Неточные совпадения
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она
простилась в последний раз
с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом
с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя
жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Недаром установился этот обычай
прощаться с холостою
жизнью, — сказал Сергей Иванович. — Как ни будь счастлив, всё-таки жаль свободы.
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть:
простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно!
С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От
жизни прошлой отдохнуть.
Лонгрен поехал в город, взял расчет,
простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой
жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Паратов. Но достается оно мне не дешево; я должен
проститься с моей свободой,
с моей веселой
жизнью. Поэтому надо постараться как можно повеселее провести последние дни.
Паратов. Главное, чтоб весело. Я
прощаюсь с холостой
жизнью, так чтоб было чем ее вспомнить. А откушать сегодня, господа, прошу ко мне.
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк. Выходя из вагона, он
простился со Стратоновым пренебрежительно, а сидя в пролетке извозчика, думал
с презрением: «Бык. Идиот. На что же ты годишься в борьбе против людей, которые, стремясь к своим целям, способны жертвовать свободой,
жизнью?»
И
с героями на час тоже надобно
проститься, потому что необходим героизм на всю
жизнь, героизм чернорабочего, мастерового революции.
Она
прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти и оканчивала тем, что блаженнейшею минутою
жизни почтет она ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей.
Это первый выплыв Степана «по матушке по Волге». А вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва, площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он сам на помосте,
с грозно поднятой рукой,
прощается с бунтарской
жизнью и вещает грядущее...
Об этом спрашивает молодая женщина, «пробужденная им к сознательной
жизни». Он все откроет ей, когда придет время… Наконец однажды,
прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто называет его имя, имя героя и будущего мученика.
Прошлое предается забвению,
прощается, и
с отъездом на материк мерещится вдали новая, разумная, счастливая
жизнь.
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько
жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы
проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть.
Горько расплакалась Феня всего один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая
с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки
прощалась со своей тайболовской
жизнью. Ах, как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный друг? Принесут ему ее дареное платье, как
с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Особенно плакали старухи, когда стали
прощаться с добрым священником, входившим в их старушечью
жизнь; он давал советы и помогал нести до конца тяжелое бремя
жизни.
— Вот и
с старушкой кстати
прощусь, — говорил за чаем Груздев
с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох,
жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил
с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
То, что Вихров не был у Захаревских и даже уехал из города, не зайдя
проститься с ними, — все это сильно огорчало не только Юлию, отчасти понимавшую причину тому, но и Виссариона, который поэтому даже был (в первый раз, может быть, во всю
жизнь свою) в самом сквернейшем расположении духа.
Писал он, что не в силах выразить своих мучений; признавался, между прочим, что вполне сознает в себе возможность составить счастье Наташи, начинал вдруг доказывать, что они вполне ровня;
с упорством, со злобою опровергал доводы отца; в отчаянии рисовал картину блаженства всей
жизни, которое готовилось бы им обоим, ему и Наташе, в случае их брака, проклинал себя за свое малодушие и —
прощался навеки!
И много еще мы говорили
с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою
жизнь и
с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я
простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе
с князем.
Помнил ли я ее? О да, я помнил ее! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте ее нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил ее, когда она сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину,
прощаясь с нею в последний год своей
жизни.
— Право, не сумею вам ответить, — замялся старик, поднимаясь
с кресла. — Должно быть, не любил. Сначала все было некогда: молодость, кутежи, карты, война… Казалось, конца не будет
жизни, юности и здоровью. А потом оглянулся — и вижу, что я уже развалина… Ну, а теперь, Верочка, не держи меня больше. Я
распрощаюсь… Гусар, — обратился он к Бахтинскому, — ночь теплая, пойдемте-ка навстречу нашему экипажу.
— Друг мой, я сказал уже, что мне ничего не жаль, ma carrière est finie. [Мой жизненный путь закончен (фр.).]
С того часа в Скворешниках, как она
простилась со мною, мне не жаль моей
жизни… но позор, позор, que dira-t-elle, [что скажет она (фр.).] если узнает?
— Ну, вот — она нашла себе «свою собственную
жизнь», — сказала она
с оттенком горечи ученому господину, когда Анна
попрощалась с ними. — Теперь посмотрим, что вы скажете: пока еще явится ваш будущий строй, а сейчас вот… некому даже убрать комнату.
