Неточные совпадения
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница
рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают
смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я
помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот
рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.
— Соня! Как ты
смела брать от него десять
рублей! О глупая! Подай сейчас эти десять
рублей — вот!
Тысячу бы
рублей в ту минуту я дал, своих собственных, чтобы только на вас в свои глаза посмотреть: как вы тогда сто шагов с мещанинишкой рядом шли, после того как он вам «убийцу» в глаза сказал, и ничего у него, целых сто шагов, спросить не
посмели!..
Но, однако, мне тотчас же пришел в голову опять еще вопрос: что Софья Семеновна, прежде чем
заметит, пожалуй, чего доброго, потеряет деньги; вот почему я решился пойти сюда, вызвать ее и уведомить, что ей положили в карман сто
рублей.
Открыл форточку в окне и, шагая по комнате, с папиросой в зубах,
заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку. В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три
рубля бумажками, целая горсть серебра.
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя в гостинице, разбирая бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот
рублей, ключ от сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой Мережковского «Не мир, но
меч».
Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за напрасно истраченный или невыторгованный
рубль, за подгорелое жаркое, за несвежую рыбу, надуется ли невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий и холодный чай, нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна не
замечает ничего, как будто не о ней речь, не слышит даже язвительного шепота: «Барыня, помещица!»
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа
молю,
Теперь оставь меня в покое.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не
замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста
рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Вот три желтых бумажки, три
рубля, и больше ничего до самого вторника, и не
сметь… не то…
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять
рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое лучше, — и не
смейте никогда говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять
рублей, чтоб сейчас отдать
рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
— Ну, а не
заметила ли подсудимая, когда доставала 40
рублей, сколько было денег? — спросил опять прокурор.
Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот
рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его
заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали на стол.
— Чего боишься, — обмерил его взглядом Митя, — ну и черт с тобой, коли так! — крикнул он, бросая ему пять
рублей. — Теперь, Трифон Борисыч, проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-наперво глазком глянуть, так чтоб они меня не
заметили. Где они там, в голубой комнате?
Этот самый бешеный, но слабый человек, не могший отказаться от соблазна принять три тысячи
рублей при таком позоре, — этот самый человек ощущает вдруг в себе такую стоическую твердость и носит на своей шее тысячи
рублей, не
смея до них дотронуться!
— Не
сметь! — вскричал Петр Ильич. — У меня дома нельзя, да и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего их сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же ведь и придете десять
рублей просить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй, потеряете!
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не
заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи
рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
В дополнение должно
заметить, что в казармы присылалось для нашего прокормления полковнику Семенову один
рубль пятьдесят копеек из ордонансгауза. Из этого было вышел шум, но пользовавшиеся этим плац-адъютанты задарили жандармский дивизион ложами на первые представления и бенефисы, тем дело и кончилось.
Киреевский, получая деньги, справился в списке и
заметил офицеру, что лошадь оценена в восемьсот
рублей, а не в тысячу, что кучер, вероятно, ошибся.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать
рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему
заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
— Должно быть, краденый, —
замечает старик барышник, напрасно предлагавший купчихе три
рубля за самовар, стоящий пятнадцать, а другой маклак ехидно добавлял, видя, что бедняга обомлела от ужаса...
Найдены были пачки просроченных векселей и купонов, дорогие собольи меха, съеденные
молью, и рядом — свертки полуимпериалов более чем на 50 тысяч
рублей. В другой пачке — на 150 тысяч кредитных билетов и серий, а всего состояния было более 30 миллионов.
Работы по приблизительным
сметам равнялись тридцати тысячам
рублей.
— Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь на амбар, на сеновал, — наше всё дотла сгорит и ваше займется!
Рубите крышу, сено — в сад! Григорий, сверху бросай, что ты на землю-то
мечешь! Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, — бог вам на помочь.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут
рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет
молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Ему легко было
заметить, что Марья Дмитриевна была против него восстановлена; но ему удалось несколько умилостивить ее, проиграв ей
рублей пятнадцать в пикет, и он провел около получаса почти наедине с Лизой, несмотря на то что мать ей еще накануне советовала не быть слишком фамильярной с человеком «qui a un si grand ridicule».
Бойкая Рачителиха купила за двадцать
рублей две избы, — а одну
поместила свою мать, старуху Акулину, а в другую пустила жить мать Окулка с Наташкой.
У этого-то Грабилина Белоярцев и предложил взять взаймы две тысячи
рублей серебром под общею друг за друга порукою в уплате. Грабилин, дорожа знакомством столь высокого в его мнении либерального кружка, не
посмел отказать Белоярцеву в его просьбе, и таким образом, посредством этого займа, образовался первый общественный фонд, поступивший тоже в руки Белоярцева.
Понятно, в конце концов случилось то, что должно было случиться. Видя в перспективе целый ряд голодных дней, а в глубине их — темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила
рубль, но не
смела протестовать: прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько раз подряд он и совсем ничего не заплатил.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему
рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не
смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не
смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
— Вы не будете, — ну, так я ее буду ломать. Любезные! — крикнул он,
заметив в толпе писаря удельного и кучера своего. — Будемте мы с вами ломать, — берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти
рублей каждому награды!
