Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько
глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец
пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
— Отчего ж неизвестности? — сказал Ноздрев. — Никакой неизвестности! будь только
на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову
пропасть. Вон она! экое счастье! — говорил он, начиная метать для возбуждения задору. — Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка,
на которой я всё просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив
глаза, думаю себе: «Черт тебя побери, продавай, проклятая!»
Один только раз Тарас указал сыновьям
на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: «Смотрите, детки, вон скачет татарин!» Маленькая головка с усами уставила издали прямо
на них узенькие
глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна,
пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек.
В ту же минуту дернуло меня, сознаюсь, посмотреть
на пустую корзину, и так мне вошло в
глаза, будто из прутьев поползли почки; лопнули эти почки, брызнуло по корзине листом и
пропало.
— Ну, вот! Жених —
пропал, а у меня будет насморк и бронхит. Клим, не смей смотреть
на меня бесстыжими
глазами!
Пред
глазами его вставал подарок Нехаевой — репродукция с картины Рошгросса: «Погоня за счастьем» — густая толпа людей всех сословий, сбивая друг друга с ног, бежит с горы
на край
пропасти.
Бальзаминов. Впотьмах, маменька, мечтать лучше. Оно можно и при огне, только надобно зажмуриться, а в потемках можно и так, с открытыми
глазами. Я теперь могу себя представить как угодно. И в зале могу себя представить в отличной, и в карете, и в саду; а принесите вы свечку, я сейчас увижу, что я в самой бедной комнате, мебель скверная, ну и все
пропало. Да и
на себя-то взгляну — совсем не тот, какой я в мечтах-то.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми
глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в
глазах, садилась
на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем
пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.
«Я соблазнитель, волокита! Недостает только, чтоб я, как этот скверный старый селадон, с маслеными
глазами и красным носом, воткнул украденный у женщины розан в петлицу и шептал
на ухо приятелю о своей победе, чтоб… чтоб… Ах, Боже мой, куда я зашел! Вот где
пропасть! И Ольга не летает высоко над ней, она
на дне ее… за что, за что…»
Однажды он
пропал уже
на неделю: мать выплакала
глаза, а отец ничего — ходит по саду да курит.
Мало-помалу испуг
пропадал в лице Обломова, уступая место мирной задумчивости, он еще не поднимал
глаз, но задумчивость его через минуту была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул
на Штольца, во взгляде его уж было умиление и слезы.
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный;
на лице следы бессонницы; лоб весь в морщинах; в
глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений занятого человека — все
пропало.
Он уже был утомлен, он шел дальше,
глаза и воображение искали другого, и он летел
на крыльях фантазии, через
пропасти, горы, океаны, переходимые и переплываемые толпой мужественно и терпеливо.
Снаружи она казалась всем покойною, но
глаза у ней впали, краски не появлялись
на бледном лице,
пропала грация походки, свобода движений. Она худела и видимо томилась жизнью.
Чем он больше старался об этом, тем сильнее, к досаде его, проглядывало мелочное и настойчивое наблюдение за каждым ее шагом, движением и словом. Иногда он и выдержит себя минуты
на две, но любопытство мало-помалу раздражит его, и он бросит быстрый полувзгляд исподлобья — все и
пропало. Он уж и не отводит потом
глаз от нее.
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия —
пропали из
глаз. Одна Вера стояла
на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал
глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил...
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя
на него, как он в волнении глядел
на нее воспаленными
глазами, и ее
глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них
пропала мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них было нечего.
Его мучила теперь тайна: как она,
пропадая куда-то
на глазах у всех, в виду, из дома, из сада, потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными
глазами, с печатью непроницаемости и обмана
на лице, с ложью
на языке, чуть не в венке из водяных порослей
на голове, как настоящая русалка!
У Татьяны Марковны
пропала вся важность. Морщины разгладились, и радость засияла в
глазах. Она сбросила
на диван шаль и чепчик.
Все и рты разинут, и он стыдится своего восторга. Луч, который падал
на «чудо», уже померк, краски
пропали, форма износилась, и он бросал — и искал жадными
глазами другого явления, другого чувства, зрелища, и если не было — скучал, был желчен, нетерпелив или задумчив.
По дороге везде работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень. Солдаты, не спуская с них
глаз, держали заряженные ружья
на втором взводе. В одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну
пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
Он вынес изодранную карту Чусанского архипелага и островов Сэдль, положил ее
на крышку люка, а сам сжался от холода в комок и стал незаметен, точно
пропал с
глаз долой.
И теперь помню, как скорлупка-двойка вдруг
пропадала из
глаз, будто проваливалась в глубину между двух водяных гор, и долго не видно было ее, и потом всползала опять боком
на гребень волны.
Отсюда, сверху, открывался великолепный вид во все стороны.
На северо-западе виднелся низкий и болотистый перевал с реки Нахтоху
на Бикин. В другую сторону, насколько хватал
глаз, тянулись какие-то другие горы. Словно гигантские волны с белыми гребнями, они шли куда-то
на север и
пропадали в туманной мгле.
На северо-востоке виднелась Нахтоху, а вдали
на юге — синее море.
От малейшего возражения
глаза Чертопханова разбегались, голос прерывался… «А ва-ва-ва-ва-ва, — лепетал он, —
пропадай моя голова!»… и хоть
на стену!
Начал прищуривать
глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за
пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он
на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки
на могилке вспыхнула свечка.
Как
на грех, Ечкин, вертевшийся все время
на глазах, куда-то
пропал. Старик Нагибин совершенно растерялся и спрятался со страха.
