Неточные совпадения
Пусть каждый возьмет в руки по улице… черт возьми, по улице — по метле! и вымели
бы всю улицу, что идет к трактиру, и вымели
бы чисто…
Пусть машет, а ты все
бы таки его расспросила.
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком
бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает куда, к самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка:
пусть, мол, его знает, что такое гнев.
«А мне
пусть их все передерутся, — думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если
бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!»
— Спутать, спутать, — и ничего больше, — отвечал философ, — ввести в это дело посторонние, другие обстоятельства, которые запутали <
бы> сюда и других, сделать сложным — и ничего больше. И там
пусть приезжий петербургский чиновник разбирает.
Пусть разбирает,
пусть его разбирает! — повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову, как смотрит учитель ученику, когда объясняет ему заманчивое место из русской грамматики.
— А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще
бы только на палец прибавить, то и полковник! Нужно
бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и
пусть муштрует полки!
— Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над твоей козацкою породою, на куски рвали
бы твое тело да бросали его в воду.
Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да
пусть же степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли. Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
— Теперь благослови, мать, детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали
бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то —
пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол. Есть такие, которые не пришли
бы. А я трус и… подлец! Но…
пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…
Уж непременно к Разумихину, хоть
бы и не два шага…
пусть выиграет заклад!..
— Хорошо;
пусть; но, однако, как же
бы решить-то?
Это вы возьмите себе, собственно себе, и
пусть это так между нами и будет, чтобы никто и не знал, что
бы там вы ни услышали.
Робинзон. Они пошутить захотели надо мной; ну, и прекрасно, и я пошучу над ними. Я с огорчения задолжаю рублей двадцать,
пусть расплачиваются. Они думают, что мне общество их очень нужно — ошибаются; мне только
бы кредит; а то я и один не соскучусь, я и solo могу разыграть очень веселое. К довершению удовольствия, денег
бы занять…
Лариса. Значит,
пусть женщина плачет, страдает, только
бы любила вас?
Пусть я посватаюсь, вы что
бы мне сказали?
Позвольте вам вручить, напрасно
бы кто взялся
Другой вам услужить, зато
Куда я ни кидался!
В контору — всё взято,
К директору, — он мне приятель, —
С зарей в шестом часу, и кстати ль!
Уж с вечера никто достать не мог;
К тому, к сему, всех сбил я с ног,
И этот наконец похитил уже силой
У одного, старик он хилый,
Мне друг, известный домосед;
Пусть дома просидит в покое.
— Ну,
пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как
бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Нет, почему? Но это было
бы особенно удобно для двух сестер, старых дев. Или — для молодоженов. Сядемте, — предложила она у скамьи под вишней и сделала милую гримаску: —
Пусть они там… торгуются.
Пусть даже половина людей погибнет, сойдет с ума, только
бы другая вылечилась от пошлой бессмысленности жизни.
— Черт с ними!
Пусть школы церковно-приходские, только
бы народ знал грамоту!
Мне не спится, не лежится,
И сон меня не берет,
Я пошел
бы к Рите в гости,
Да не знаю, где она живет.
Попросил
бы товарища —
Пусть товарищ отведет,
Мой товарищ лучше, краше,
Боюсь, Риту отобьет.
— Это — счастливо, — говорил он, идя рядом. — А я думал: с кем
бы поболтать? О вас я не думал. Это — слишком высоко для меня. Но уж если вы —
пусть будет так!
Бальзаминов. Извольте, маменька! Другой
бы сын, получивши такое богатство-то, с матерью и говорить не захотел; а я, маменька, с вами об чем угодно, я гордости не имею против вас. Нужды нет, что я богат, а я к вам с почтением. И
пусть все это знают. С другими я разговаривать не стану, а с вами завсегда. Вот я какой! (Садится.)
У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось
бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже
пусть потекла
бы жизнь невозмутимого покоя!
— Нет, уж увольте;
пусть вот лучше Ванюша
бы написал: он чисто пишет…
— Ну, хорошо;
пусть тебе подарили
бы еще триста тысяч, что б ты сделал? — спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством.
— То есть погасил
бы огонь и остался в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал
бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег
бы да заснул!
Пусть она будет постоянным горением! Ах, если б прожить лет двести, триста! — заключил он, — сколько
бы можно было переделать дела!
— Ах, как бьется здесь, как больно! — шептала она, прикладывая руку к голове. — Боже, когда эта казнь кончится? Скорей
бы, скорей сказать ей все! А там, после нее —
пусть весь мир знает, смотрит!..
— Ах,
пусть! скорей
бы только все удары разом!.. — шептала она.
Пусть охладился пыл страсти, но она дружески могла проститься с ним, подтвердила
бы ему, что не мирится с бездной неизвестности впереди, с его миросозерцанием, — и они разошлись
бы, уважая друг друга.
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча будет красть его уважение…» «Нет,
пусть знает и он! Пришли
бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только
бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да
пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Нет, ты строг к себе. Другой счел
бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки…
Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог
бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). —
Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
— Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала от меня как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я
бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И
пусть, и
пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
Пусть угрозы — потом, а теперь
бы другое…
Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело.
Пусть знают, что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей «идеи», ничего байроновского — ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности, ничего, ничего. Одним словом, романтическая дама, если
бы ей попались мои записки, тотчас повесила
бы нос. Вся цель моей «идеи» — уединение.
«
Пусть завтра последний день мой, — думал
бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» — и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга, заменила
бы мысль о загробной встрече.
Я никого не люблю, да это и лучше; но я желаю всем счастья, всем, и ему первому, и
пусть он узнает про это… даже сейчас же, мне было
бы очень приятно…
Но вместо приобретения выдержки я и теперь предпочитаю закупориться еще больше в угол, хотя
бы в самом мизантропическом виде: «
Пусть я неловок, но — прощайте!» Я это говорю серьезно и навсегда.
Правда, мама все равно не дала
бы ему спокойствия, но это даже тем
бы и лучше: таких людей надо судить иначе, и
пусть такова и будет их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием было
бы то, если б они успокоились или вообще стали
бы похожими на всех средних людей.
«О,
пусть обижает меня этот нахал генерал, на станции, где мы оба ждем лошадей: если б знал он, кто я, он побежал
бы сам их запрягать и выскочил
бы сажать меня в скромный мой тарантас!
— Кабы умер — так и слава
бы Богу! — бросила она мне с лестницы и ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так
пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
Пусть они не считают нас за старших, но они воздерживались
бы от этого по привычке, если б она у них была.
—…облегчить ее положение, — продолжал Симонсон. — Если она не хочет принять вашей помощи,
пусть она примет мою. Если
бы она согласилась, я
бы просил, чтобы меня сослали в ее место заключения. Четыре года — не вечность. Я
бы прожил подле нее и, может быть, облегчил
бы ее участь… — опять он остановился от волненья.
— Все это не то… нет, не то! Ты
бы вот на заводы-то сам съездил поскорее, а поверенного в Мохов послал,
пусть в дворянской опеке наведет справки… Все же лучше будет…
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй
бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил.
Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
— Стыдно, позорно было
бы не оправдать! — восклицал чиновник. —
Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был в таком исступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо только, что лакея тут притянули. Это просто смешной эпизод. Я
бы на месте защитника так прямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами!
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да
пусть же,
пусть, что
бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
«И добро
бы ты, говорит, в добродетель верил:
пусть не поверят мне, для принципа иду.