Неточные совпадения
И скатерть развернулася,
Откудова ни взялися
Две дюжие
руки:
Ведро вина поставили,
Горой наклали хлебушка
И спрятались опять.
Крестьяне подкрепилися.
Роман за караульного
Остался у ведра,
А прочие вмешалися
В толпу — искать счастливого:
Им крепко захотелося
Скорей попасть домой…
Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими
руками на стол и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу французского
романа, лежавшую на тарелке.
«Странный этот лекарь!» — повторила она про себя. Она потянулась, улыбнулась, закинула
руки за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского
романа, выронила книжку — и заснула, вся чистая и холодная, в чистом и душистом белье.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая
руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее
романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
— Налить еще чаю? — спрашивала Елена, она сидела обычно с книжкой в
руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая бровями. Читала она французские
романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил, как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
— Тебя, конечно, — ответила Варвара, как будто она давно ожидала именно этого вопроса. Взяв из его
руки папиросу, она закурила и прилегла в позе одалиски с какой-то картины, опираясь локтем о его колено, пуская в потолок струйки дыма. В этой позе она сказала фразу, не раз читанную Самгиным в
романах, — фразу, которую он нередко слышал со сцены театра...
— Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в
романе где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и в
руках слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань
романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил
руки с локтями на стол и на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов «Глава I...
— Что это, комедия или
роман, Борис Павлович? — глухо сказала она, отворачиваясь с негодованием и пряча ногу с туфлей под платье, которое, не глядя, торопливо оправила
рукой.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в
романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам
руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и
рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и
роман: перед глазами будет она, как живая…
Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в
руках и в белом платье, настоящей героинею
романа.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины
романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший. В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под
руки, это было во Владимире; я рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Это был второй том
романа, первую часть которого я видел когда-то в
руках Дубельта.
Для того чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции, пугавшей его с 14 декабря, Николай, с своей стороны, поднял хоругвь православия, самодержавия и народности, отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало — дикими
романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и «
Рукой Всевышнего отечества спасла».
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно,
Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся
рука его товарища попала ему сбоку в шею.
Володя лежал с ногами на диване и, облокотившись на
руку, читал какой-то французский
роман, когда я, после вечерних классов, по своему обыкновению, вошел к нему в комнату.
— Герои
романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на
руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой
роман; но дело опять повалилось из
рук; не тем была полна голова…
…Вы — если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый
роман, — если бы у вас в
руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист — если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя — разве не чувствовали бы вы то же самое, что я?
Все в этом
романе настолько ясно, что хоть протягивай
руку и гладь.
Недоставало только в
руках трости с большим золотым набалдашником, той классической трости, по которой читатель, бывало, сейчас узнавал доктора в
романах и повестях.
— Варя, пожалуйста, читай поскорее, — сказала она, подавая ей книгу и ласково потрепав ее по
руке, — я непременно хочу знать, нашел ли он ее опять. (Кажется, что в
романе и речи не было о том, чтобы кто-нибудь находил кого-нибудь.) А ты, Митя, лучше бы завязал щеку, мой дружок, а то свежо и опять у тебя разболятся зубы, — сказала она племяннику, несмотря на недовольный взгляд, который он бросил на нее, должно быть за то, что она прервала логическую нить его доводов. Чтение продолжалось.
А другой случай был совсем жалкий. И такая же женщина была, как и первая, только молодая и красивая. Очень и очень нехорошо себя вела. На что уж мы легко глядели на эти домашние
романы, но даже и нас коробило. А муж — ничего. Все знал, все видел и молчал. Друзья намекали ему, а он только
руками отмахивался. «Оставьте, оставьте… Не мое дело, не мое дело… Пусть только Леночка будет счастлива!..» Такой олух!
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных
романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет
руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге?
— Вот хорошая книга, — говорила она, предлагая мне Арсена Гуссэ «
Руки, полные роз, золота и крови»,
романы Бэло, Поль де Кока, Поль Феваля, но я читал их уже с напряжением.
В пансионе она занималась музыкой и читала
романы, потом все это бросила: стала рядиться, и это оставила; занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и передала ее на
руки к гувернантке; кончилось тем, что она только и делала что грустила и тихо волновалась.
Я сделал невольное движение, чтобы закрыть книгой роковую седьмую главу третьей части
романа, но Порфир Порфирыч поймал мою
руку и неожиданно поцеловал ее.
Объявление о выходе «Кошницы» я прочел в газете. Первое, что мне бросилось в глаза, это то, что у моего
романа было изменено заглавие — вместо «Больной совести» получились «Удары судьбы». В новом названии чувствовалось какое-то роковое пророчество. Мало этого,
роман был подписан просто инициалами, а неизвестная
рука мне приделала псевдоним «Запорожец», что выходило и крикливо и помпезно. Пепко, прочитав объявление, расхохотался и проговорил...
За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва. Всякое правонарушение требует жертв… Например, придумать и сказать самый гнусный комплимент Федосье, причем недурно поцеловать у нее
руку, или не умываться в течение целой недели, или — прочитать залпом самый большой женский
роман и т. д. Странно, чем ярче было такое раскаяние и чем ужаснее придумывались очищающие кары, тем скорее наступала новая «ошибка». В психологии преступности есть своя логика…
В одно непрекрасное утро я свернул в трубочку свой
роман и отправился к Ивану Иванычу. Та же контора, тот же старичок секретарь и то же стереотипное приглашение зайти за ответом «недельки через две». Я был уверен в успехе и не волновался особенно. «Недельки» прошли быстро. Ответ я получил лично от самого Ивана Иваныча. Он вынес «объемистую рукопись», по привычке, как купец, взвесил ее на
руке и изрек...
