Неточные совпадения
После
разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский
вышел на крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда ему надо итти или ехать.
— Счет! — крикнул он и
вышел в соседнюю залу, где тотчас же встретил знакомого адъютанта и вступил с ним в
разговор об актрисе и ее содержателе. И тотчас же в
разговоре с адъютантом Облонский почувствовал облегчение и отдохновение от
разговора с Левиным, который вызывал его всегда на слишком большое умственное и душевное напряжение.
Всё это вместе произвело на Катавасова неприятное впечатление, и, когда добровольцы
вышли на станцию выпить, Катавасов хотел в
разговоре с кем-нибудь поверить свое невыгодное впечатление. Один проезжающий старичок в военном пальто всё время прислушивался к
разговору Катавасова с добровольцами. Оставшись с ним один-на-один, Катавасов обратился к нему.
Кознышев признавал то и другое, но с ограничениями. Когда же они
выходили из гостиной, чтобы заключить
разговор, Кознышев сказал улыбаясь...
После обеда Сергей Иванович сел со своею чашкой кофе у окна в гостиной, продолжая начатый
разговор с братом и поглядывая на дверь, из которой должны были
выйти дети, собиравшиеся за грибами.
Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все — отношения мои к Вере и княжне и
разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело
выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки.
Помню только, что под конец нашего
разговора он оскорбил меня ужасным словом и
вышел.
Именно, когда представитель всех полковников-брандеров, наиприятнейший во всех поверхностных
разговорах обо всем, Варвар Николаич Вишнепокромов приехал к нему затем именно, чтобы наговориться вдоволь, коснувшись и политики, и философии, и литературы, и морали, и даже состоянья финансов в Англии, он
выслал сказать, что его нет дома, и в то же время имел неосторожность показаться перед окошком.
Потом зашел к другим: к полицеймейстеру, к вице-губернатору, к почтмейстеру, но все или не приняли его, или приняли так странно, такой принужденный и непонятный вели
разговор, так растерялись, и такая
вышла бестолковщина изо всего, что он усомнился в здоровье их мозга.
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою,
вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать
разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Раскольников
вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался вдруг оживленный
разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича… На улице он совсем очнулся.
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела
разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о том, где именно находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны были
выйти неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна, угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время.
Базаров, который лишь изредка вставлял в
разговор насмешливое слово, — он занимался больше шампанским, — громко зевнул, встал и, не прощаясь с хозяйкой,
вышел вон вместе с Аркадием. Ситников вскочил вслед за ними.
Но ни Катя, ни Аркадий ее даже не поняли. Они ее дичились; невольно подслушанный
разговор не
выходил у них из головы. Впрочем, Анна Сергеевна скоро успокоила их; и это было ей нетрудно: она успокоилась сама.
— Была бы несчастнейшее создание — верю, бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам мой
разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был — не
выходить из вашей воли и слушаться отца Василья…
В самом деле ей нечего было ужасаться и стыдиться: граф Милари был у ней раз шесть, всегда при других, пел, слушал ее игру, и
разговор никогда не
выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.
У нас в прошлый раз действительно
вышел разговор в этом роде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась мне, как ребенку...
— Всего больше жалею, — расстановочно начал он Васину, очевидно продолжая начатый
разговор, — что не успел устроить все это вчера же вечером, и — наверно не
вышло бы тогда этого страшного дела!
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же
вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в
разговор не вступали.
Нехлюдов
вышел и прошел в канцелярию. Опять, как в Сенате, он нашел в великолепном помещении великолепных чиновников, чистых, учтивых, корректных от одежды до
разговоров, отчетливых и строгих.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего
разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись,
вышел на улицу и поехал догонять партию.
Несмотря на неожиданность и важность
разговора нынче вечером с Симонсоном и Катюшей, он не останавливался на этом событии: отношение его к этому было слишком сложно и вместе с тем неопределенно, и поэтому он отгонял от себя мысль об этом. Но тем живее вспоминал он зрелище этих несчастных, задыхающихся в удушливом воздухе и валявшихся на жидкости, вытекавшей из вонючей кадки, и в особенности этого мальчика с невинным лицом, спавшего на ноге каторжного, который не
выходил у него из головы.
Он
вышел в сени и тут же застал товарища, который подслушивал их
разговор. Он, не отвечая на шутки товарищей, достал из сумки деньги и понес ей.
Разговор прекратился, и Нехлюдов вслед за садовником
вышел из вагона на мокрые доски платформы.
В таком душевном настроении находился Нехлюдов,
выйдя из залы суда в комнату присяжных. Он сидел у окна, слушая
разговоры, шедшие вокруг него, и не переставая курил.
