Неточные совпадения
Девушка встретила его с радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла в угол,
рассказывая жалобно, что ночью не могла уснуть; приходила
полиция, кого-то арестовали, кричала пьяная женщина, в коридоре топали, бегали.
Приехала Любаша, измятая, простуженная, с покрасневшими глазами, с высокой температурой. Кашляя, чихая, она
рассказывала осипшим голосом о демонстрации у Казанского собора, о том, как
полиция и казаки били демонстрантов и зрителей,
рассказывала с восторгом.
— Мне
рассказала Китаева, а не он, он — отказался, — голова болит. Но дело не в этом. Я думаю — так: вам нужно вступить в историю, основание: Михаил работает у вас, вы — адвокат, вы приглашаете к себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так! Я — не могу этого сделать, недостаточно авторитетен для них, и у меня — надзор
полиции; если они придут ко мне — это может скомпрометировать их. Вообще я не принимаю молодежь у себя.
— Вы слышали? Вы знаете? — И сообщали о забастовках, о погроме помещичьих усадьб, столкновениях с
полицией. Варвара
рассказала Самгину, что кружок дам организует помощь детям забастовщиков, вдовам и сиротам убитых.
Всезнающая Любаша
рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что
полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он платил ей пренебрежительными усмешками.
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на все средства четырех пятых души. Полной душою жить на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми —
полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории
рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
— Он — двоюродный брат мужа, — прежде всего сообщила Лидия, а затем, в тоне осуждения,
рассказала, что Туробоев служил в каком-то комитете, который называл «Комитетом Тришкина кафтана», затем ему предложили место земского начальника, но он сказал, что в
полицию не пойдет. Теперь пишет непонятные статьи в «Петербургских ведомостях» и утверждает, что муза редактора — настоящий нильский крокодил, он живет в цинковом корыте в квартире князя Ухтомского и князь пишет передовые статьи по его наущению.
Узнав, что я русский, он начал меня расспрашивать о строгости
полиции, о паспортах — я, разумеется,
рассказал ему все, что знал.
Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник, отрешенный по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и хождением по делам, что именно было ему запрещено. Человек этот, начавший службу с незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные справки в трех губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской
полиции любил
рассказывать удивительные анекдоты о самом себе и своих сослуживцах, не скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
[
Рассказывают, что как-то Николай в своей семье, то есть в присутствии двух-трех начальников тайной
полиции, двух-трех лейб-фрейлин и лейб-генералов, попробовал свой взгляд на Марье Николаевне.
Вечером Скарятка вдруг вспомнил, что это день его именин,
рассказал историю, как он выгодно продал лошадь, и пригласил студентов к себе, обещая дюжину шампанского. Все поехали. Шампанское явилось, и хозяин, покачиваясь, предложил еще раз спеть песню Соколовского. Середь пения отворилась дверь, и взошел Цынский с
полицией. Все это было грубо, глупо, неловко и притом неудачно.
Трактир Полякова продолжал процветать, пока не разогнали Шиповку. Но это сделала не
полиция. Дом после смерти слишком человеколюбивого генерала Шилова приобрело императорское человеколюбивое общество и весьма не человеколюбиво принялось оно за старинных вольных квартирантов. Все силы
полиции и войска, которые были вызваны в помощь ей, были поставлены для осады неприступной крепости. Старики, помнящие эту ночь,
рассказывали так...
Были вызваны войска. К вечеру толпа все еще не расходилась, и в сумерках ее разогнали… В городе это произвело впечатление взрыва.
Рассказывали, как грубо преследуемые женщины кидались во дворы и подъезды, спасались в магазинах. А «арест креста при
полиции» вызывал смущение даже в православном населении, привыкшем к общим с католиками святыням…
Отец сам
рассказал нам, смеясь, эту историю и прибавил, что верят этому только дураки, так как это просто старая сказка; но простой, темный народ верил, и кое — где уже
полиция разгоняла толпы, собиравшиеся по слухам, что к ним ведут «рогатого попа». На кухне у нас следили за поповским маршрутом: передавали совершенно точно, что поп побывал уже в Петербурге, в Москве, в Киеве, даже в Бердичеве и что теперь его ведут к нам…
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки
рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает
полиция…
Она пришла к нему на четвертый день его болезни, застав его совершенно одинокого с растерявшейся и плачущей Афимьей, которая
рассказала Лизе, что у них нет ни гроша денег, что она боится, как бы Василий Иванович не умер и чтобы ее не потащили в
полицию.