Фантазия! —
романы!.. хоть
рукойМахни!
Эге, говорю тебе, хитрый был пан! Хотел
Романа напоить своею горелкой допьяна, а еще такой и горелки не бывало, чтобы
Романа свалила. Пьет он из панских
рук чарку, пьет и другую, и третью выпил, а у самого только глаза, как у волка, загораются, да усом черным поводит. Пан даже осердился.
Гляжу, стоит пан посередь избы, усы гладит, смеется.
Роман тут же топчется, шапку в
руках мнет, а Опанас плечом об стенку уперся, стоит себе, бедняга, как тот молодой дубок в непогодку. Нахмурился, невесел…
Когда она сидела таким образом, стиснув
руки, окаменелая, скорбная, мне представлялось, что оба мы участвуем в каком-то
романе, в старинном вкусе, под названием: «Злосчастная», «Покинутая» или что-нибудь вроде.
— Это любопытно! — сказал Ежов, потирая
руки и весь вертясь. — Это любопытно, если это верно, ибо доказывает, что святой дух недовольства жизнью проник уже и в купеческие спальни… в мертвецкие душ, утопленных в жирных щах, в озерах чая и прочих жидкостях… Ты мне изложи все по порядку… Я, брат, тогда
роман напишу…
В тот самый день, ниццскими событиями которого заключена вторая часть нашего
романа, именно накануне св. Сусанны, что в Петербурге приходилось, если не ошибаюсь, около конца пыльного и неприятного месяца июля, Анне Михайловне было уж как-то особенно, как перед пропастью, тяжело и скучно. Целый день у нее валилась из
рук работа, и едва-едва она дождалась вечера и ушла посидеть в свою полутемную комнату. На дворе было около десяти часов.
Дорогой княгиня совсем потеряла свой желчный тон и даже очень оживилась; она рассказала несколько скабрезных историек из маловедомого нам мира и века, и каждая из этих историек была гораздо интереснее светских
романов одной русской писательницы, по мнению которой влюбленный человек «хорошего тона» в самую горячечную минуту страсти ничего не может сделать умнее, как с большим жаром поцеловать ее
руку и прочесть ей следующее стихотворение Альфреда Мюссе.
Иванов. С натуры. И весь этот наш
роман — общее, избитое место: он пал духом и утерял почву. Явилась она, бодрая духом, сильная, и подала ему
руку помощи. Это красиво и похоже на правду только в
романах, а в жизни…
Если же есть такие неприличные
романы, то их не дают в
руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам.
Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим
романам, это уже пошлое лицо пугало и пленяло ее воображение. Она сидела, сложа крестом голые
руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную цветами… Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала…
Ида Ивановна пропустила его вперед и, взяв меня за
руку, пошла следом за
Романом Прокофьичем.
В это время я познакомился у Шульца с несколькими знаменитостями, впрочем не первой
руки, — и, между прочим, с
Романом Прокофьичем Истоминым.
— Ах,
Роман Прокофьич! — отвечала старуха, снимая с себя и складывая на
руки Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.
— Нет, мама, со мною здесь
Роман Прокофьич сидел, — тихо ответила Маня и нежно поцеловала обе материны
руки.
Но лучше всех, эффектней всех и всех соблазнительней на этом празднике все-таки была дочь хозяйки, Берта Ивановна Шульц, и за то ей чаще всех доставался и самый лучший кавалер,
Роман Прокофьич Истомин. Как только
Роман Прокофьич первый раз ангажировал Берту Ивановну на тур вальса и роскошная немка встала и положила свою белую, далеко открытую матовую
руку на плечо славянского богатыря-молодца, в комнате даже все тихо ахнуло и зашептало...
Она продолжала читать обстоятельную историю, выдуманную госпожою Гей, а я смотрю на ее опущенное лицо и не слушаю назидательной истории. И иногда, в тех местах
романа, где, по замыслу госпожи Гей, нужно бы было смеяться, горькие слезы душат мне горло. Она оставляет книгу и, посмотрев на меня проницательным и боязливым взглядом, кладет мне на лоб свою
руку.
Узнав от Коврина, что не только
роман наладился, но что даже будет свадьба, Егор Семеныч долго ходил из угла в угол, стараясь скрыть волнение.
Руки у него стали трястись, шея надулась и побагровела, он велел заложить беговые дрожки и уехал куда-то. Таня, видевшая, как он хлестнул по лошади и как глубоко, почти на уши, надвинул фуражку, поняла его настроение, заперлась у себя и проплакала весь день.
Между тем как Антон Федотыч, подгуляв у Хозарова, посвящал его во все семейные тайны и как тот на основании полученных им сведений решился в тот же день просить
руки Марьи Антоновны, Рожнов лежал в кабинете и читал какой-то английский
роман.
Эта фраза ей так понравилась, что, встречаясь с художниками, которые знали об ее
романе с Рябовским, она всякий раз говорила про мужа, делая энергический жест
рукой...