— Смеется — ему что! — Помилуйте! разве возможная вещь в торговом деле ненависть питать! Тут, сударь, именно смеяться надо, чтобы завсегда в человеке свободный дух был. Он генерала-то смешками кругом пальца обвел; сунул ему, этта, в руку пакет, с виду толстый-претолстый: как,
мол? — ну, тот и смалодушествовал. А в пакете-то ассигнации всё трехрублевые. Таким манером он за каких-нибудь триста
рублей сразу человека за собой закрепил. Объясняться генерал-то потом приезжал.
В деревню он заглядывает недели на две в течение года: больше разживаться некогда. Но жена с детьми проводит там каникулы, и — упаси бог, ежели что
заметит! А впрочем, она не ошиблась в старосте: хозяйство идет хоть и не так красиво, как прежде, но стоит дешевле. Дохода очищается триста
рублей.
И тут сиротке помогли. Поручили губернатору озаботиться ее интересами и произвести ликвидацию ее дел. Через полгода все было кончено: господский дом продали на снос; землю, которая обрабатывалась в пользу помещика, раскупили по клочкам крестьяне; инвентарь — тоже; Фоку и Филанидушку
поместили в богадельни. Вся ликвидация дала около двух тысяч
рублей, а крестьяне, сверх того, были посажены на оброк по семи
рублей с души.
— Помилуйте! на что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то: лесу не
руби, травы не мни, рыбы не лови! А главное, не
смей продавать, а эксплуатируй постепенно сам! Ведь только у нас могут проходить даромподобные нелепости.
Покуда происходили все предыдущие события, в губернии подготовлялось решение довольно серьезного вопроса, состоявшего в том, что на днях должны были произойти торги на устройство сорокаверстной гати, на которую по первой
смете было ассигновано двести тысяч
рублей серебром.
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши, в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто
рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они играют этими игрушками, не
смея дотронуться ни до одной из них.
Оказалось, что Козельцов 2-й с преферансом и сахаром был должен только 8
рублей офицеру из П. Старший брат дал их ему,
заметив только, что этак нельзя, когда денег нет, еще в преферанс играть.
Рисположенский. А потом напишем реэстрик, что вот,
мол, так и так, по двадцати пяти копеек за
рубль: ну, и ступайте по кредиторам. Коли кто больно заартачится, так можно и прибавить, а другому сердитому и все заплатить… Вы ему все заплатите, а он — чтобы писал, что по сделке получил по двадцати пяти копеек, так, для видимости, чтобы другим показать. Вот,
мол, так и так; ну, и другие, глядя на них, согласятся.
— Вздор! — шепнул Петр Иваныч Александру. —
Заметь набалдашник: видишь золотую львиную голову? Третьего дня он хвастался мне, что заплатил за нее Барбье шестьсот
рублей, и теперь показывает; вот тебе образчик средств, какими он действует. Сражайся и сбей его вон с этой позиции.
— Двадцать
рублей, сударыня, — вскочил он вдруг с пачкой в руках и со вспотевшим от страдания лицом;
заметив на полу вылетевшую бумажку, он нагнулся было поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.
Теперь, когда Лизавете Николаевне было уже около двадцати двух лет, за нею
смело можно было считать до двухсот тысяч
рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно было ей достаться со временем после матери, не имевшей детей во втором супружестве.
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не было ни
рубля, и, главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать
рублей, третьего дня, еще с вечера, — слышите, третьего дня, а не вчера после «чтения»,
заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну.
— Мы их купили у этого господина за пятьсот
рублей… штук двадцать; баричи-то наши до чего нынче доходят: своего состояния нема, из службы отовсюду повыгнали, теперь и пребывает шатающим, болтающим,
моли бога о нас. Но извините, однако, мне пора ехать по наряду в театр, — заключил пристав и, распрощавшись с своими собеседниками, проворно ушел и затем, каким-то кубарем спустившись с лестницы, направился в театр.
Посреди такого всеобщего ликования одна только Миропа Дмитриевна сидела в лодке злая-презлая, но не на мужа, за которым она ничего не
заметила, а на этого старого черта и богача Кавинина, которому она проиграла тридцать
рублей, и когда ему платила, так он принял ассигнации смеясь, как будто бы это были щепки!
Крапчик прежде всего выложил на стол три тысячи
рублей серебром и стал
метать.
— Было раз — это точно. Спас я однажды барышню, из огня вытащил, только, должно быть, не остерегся при этом. Прихожу это на другой день к ним в дом, приказываю доложить, что,
мол, тот самый человек явился, — и что же-с! оне мне с лрислугой десять
рублей выслали. Тем мой роман и кончился.
— Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, —
заметил Лука Кузьмич. — Ишь, одной одежи
рублей на сто будет.
— Если б! За если б и в Москве сто
рублей дают, —
заметил Лучка.