Один чиновный чудак повел семью голодать на литературном запощеванье и изобразил «
Полицию вне
полиции»; надворный советник Щедрин начал
рассказывать такие вещи, что снова прошел слух, будто бы народился антихрист и «действует в советницком чине».
— Первого встретил я здесь старика Сизова, —
рассказывал Павел. — Увидал он меня, перешел дорогу, здоровается. Я ему говорю: «Вы теперь осторожнее со мной, я человек опасный, нахожусь под надзором
полиции».
И
рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости
полиции или администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку записку в город к знакомому адвокату, а когда мог — объяснял дело сам.
Рассказывал он о простых вещах — о семейной жизни, о детях, о торговле, о
полиции, о ценах на хлеб и мясо — обо всем, чем люди живут изо дня в день.
— И кто ж украл? —
рассказывала жена Евгения Михайловича. — Василий, наш бывший дворник. Говорят, он швыряет теперь этими деньгами, и
полиция подкуплена.
Напав на нить брачных историй, князь Василий не пощадил и Густава Ивановича Фриессе, мужа Анны,
рассказав, что он на другой день после свадьбы явился требовать при помощи
полиции выселения новобрачной из родительского дома, как не имеющую отдельного паспорта, и водворения ее на место проживания законного мужа.
— Когда я его стал будить, —
рассказывал Руммель, — он начал ругаться, вынул револьвер, грозил всех перестрелять, а когда я сказал, что пошлю за
полицией, — он заявил, что на
полицию плюет и разговаривать может только с плац-адъютантом. Мы уже посылали за
полицией, но квартальный его знает и боится войти: застрелит! — закончил содержатель буфета.
Кончив дела, усаживались у прилавка, точно вороны на меже, пили чай с калачами и постным сахаром и
рассказывали друг другу о гонениях со стороны никонианской церкви: там — сделали обыск, отобрали богослужебные книги; тут —
полиция закрыла молельню и привлекла хозяев ее к суду по 103-й статье.
И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо,
рассказали ему, что
полиция приказывает смотреть за постоялкой в оба глаза, — женщина эта не может отлучаться из города, а те, у кого она живёт, должны доносить
полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Однажды Перфишку вызвали в
полицию. Он ушёл встревоженный, а воротился весёлый и привёл с собой Пашку Грачёва, крепко держа его за руку. Пашка был такой же остроглазый, только страшно похудел, пожелтел, и лицо у него стало менее задорным. Сапожник притащил его в трактир и там
рассказывал, судорожно подмигивая глазом...
Когда Евсей служил в
полиции, там
рассказывали о шпионах как о людях, которые всё знают, всё держат в своих руках, всюду имеют друзей и помощников; они могли бы сразу поймать всех опасных людей, но не делают этого, потому что не хотят лишить себя службы на будущее время. Вступая в охрану, каждый из них даёт клятву никого не жалеть, ни мать, ни отца, ни брата, и ни слова не говорить друг другу о тайном деле, которому они поклялись служить всю жизнь.
Граф приехал сильно пьяный. Бегушев все-таки велел его позвать к себе и стал расспрашивать. Граф и
рассказать хорошенько не мог: болтал, что похороны были великолепные, что
полиция палками разгоняла народ, — такое множество набралось, — и что все это, по его соображению, были раскольники.
Рассказывали также, что Колесников — участник того знаменитого случая, когда трое революционеров почти десять часов отстреливались от
полиции и войск, окруживших дом, и кончили тем, что все трое бежали из подожженного дома.
С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов соображал: конечно, надо оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать ночного сторожа, чтоб он караулил раненого, затем идти в
полицию, заявить о нападении. Начнётся следствие, Носков будет
рассказывать о кутежах отца у дьяконицы. Может быть, у него есть друзья, такие же головорезы, они, возможно, попытаются отомстить. Но нельзя же оставить этого человека без возмездия…
И
рассказал ей о протопопе, как он меня чёрным богом пугал, как в помощь богу своему хотел
полицию кричать. Засмеялась Татьяна, да и мне смешон стал протопоп, подобный сверчку зелёному, — трещит сверчок да прыгает, будто дело двигает, а кажись, и сам не крепко верит в правду дела своего!
