Неточные совпадения
В этот момент
поднялся занавес, и
публика встретила выбежавшую из-за кулис Катерину Ивановну неистовыми аплодисментами.
Отзыв он повез в город лично. Прислуга вытащила из сундуков и принялась выколачивать военный мундир с эполетами, брюки с выпушками, сапоги со шпорами и каску с султаном. Развешанное на тыну, все это производило сильное впечатление, и в глазах смиренной
публики шансы капитана сильно
поднялись.
После слов племянника Лебедева последовало некоторое всеобщее движение, и
поднялся даже ропот, хотя во всем обществе все видимо избегали вмешиваться в дело, кроме разве одного только Лебедева, бывшего точно в лихорадке. (Странное дело: Лебедев, очевидно, стоявший за князя, как будто ощущал теперь некоторое удовольствие фамильной гордости после речи своего племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом довольства оглядел всю
публику.)
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители
поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
Особенно из сенатских приказных, которые в этом опытные и дружные: всё за своих стоят, а которые попадутся военные, они тем ужасно докучают, и всё это продолжительно начнут бить перед всей
публикой с полдня, как только полицейский флаг
поднимается, и бьют до самой до ночи, и все, всякий, чтобы
публику утешить, норовит громче хлопнуть.
Еще больше барышники обижают
публику глазами: у иной лошади западинки ввалившись над глазом, и некрасиво, но барышник проколет кожицу булавкой, а потом приляжет губами и все в это место дует, и надует так, что кожа
подымется и глаз освежеет, и красиво станет.
— Законы статистики везде одинаковы, — продолжал Николай Петрович солидно. — Утром, например, гостей бывает меньше, потому что
публика еще исправна; но чем больше солнце
поднимается к зениту, тем наплыв делается сильнее. И, наконец, ночью, по выходе из театров — это почти целая оргия!
Поднимался занавес, выходили актеры, делали жесты руками; в ложах сидела
публика, оркестр по машинке водил смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и офицеры хлопали в ладоши.
В
публике снова
поднялись неистовые аплодисменты, под шум которых Екатерина Петровна, ни слова не сказав мужу, вышла в коридор и вошла в ложу Лябьевой.
Первый раз я это явление почувствовал так: уже в конце раскопок я как-то
поднялся наверх и встретил среди
публики своего знакомого педагога — писателя Е.М. Гаршина, брата Всеволода Гаршина. Он увидел меня и ужаснулся. Действительно, — обросший волосами, нечесаный и немытый больше недели, с облупившимся от жары загоревшим дочерна лицом я был страшен.
Они остановились на самом краю платформы, где совсем не было
публики. Оба были взволнованы. Нина ждала ответа, наслаждаясь остротой затеянной ею игры, Бобров искал слов, тяжело дышал и волновался. Но в это время послышались резкие звуки сигнальных рожков, и на станции
поднялась суматоха.
В самом деле, на критика «Грозы» в «Нашем времени»
поднялись все — и литераторы и
публика, и, конечно, не за то, что он вздумал показать недостаток уважения к Островскому, а за то, что в своей критике он выразил неуважение к здравому смыслу и доброй воле русской
публики.
Поднявшись на ноги, Арбузов, точно в тумане, видел Ребера, который на все стороны кивал головой
публике.
При поднятии занавеса издали слышен туш кадрили; разнообразная толпа
поднимается по лестнице в здание клуба. На авансцене с правой стороны сидит, развалясь на скамье, Наблюдатель, против него на левой стороне сидит Москвич. Иногородный стоит посреди сцены в недоумении. Несколько
публики, в небольших группах, остается на сцене; между ними бегает Разносчик вестей.
Поднялся настоящий гвалт. Все полезли к Илюшке. Кто-то целовал его, десятки рук тянулись обнимать. На время все позабыли даже о присутствовавшем генерале. Тарас Ермилыч послал с Савелием оркестру сторублевую бумажку и опять махнул платком. Передохнувший Илюшка снова залился соловьем, но на этот раз уж веселую, так что
публика и присвистывала, и притоптывала, и заежилась как от щекотки.
В церкви
поднялось заметное движение. Священник несколько раз оборачивался на
публику, но тем не менее продолжал службу. Начинался уже некоторый скандал. Полояров стоял в стороне и с миной, которая красноречиво выражала все его великое, душевное негодование на полицейское самоуправство, молча и не двигаясь с места, наблюдал всю эту сцену — только рука его энергичнее сжимала суковатую палицу.
В читальне
поднялся невообразимый шум. Евстрат Спиридоныч, красный как рак, кричал, стуча ногами. Жестяков кричал. Белебухин кричал. Кричали все интеллигенты, но голоса всех их покрывал низкий, густой, придушенный бас мужчины в маске. Танцы благодаря всеобщей сумятице прекратились, и
публика повалила из залы к читальне.
Тут сейчас же
поднимается у читателя вопрос: видно ли было, что он тоскует, что его гнетет и невозможность вернуться на родину, и то, что русская
публика как бы отхлынула от него?
Чугунная лестница, устланная коврами,
поднимается наверх в"нумера", ожидавшие уже своей особой
публики.
А секретарь жужжит, жужжит, жужжит… В глазах защитника начинает всё сливаться и прыгать. Судьи и присяжные уходят в самих себя,
публика рябит, потолок то опускается, то
поднимается… Мысли тоже прыгают и наконец обрываются… Надя, теща, длинный нос судебного пристава, подсудимый, Глаша — всё это прыгает, вертится и уходит далеко, далеко, далеко…
В чудесный вечер начала мая мы придем в школу, сойдем вниз, загримированные и одетые в костюмы. Придет начальство и своя «театральная»
публика,
поднимется с легким шуршанием занавес, и нас будут судить уже как артистов.
Она тяжело
поднялась со скамьи.
Публика снова застыла в ожидании.
Час начала, указанный в программе, уже прошел… Но
публика еще не совсем разместилась, и гул разговоров все
поднимался и
поднимался.