Прибавьте ко всему, мною сказанному, что, подозрив издалека нечто белое, подходишь с сомнением, высматриваешь; то убеждаешься, что это заяц, то покажется, что совсем не заяц, а какая-то белая кость; иногда вся белизна
пропадет из
глаз, потому что
на ходу угол зрения охотника, заслоняемый и пересекаемый разными предметами, изменяется беспрестанно; наконец, уверившись совершенно, что это заяц, очень редко будешь иметь терпение подойти к нему близко; все кажется, что как-нибудь зашумишь, испугаешь зайца, что он сейчас вскочит и уйдет, и охотник, особенно горячий, всегда выстрелит
на дальную меру…
Иногда утка находит средство уйти и от неспящего селезня: стоит ему только повнимательнее заняться своим аппетитом или позазеваться
на что-нибудь — с неимоверным проворством утка
пропадает из
глаз.
— Бог его знает. Был в Петербурге, говорят, а теперь совсем
пропал. Приезжал с нею как-то в Москву, да Илья Артамонович их
на глаза не приняли. Совестно, знаете, против своих, что с французинкой, — и не приняли. Крепкий народ и опять дикий в рассуждении любви, — дикий, суровый нрав у стариков.
— А что будет, если эта бумага
пропадет? — спросила она, глядя тревожными и восторженными
глазами на Розанова. — Отвечайте мне чистую правду.
А таких постоянных гостей у Паши
пропасть; многие совершенно искренно, хотя и по-скотски, влюблены в нее, и даже не так давно двое почти одновременно звали ее
на содержание: грузин — приказчик из магазина кахетинских вин — и какой-то железнодорожный агент, очень гордый и очень бедный дворянин высокого роста, с махровыми манжетами, с
глазом, замененным черным кружком
на резинке.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими
глазами шел, пел, говорил и вдруг
пропал навсегда, — произвела
на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении
на беспредельных морях,
на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Когда карета съехала со двора и
пропала из моих
глаз, я пришел в исступленье, бросился с крыльца и побежал догонять карету с криком: «Маменька, воротись!» Этого никто не ожидал, и потому не вдруг могли меня остановить; я успел перебежать через двор и выбежать
на улицу...
Те подползли и поднялись
на ноги — и все таким образом вошли в моленную. Народу в ней оказалось человек двести. При появлении священника и чиновника в вицмундире все, точно по команде, потупили головы. Стоявший впереди и наряженный даже в епитрахиль мужик мгновенно стушевался; епитрахили
на нем не стало, и сам он очутился между другими мужиками, но не
пропал он для
глаз священника.
Я едва верил
глазам своим. Кровь бросилась в голову старика и залила его щеки; он вздрогнул. Анна Андреевна стояла, сложив руки, и с мольбою смотрела
на него. Лицо ее просияло светлою, радостною надеждою. Эта краска в лице, это смущение старика перед нами… да, она не ошиблась, она понимала теперь, как
пропал ее медальон!
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не
пропадут бесполезно. Мужики смотрели
на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки
на груди, прищурил
глаза, и
на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой
на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала
на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти
на колена, и смотрела под ноги себе.
В патетических местах она оборачивается к публике всем корпусом, и зрачки
глаз ее до такой степени
пропадают, что сам исправник Живоглот —
на что уж бестия — ни под каким видом их нигде не отыскал бы, если б
на него возложили это деликатное поручение.
—
На житье, сударь,
на житье… точно, что старик он суровый, непреклонный; я, говорит, теперича и
на глазах-то ее держать не хочу, и если, говорит,
пропадет она, так жалеть не об чем…
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его
пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя
глаза на один предмет.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула
на плечах Гегеля из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее
пропало совершенно из
глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
И все
пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с дороги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел
на нее, как будто спрашивал
глазами: «Что это значит?» Та не заставила долго ждать ответа.
— За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце — всюду заметно присутствие жизни, в
глазах не угас еще блеск,
на щеках не остыл румянец, не
пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
«Ну, все
пропало! — подумал я. — Вместо блестящего экзамена, который я думал сделать, я навеки покроюсь срамом, хуже Иконина». Но вдруг Иконин, в
глазах профессора, поворотился ко мне, вырвал у меня из рук мой билет и отдал мне свой. Я взглянул
на билет. Это был бином Ньютона.
— Пришлось прапорщику оставить службу. Товарищи собрали ему кое-какие деньжонки
на выезд. Оставаться-то в городе ему было неудобно: живой укор перед
глазами и ей и всему полку. И
пропал человек… самым подлым образом… Стал попрошайкой… замерз где-то
на пристани в Петербурге.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он
на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему
на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и
пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже
на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Послушай, князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но бог тебя бережет. Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано тебе
пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю тому вернулся, не знаю, что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши
на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.
Чем бы я доказал? Ермохин с криком вытащил меня
на двор, Сидоров шел за нами и тоже что-то кричал, из окон высунулись головы разных людей; спокойно покуривая, смотрела мать Королевы Марго. Я понял, что
пропал в
глазах моей дамы, и — ошалел.
И вслед за сим Ахилла скороговоркой, но со всеми деталями рассказал, как он вчера украл костяк у Варнавы Препотенского и как этот костяк опять
пропал у него и очутился
на старом месте. Туберозов слушал Ахиллу все более и более раскрывая
глаза, и, невольно сделав не сколько шагов назад, воскликнул...
Там, в дымном облаке, катилось, подпрыгивая, тёмное пятно, и — когда горбина дороги скрывала его — сердце точно падало в груди. Вот возок взъехал
на последний холм, закачался
на нём и
пропал из
глаз.