплушек; но их теперь по закону тоже не полагалось давать.
Там, между улицами, паслись стада, блистали подчас
ряды косцов, мелькали жницы в волнах жатвы, кричали перепел и коростель, соловей заливался в пламенных
песнях и стон зарезанного умирал, неуслышанный.
Во втором
ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт
песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой.
Тот слышен по току согласный звук цепов;
Там
песня пастуха и шум от стад бегущих;
Там медленно, скрыпя, тащится
ряд волов,
Тяжёлый груз снопов везущих.
Голоса и гармония были слышны точно
рядом, но за туманом никого не было видно. Был будний день, и потому
песни поутру сначала удивили меня.
И перед роту с разных
рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую
песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То-то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…»
Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».