Неточные совпадения
Если бы вследствие усиленной идиотской деятельности даже весь
мир обратился в
пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота.
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый
мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной
пустыне, не замечая, что эта
пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Она уходила. Он был в оцепенении. Для него пуст был целый
мир, кроме этого угла, а она посылает его из него туда, в бесконечную
пустыню! Невозможно заживо лечь в могилу!
«Да, артист не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и
пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан в
мир!..»
Короче, я прямо вывожу, что, имея в уме нечто неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно занят, — как бы удаляешься тем самым от всего
мира в
пустыню, и все, что случается, проходит лишь вскользь, мимо главного.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю
мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в
пустыне?
В чем состоит душевное равновесие? почему оно наполняет жизнь отрадой? в силу какого злого волшебства
мир живых, полный чудес, для него одного превратился в
пустыню? — вот вопросы, которые ежеминутно мечутся перед ним и на которые он тщетно будет искать ответа…
Все сознавали, что мы представляем собой христианский оазис в безрелигиозной
пустыне, в
мире, христианству враждебном.
В них входят стадионы — эти московские колизеи, где десятки и сотни тысяч здоровой молодежи развивают свои силы, подготовляют себя к геройским подвигам и во льдах Арктики, и в мертвой
пустыне Кара-Кумов, и на «Крыше
мира», и в ледниках Кавказа.
Христианская история была прохождением через ряд искушений, тех дьявольских искушений, которые были отвергнуты Христом в
пустыне: искушением царством этого
мира, искушением чудом и искушением хлебами.
Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И заполночь правнуки ваши о вас
Беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от души,
Черты незабвенные ваши,
И в память прабабки, погибшей в глуши,
Осушатся полные чаши!..
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный в
пустыне,
Но
мир Долгорукой еще не забыл,
А Бирона нет и в помине.
Прекрасная мати
пустыня!
От суетного
мира прими мя…
Любезная, не изжени мя
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам,
Поставлю в тебе малу хижу,
Полезная в ней аз увижу.
Потщился к тебе убежати,
Владыку Христа подражати.
Древние отцы пустынники даже отвращение к
миру получали: так оно хорошо в
пустыне бывает.
Под ним висели иконы, или, точнее сказать, картины религиозного содержания: Христос в терновом венке, несущий крест с подписью: «nostra salus» (наше спасение); Иоанн Креститель с агнцем и подписью: «delet peccata» (вземляй грехи
мира) и Магдалина в
пустыне с подписью: «poenitentia» (покаяние).
— Всех — на сорок лет в
пустыню! И пусть мы погибнем там, родив
миру людей сильных…
Вообще у них есть фаталистическая наклонность обратить
мир в
пустыню и совершенное непонимание тех последствий, которые может повлечь за собою подобное административное мероприятие.
Так, например, когда я объяснил одному из них, что для них же будет хуже, ежели
мир обратится в
пустыню, ибо некого будет усмирять и даже некому будет готовить им кушанье, то он, с невероятным апломбом, ответил мне: «Тем лучше! мы будем ездить друг к другу и играть в карты, а обедать будем ходить в рестораны!» И я опять вынужден был замолчать, ибо какая же возможность поколебать эту непреоборимую веру в какое-то провиденциальное назначение помпадуров, которая ни перед чем не останавливается и никаких невозможностей не признает!
А таких семей, которые ябеда превратила в звериные берлоги, нынче развелось очень довольно. Улица, с неслыханною доселе наглостью, врывается в самые неприступные твердыни и, к удивлению, не встречает дружного отпора, как в бывалое время, а только производит раскол. Так что весь вопрос теперь в том, на чьей стороне останется окончательная победа: на стороне ли ябеды, которая вознамерилась весь
мир обратить в
пустыню, или на стороне остатков совести и стыда?
Точно Офелия, эта Шекспирова «божественная нимфа» со своею просьбою не плакать, а молиться о нем, Ульяна Петровна совсем забыла о
мире. Она молилась о муже сама, заставляла молиться за него и других, ездила исповедовать грехи своей чистой души к схимникам Китаевской и Голосеевской
пустыни, молилась у кельи известного провидца Парфения, от которой вдалеке был виден весь город, унывший под тяжелою тучею налетевшей на него невзгоды.