В это время доктор встал и, как домашний человек, ничего не говоря,
вышел из комнаты. Софья Васильевна проводила его глазами, продолжая
разговор.
После одного крупного
разговора отец и сын разошлись окончательно, хотя, собственно говоря, все дело
вышло из пустяков.
Василий Назарыч все время прихварывал и почти не
выходил из своего кабинета. Он всегда очень любезно принимал Привалова и подолгу разговаривал об опеке. От Надежды Васильевны он знал ее последний
разговор с матерью и серьезно ей заметил...
Легонько пошатываясь и улыбаясь рассеянной улыбкой захмелевшего человека, Бахарев
вышел из комнаты. До ушей Привалова донеслись только последние слова его
разговора с самим собой: «А Привалова я полюбил… Ей-богу, полюбил! У него в лице есть такое… Ах, черт побери!..» Привалов и Веревкин остались одни. Привалов задумчиво курил сигару, Веревкин отпивал из стакана портер большими аппетитными глотками.
Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка, и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко показывалась в последнее время, и если
выходила, то смотрела усталою и скучающею. Прежних
разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.
Вышла самая тяжелая и неприятная сцена. Привалову было совестно пред стариком, что он до сих пор не был еще у него с визитом, хотя после своего последнего
разговора с Марьей Степановной он мог его и не делать.
Но все же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатление от припоминания вчерашнего
разговора с братом Иваном вдруг теперь снова зашевелилось в душе его и все более и более просилось
выйти на верх ее.
— Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? — попробовал было
разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все
выходили в эту минуту из ограды скита.
Потом, за
разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же, остался в его душе, и только что Иван Федорович расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять
выходить наружу.
Начали третью партию, мало-помалу
разговор о Мите затих; но, докончив третью партию, Петр Ильич больше играть не пожелал, положил кий и, не поужинав, как собирался,
вышел из трактира.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно
выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего
разговора...
И в том, что, вместо простых
разговоров самого спокойного содержания,
вышла раздирательная мелодрама, виноват Дмитрий Сергеич.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка
вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально,
разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда
разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Марья Алексевна знала, что говорилось в театре, но еще не знала, что
выходило из этого
разговора.
Лопухов собирался завтра
выйти в первый раз из дому, Вера Павловна была от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли не больше, да и наверное больше, чем сам бывший больной.
Разговор коснулся болезни, смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность Веры Павловны, чуть — чуть не расстроившей своего здоровья тревогою из — за того, чем не стоило тревожиться.
Потом вдруг круто поворотила
разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не
выходило ничего.
Разговора этого было совершенно достаточно для обоих.
Выходя от него, я решился не сближаться с ним. Сколько я мог заметить, впечатление, произведенное мною на губернатора, было в том же роде, как то, которое он произвел на меня, то есть мы настолько терпеть не могли друг друга, насколько это возможно было при таком недавнем и поверхностном знакомстве.
Середь
разговора человек принес на подносе закуску. Дама сказала ему, когда он
выходил...
Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер, окна замерзли, и с них течет вода по веревочке, две сальные свечи на столе и наш tête-à-tête. [
разговор наедине (фр.).] Далес на сцене еще говорил довольно естественно, но за уроком считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев и делал тот пробор, который англичане носят на затылке, на цезуре каждого стиха, так что он
выходил похожим на надломленную трость.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и, заметив ему, что это совершеннейшая роскошь
высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс в кармане, — спросил его, в чем дело? Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я написал
разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
— Жаль, что это прежде мы не знали, впрочем, если что можно сделать, граф сделает, я ему передам наш
разговор. Из Петербурга во всяком случае вас
вышлют.
Шум и смех между тем до того возрастали, что аудитор грозно
вышел в залу и заметил, что громкий
разговор и особенно смех показывают пагубное неуважение к высочайшей воле, которую мы должны услышать.
Затем
разговор переменился. Февральская революция и 1848 год
вышли из могилы и снова стали передо мной в том же образе тогдашнего трибуна, с несколькими морщинами и сединами больше. Тот же слог, те же мысли, те же обороты, а главное — та же надежда.
К обеду он, конечно,
выходил в столовую, прислушивался к общему
разговору и даже пытался принять в нем участие, но из этих попыток как-то ничего не
выходило.
Наконец до слуха моего доходило, что меня кличут. Матушка
выходила к обеду к двум часам. Обед подавался из свежей провизии, но, изготовленный неумелыми руками, очень неаппетитно. Начатый прежде
разговор продолжался и за обедом, но я, конечно, участия в нем не принимал. Иногда матушка была весела, и это означало, что Могильцев ухитрился придумать какую-нибудь «штучку».