Перед обедом приезжал
прощаться Панауров. Юлии неудержимо захотелось домой на родину; хорошо бы уехать, думала она, и отдохнуть от семейной
жизни, от этого смущения и постоянного сознания, что она поступила дурно. Решено было за обедом, что она уедет
с Панауровым и погостит у отца недели две-три, пока не соскучится.
— Как бы то ни было, приходится
проститься с мыслями о счастье, — сказал он, глядя на улицу. — Его нет. Его не было никогда у меня и, должно быть, его не бывает вовсе. Впрочем, раз в
жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком. Помнишь, как-то у сестры Нины ты забыла свой зонтик? — спросил он, обернувшись к жене. — Я тогда был влюблен в тебя и, помню, всю ночь просидел под этим зонтиком и испытывал блаженное состояние.
— Дурак ты, дурак! Ну, сообрази, зачем затеял ты канитель эту? Разве так пред хозяевами выслуживаются на первое место? Дубина! Ты думаешь, он не знал, что мы
с Мишкой воровали? Да он сам
с того
жизнь начинал… Что он Мишку прогнал — за это я обязан, по моей совести, сказать тебе спасибо! А что ты про меня сказал — это тебе не
простится никогда! Это называется — глупая дерзость! При мне, про меня — эдакое слово сказать! Я тебе его припомню!.. Оно указывает, что ты меня не уважаешь…
Неудержимо потянула меня степь-матушка. Уехали мы со скорым поездом на другое утро — не
простился ни
с кем и всю Москву забыл. Да до Москвы ли! За Воронежем степь
с каждым часом все изумруднее… Дон засинел… А там первый раз в
жизни издалека синь море увидал. Зимовник оказался благоустроенным. Семья Бокова приняла меня прекрасно… Опять я в табунах — только уж не табунщиком, а гостем. Живу — не нарадуюсь!
Был молодой месяц, маленький мороз, еще прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслажждался, почти совсем не думая о том, чтò меня ожидает, или именно потому особенно наслаждался, что знал, чтò меня ожидает, и
прощался с радостями
жизни.
А.П.». И так и не заметил этой ночи, последней в этой
жизни, не
простился с нею, не обласкал глазами, не оплакал — вся она прошла в биении переполненного сердца, взрывах ненужных слов, разрывавших голову, в чуждой этому дому любви к чуждому и далекому человеку.
Уже
с противоположной стороны оглядывается на лавку Саша и
прощается с Самсонычем; потом снова в темноте перебирается на эту сторону улицы: всю
жизнь ходил по ней и другую сторону
с детства считает чужой, неведомой, чем-то вроде иностранного государства.
Надежда Федоровна вообразила, как,
прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю
жизнь, а потом, живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.
— Он сам, — отвечал Гаврила Афанасьевич, — на беду мою, отец его во время бунта спас мне
жизнь, и чорт меня догадал принять в свой дом проклятого волченка. Когда, тому два году, по его просьбе, записали его в полк, Наташа,
прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял, как окаменелый. Мне показалось это подозрительным, — и я говорил о том сестре. Но
с тех пор Наташа о нем не упоминала, а про него не было ни слуху, ни духу. Я думал, она его забыла; ан видно нет. — Решено: она выйдет за арапа.
Никита зашёл на кладбище,
проститься с могилой отца, встал на колени пред нею и задумался, не молясь, — вот как повернулась
жизнь! Когда за спиною его взошло солнце и на омытый росою дёрн могилы легла широкая, угловатая тень, похожая формой своей на конуру злого пса Тулуна, Никита, поклонясь в землю, сказал...
Несмотря на всю ничтожность такой детской забавы, воспоминание о ней так живо в моей памяти, что, признаюсь, и на шестьдесят четвертом году моей
жизни не могу равнодушно слышать особенного, торопливого чиликанья воробья, когда он, при захождении солнца, скачет взад и вперед, перепархивает около места своего ночлега, как будто
прощаясь с божьим днем и светом, как будто перекликаясь
с товарищами, — и вдруг нырнет под застреху или желоб, в щель соломенной крыши или в дупло старого дерева.
В начале 1826 года мои собственные печальные обстоятельства нарушили тишину и спокойствие моей деревенской
жизни. Надежино никогда мне не нравилось, а тут сделалось даже противным. Я решился ускорить мой переезд в Москву и в августе месяце, вместе
с остальным семейством, навсегда
простился с Оренбургским краем.