И только спустя пять дней хозяйку вызвали в
полицию для снятия показаний об ее пропавшем жильце. Честная, толстая, сорокапятилетняя женщина, вдова консисторского чиновника, чистосердечно
рассказала все, что ей было известно: жилец ее был человек тихий, бедный, глуповатый, умеренный в еде, вежливый; не пил, не курил, редко выходил из дому и у себя никого не принимал.
Повели меня в сыскную
полицию. Там опять
рассказала. Сыскной рассмеялся.
Околоточный же не слушает его, перебивает и
рассказывает о потрясающих случаях «у нас в
полиции».
Я сам после слышал, как
рассказывал один господин, что «какой-то приезжий, сумасшедший декламатор и сочинитель, едва не уморил старика Державина чтением своих сочинений и что, наконец, принуждены были чрез
полицию вывести этого чтеца-сочинителя из дома Державина и отдать на излечение частному лекарю».
Граф был весьма польщен таким вниманием, таким теплым участием на далекой чужбине. Появление его вечером в губернаторской зале произвело решительный эффект. Все уже заранее знали о польском графе, привезенном «в наше захолустье» под надзор
полиции. Ее превосходительство
рассказала нескольким своим приближенным с таким участием о «еще одном новом политическом страдальце», и это придало еще больший интерес новоприбывшему графу. Все с нетерпением ожидали его появления.
Она с живым участием расспрашивала его про студентскую историю, про причины и весь ход ее; сама, в свою очередь,
рассказывала про Варшаву, про Польшу, про страдания своей отчизны и даже про свои семейные обстоятельства, из которых Хвалынцев узнал, что муж ее, по одному дикому произволу русских властей, выслан под присмотр
полиции, на житье в Славнобубенск, что она нарочно приехала в Петербург хлопотать за него, за облегчение его печальной участи, и живет уже здесь несколько месяцев.
Недавно
рассказывает мне горничная: доктора с
полицией вломились к одному сапожнику, у которого болела голова; самого его уволокли в больницу, а инструменты его, товар, — все пожгли; теперь сапожника выпустили, но он совершенно разорен и стал нищим…
Долго
рассказывал Меркулов. В девятом часу он, под влиянием воспоминаний, заплакал и стал горько жаловаться на судьбу, загнавшую его в городишко, наполненный одними только купцами и мещанами. Городовой отвел уже двоих в
полицию, рассыльный уходил два раза на почту и в казначейство и опять приходил, а он всё жаловался. В полдень он стоял перед дьячком, бил себя кулаком по груди и роптал...
Рассказывали, что самого задорного свистуна
полиция арестовала; в этом тогда все увидали протест молодежи против бонапартизма, так как авторы считались под покровительством императорского двора.
В Москве к Толстому пришел однажды его переписчик, ночующий в ночлежном доме, и взволнованно
рассказал следующее: в той же ночлежке жила больная двадцатидвухлетняя прачка; она задолжала за квартиру шестьдесят копеек, и
полиция, по жалобе хозяйки, выселила ее.
Ехавшие с нами два иркутских обывателя
рассказывали, что кавказцы поселка — профессиональные грабители; кто вечером зайдет в поселок, исчезает бесследно;
полиция боится кавказцев, и все грабежи остаются нераскрытыми.
Николай Герасимович подробно передал ему весь инциндент с
полицией во время его ареста,
рассказал о бесцеремонности полицейского комиссара, ворвавшегося в спальню и позволившего себе назвать «кокоткой» женщину, вполне уважаемую и не давшую ему ни малейшего повода к ее оскорблению.
Они
рассказали о его неповиновении требованиям
полиции, неуважении к властям и возмутительном поведении в бюро.
— Как, однако, ты глуп. Неужели я буду советовать тебе
рассказать директору банка, что ты доверенные тебе деньги проиграл в…
Расскажи ему, что ты ехал на Николаевский вокзал… Нет. Сейчас поезжай в
полицию. Нет, не сейчас, а утром в десять часов. Ты шел по Нечаевскому переулку, на тебя набросились двое. Один с бородой, другой почти мальчик, с браунингом, и отняли деньги. И тотчас же к Фриму. То же самое.