Неточные совпадения
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе
около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно
жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий
год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я
живу у ней уж
около трех
лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Правда, что после военной службы, когда он привык
проживать около двадцати тысяч в
год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Одним словом, настоящее положение Заплатиных было совершенно обеспечено, и они
проживали в
год около трех тысяч.
Осталась она после мужа
лет восемнадцати,
прожив с ним всего лишь
около году и только что родив ему сына.
На опушке лиственного леса, что
около болота, староверы часто находили неглубоко в земле бусы, серьги, браслеты, пуговицы, стрелы, копья и человеческие кости. Я осмотрел это место и нашел следы жилищ. На старинных морских картах при устье Амагу показаны многочисленные туземные юрты. Старик рассказывал мне, что
лет 30 назад здесь действительно
жило много удэгейцев, но все они погибли от оспы. В 1870
году, по словам Боголюбского, на берегу моря,
около реки Амагу,
жило много туземцев.
40
лет тому назад на террасах
около устья реки Касафуновой
жили тазы-удэгейцы. Большей частью они вымерли от оспенной эпидемии в 1881
году.
Тропа, по которой мы шли, привела нас к лудеве длиной в 24 км, с 74 действующими ямами. Большего хищничества, чем здесь, я никогда не видел. Рядом с фанзой стоял на сваях сарай, целиком набитый оленьими
жилами, связанными в пачки. Судя по весу одной такой пачки, тут было собрано
жил, вероятно,
около 700 кг. Китайцы рассказывали, что оленьи сухожилья раза два в
год отправляют во Владивосток, а оттуда в Чифу. На стенках фанзочки сушилось
около сотни шкурок сивучей. Все они принадлежали молодняку.
Они с Кирсановым
прожили около двух
лет.
Когда совсем смерклось, мы отправились с Кетчером. Сильно билось сердце, когда я снова увидел знакомые, родные улицы, места, домы, которых я не видал
около четырех
лет… Кузнецкий мост, Тверской бульвар… вот и дом Огарева, ему нахлобучили какой-то огромный герб, он чужой уж; в нижнем этаже, где мы так юно
жили,
жил портной… вот Поварская — дух занимается: в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит.
Года через два Сережку уже видят
около флигеля, в котором
живет Сергеич.
Лето 22
года мы провели в Звенигородском уезде, в Барвихе, в очаровательном месте на берегу Москвы-реки,
около Архангельского Юсуповых, где в то время
жил Троцкий.
За десятки
лет после левачевской перестройки снова грязь и густые нечистоты образовали пробку в повороте канала под Китайским проездом,
около Малого театра. Во время войны наводнение было так сильно, что залило нижние
жилые этажи домов и торговые заведения, но никаких мер сонная хозяйка столицы — городская дума не принимала.
В письме к П. В. Нащокину А. С. Пушкин 20 января 1835
года пишет: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Емелька Пугачев оброчный мой мужик… Денег он мне принес довольно, но как
около двух
лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня за пазухой и все идет на расплату».
Мы остались и
прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на
лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Всё
лето, исключая, конечно, непогожие дни, я
прожил в саду, теплыми ночами даже спал там на кошме [Кошма — большой кусок войлока, войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.], подаренной бабушкой; нередко и сама она ночевала в саду, принесет охапку сена, разбросает его
около моего ложа, ляжет и долго рассказывает мне о чем-нибудь, прерывая речь свою неожиданными вставками...
Летом 1890 г., в бытность мою на Сахалине, при Александровской тюрьме числилось более двух тысяч каторжных, но в тюрьме
жило только
около 900.
Летом он
живет в юрте
около перевоза.
— Ну, нет, брат, это уж ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать
лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово
живешь.
Китаец был человек весьма молодой и любознательный: он
прожил около двух
лет в Европе, объяснялся немного по-английски, много видел и теперь возвращался домой через Россию.