Она пела шёпотом романс за романсом, всё больше о любви, разлуке, утраченных надеждах, и воображала, как она протянет к нему руки и скажет
с мольбой, со слезами: «Пименов, снимите
с меня эту тяжесть!» И тогда, точно грехи ей
простятся, станет на душе легко, радостно, наступит свободная и, быть может, счастливая
жизнь.
Марья Ивановна
с дочерьми провожала нас, когда мы уезжали из Москвы, и
простилась с нами очень грустно; особенно плакала Лиза, которую сестра Анюта напугала рассказами о
жизни в глуши Малороссии.
Перед смертью он просил прощенья у своей старухи и простил ее за бондаря;
простился и
с малым и
с внучатами и умер, истинно радуясь тому, что избавляет своей смертью сына и сноху от обузы лишнего хлеба и сам уже по-настоящему переходит из этой наскучившей ему
жизни в ту иную
жизнь, которая
с каждым годом и часом становилась ему всё понятнее и заманчивее.
Они любовались и в то же время жалели, что этот человек
с добрыми, умными глазами, который рассказывал им
с таким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь, в этом громадном имении, как белка в колесе, а не занимался наукой или чем-нибудь другим, что делало бы его
жизнь более приятной; и они думали о том, какое, должно быть, скорбное лицо было у молодой дамы, когда он
прощался с ней в купе и целовал ей лицо и плечи.
Море, принимая солнце в свои недра, встречало его приветливой музыкой плеска волн, разукрашенных его прощальными лучами в дивные, богатые оттенками цвета. Божественный источник света, творящего
жизнь,
прощался с морем красноречивой гармонией своих красок, чтобы далеко от трех людей, следивших за ним, разбудить сонную землю радостным блеском лучей восхода.
И вот, на скорую руку
простившись с домашними, грянули они разудалую песню и
с гиканьем поскакали к своим зимницам на трудовую
жизнь вплоть до Плющихи [Марта 1-го — Евдокии-плющихи.].
— Может, и увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах, был на ярманке, и мы
с ним видались чуть не каждый день. Только у него и разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что уехал за Волгу, не
простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю
жизнь свою загубил, сам себя счастья лишил». Плачет даже, сердечный.
— Недолго придется нам пожить
с тобой, — сказала она. — Скоро надо будет
распрощаться… Когда-то в другой раз увидимся? Кто знает?.. Может быть, навсегда распростимся, на всю
жизнь.
Но не будем все это подвергать критике. Не будем также спорить
с Ницше, когда инстинкт
жизни, волю к
жизни он вдруг начинает подменять в своих построениях волею к «могуществу». Это завело бы нас слишком далеко.
Простимся с Ницше. И, как драгоценную жемчужину-талисман, возьмем
с собою его мысль о существе жизненной истины...
До самой смерти слышался ее голос из заточения; своими песнями она
прощалась с родиной и
жизнью»…
Когда я
с вакации из усадьбы Дондуковых вернулся в Дерпт, писатель уже вполне победил химика и медика. Я решил засесть на четыре месяца, написать несколько вещей,
с медицинской карьерой
проститься, если нужно — держать на кандидата экзамен в Петербурге и начать там
жизнь литератора.
В этом смысле мне решительно не
с кем было
прощаться, покидая Казань в ноябре 1855 года. Мы уезжали — трезвые, возбужденные не вином, а мечтами о новой
жизни в „Ливонских Афинах“, безвсякого молодечества,
с хорошим мозговым задором.
Распрощались. Они ушли. Я жадно стал расспрашивать Юлю про Машу. Юля рассказала: перед тем как уходить. Маша пришла
с Юлею под окно моей комнаты (оно выходило в сад) и молилась на окно и дала клятву, что никогда, во всю свою
жизнь, не забудет меня и всегда будет меня любить. А когда мы все уже стояли в передней, Маша выбежала
с Юлею на улицу, и Маша поцеловала наш дом. Юля отметила это место карандашиком.
Раздался второй звонок. Он,
простившись с княжной, уселся в вагон
с радужными мечтами о будущем. Яркими, веселыми красками рисовало оно ему возвращение в Россию, обладание любимой женщиной, тихую, беспечальную, счастливую
жизнь.
Он почувствовал, что после прочтения этой исповеди он полюбил уже не ее падшую, преступную, а какую-то другую, возродившуюся, раскаявшуюся, прекрасную и несчастную. До прочтения он хотел лишь увидать ее,
проститься с ней, теперь он хотел быть около нее, всю
жизнь, до гроба. Антон Михайлович и теперь машинально, но бережно вынул из бокового кармана конверт и развернув рукопись, стал читать ее.