Такова была дедушкина мораль, и я, с своей стороны, становясь на его точку зрения, нахожу эту мораль совершенно естественною. Нельзя жить так, как желал жить дедушка, иначе, как под условием полного исчезновения жизни в других. Дедушка это чувствовал всем нутром своим, он знал и понимал, что если
мир, по малой мере верст на десять кругом, перестанет быть
пустыней, то он погиб. А мы?!
В душе моей, с начала
мира,
Твой образ был напечатлëн,
Передо мной носился он
В
пустынях вечного эфира.
Пустыня и весеннее солнце производили на меня какое-то магическое действие: я стремился в какой-то совершенно неведомый мне
мир и возлагал все надежды на Борисова, который не откажет мне в своем руководстве.
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто бога ради уходили от
мира в
пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана.
Не видит человек добра ни в ком, кроме себя, и потому весь
мир — горестная
пустыня для него».
Они были свободны, когда текли с востока на запад избрать себе жилище во вселенной, свободны, подобно орлам, парившим над их главою в обширных
пустынях древнего
мира…
— Лукав
мир, Фленушка, — степенно молвила Манефа. — Не то что в келью, в
пустыни, в земные вертепы он проникает… Много того видим в житиях преподобных отец… Не днем, так нощию во сне человеку козни свои деет!
— Что ж? — ответил он. — Добрая жизнь, богоугодная!.. Благой извол о Господе оставить
мир и пребывать в
пустыне. Все святые похваляют житие пустынное… Только не всяк может подъять такую жизнь.
— Помешали нам, — молвила Манефа Василью Борисычу. — Суета!.. Что делать?.. Не
пустыня Фиваидская — с
миром не развяжешься!.. Что ж еще Петр Спиридоныч наказывал?
Да узнают все народы наши, как велика наша мощь и как беззакатна наша слава! Да стекутся все народы к ногам нашим, как песчинки, гонимые ветром
пустыни! Да растерзают львы наши всех подлых врагов! И тогда мы поразим
мир деяниями нашими; мы воздвигнем пирамиды превыше пирамид отца нашего; мы построим храмы величавее храма Сети. Так сказал нам Аммон, великий бог и отец наш; так говорит вам возлюбленный Аммона Узирмари-Сотпунири, сын Ра, Рамсизу-Миамун.
Вот мировое пространство. В нем мириады пылинок-солнц. Вокруг каждого солнца свои
миры. Их больше, чем песчинок в
пустыне. Века, как миги. То на той, то на другой песчинке жизнь вспыхнет, подержится миг-вечность и бесследно замрет. На одной крохотной такой песчинке движение. Что это там? Какая-то кипит борьба. Из-за чего? Вечность-миг, — и движение прекратилось, и планета-песчинка замерзла. Не все ли равно, за что шла борьба!
В море потоп, в
пустыне звери, в
мире беды да напасти!..
Начало власти в этом
мире является источником одного из соблазнов, отвергнутых Христом в
пустыне.
— Молва и слава о подвигах моего предместника огласилась во всех концах земли русской, сердце мое закипело святым рвением — я отверг прелесть
мира, надел власяницу на телесные оковы и странническим посохом открыл себе дорогу в
пустыню Соловецкую, обрел прах предместников моих, поклонился ему, и искра твердого, непоколебимого намерения, запавшая мне в душу, разрослась в ней и начала управлять всеми поступками моими.
Сколько раз в тиши осеннего вечера, один под открытым небом, усеянным звездными очами, освещенным великолепным ночником
мира, терялся я умом и сердцем в неизмерности этой
пустыни, исполненной величия и благости творца!
Как сый всегда в начале века
На вся простерту мочь явил,
Себе подобна человека
Создати с
миром положил,
Пространства из
пустыней мрачных
Исторг — и твердых и прозрачных
Первейши семена всех тел;
Разруша древню смесь спокоил;
Стихиями он все устроил
И солнцу жизнь давать велел.
Я перевернул
мир; моей душе я придал ту форму, какую пожелала моя мысль; в
пустыне, работая один, изнемогая от усталости, я воздвиг стройное здание, в котором живу ныне радостно и спокойно — как царь.
И Христос идет из
пустыни в
мир.]