— Старик говорит, — вы меня знаете! Тридцать девять
лет работаю здесь, пятьдесят три
года на земле
живу. Племянника моего, мальчонку чистого, умницу, опять забрали сегодня. Тоже впереди шел, рядом с Власовым, —
около самого знамени…
Когда зашел разговор о дачах, я вдруг рассказал, что у князя Ивана Иваныча есть такая дача
около Москвы, что на нее приезжали смотреть из Лондона и из Парижа, что там есть решетка, которая стоит триста восемьдесят тысяч, и что князь Иван Иваныч мне очень близкий родственник, и я нынче у него обедал, и он звал меня непременно приехать к нему на эту дачу
жить с ним целое
лето, но что я отказался, потому что знаю хорошо эту дачу, несколько раз бывал на ней, и что все эти решетки и мосты для меня незанимательны, потому что я терпеть не могу роскоши, особенно в деревне, а люблю, чтоб в деревне уж было совсем как в деревне…
— Но потом и телесно она, вероятно, порасстроилась… — объяснял доктор. — Людям, непривычным
прожить около двух
лет в столице безвыездно, нельзя без дурных последствий. Я месяц какой-нибудь пробыл там, так начал чувствовать каждый вечер лихорадку.
Как бы то ни было, оба супруга покорились своей участи и переехали в свою ссылку, в которой
прожили теперь
около десяти уже
лет, находя себе единственное развлечение в чтении и толковании библии, а также и внимательном изучении французской книги Сен-Мартена [Сен-Мартен (1743—1803) — французский философ-мистик.
— Пока нет; я еду в Петербург теперь, но так как в моем разрешении возвратиться в столицу ничего не сказано, чтобы я не
жил в Москве, то, вероятно, впоследствии я там и поселюсь, ибо, сами согласитесь, Егор Егорыч, в мои
годы одно только счастье и остается человеку, чтобы
жить около старых друзей.
— Не пришла бы я сюда, кабы не ты здесь, — зачем они мне? Да дедушка захворал, провозилась я с ним, не работала, денег нету у меня… А сын, Михайла, Сашу прогнал, поить-кормить надо его. Они обещали за тебя шесть рублей в
год давать, вот я и думаю — не дадут ли хоть целковый? Ты ведь
около полугода
прожил уж… — И шепчет на ухо мне: — Они велели пожурить тебя, поругать, не слушаешься никого, говорят. Уж ты бы, голуба́ душа,
пожил у них, потерпел годочка два, пока окрепнешь! Потерпи, а?
— Ладно-о, она меня — в дворники, я к ней — в любовники, и
жил около ее теплого хлеба
года с три время…
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте
жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора
года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди
около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
И вот уже
около трех десятков
лет живу здесь.
Средним числом мне пришлось
прожить впроголодь
около десяти
лет, и я отлично понимаю, что значит вечно недоедать.
Я записан в шестую часть родословной книги своей губернии; получил в наследство по разным прямым и боковым линиям
около двух тысяч душ крестьян; учился когда-то и в России и за границей; служил неволею в военной службе; холост, корнет в отставке, имею преклонные
лета,
живу постоянно за границей и проедаю там мои выкупные свидетельства; очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь против нее, когда
живу в ней; а потому наезжаю в нее как можно реже, в экстренных случаях, подобных тому, от которого сегодня только освободился.
— Чтобы раз навсегда покончить с этим, — серьезно и внушительно сказал Тарас, похлопывая рукой по колену, — я скажу вам теперь же, как все это было. Я был сослан в Сибирь на поселение на шесть
лет и все время ссылки
жил в Ленском горном округе… в Москве сидел в тюрьме
около девяти месяцев — вот и все!
Прошло
около пяти
лет после этого случая. Корпелкин, сын бедных родителей,
жил дома, перебиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему рублей
около восьми в месяц. Первые два
года, впрочем, он горячо принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно рассчитывал на обещанный урок у одного купца, чтобы добыть необходимые на поездку деньги, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин.
Прошло еще три
года после этого. Университет забылся, о продолжении ученья и помину нет —
жить стало нечем, пришлось искать места. Эти поиски продолжались
около года, во время которого предлагал дальний родственник, исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил нагоняй.
Его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали у него последние деньги. На улице бедняка подняли дворники и отправили в приемный покой. Прошло несколько месяцев; о капитане никто ничего не слыхал, и его почти забыли. Прошло еще
около года. До биллиардной стали достигать слухи о капитане, будто он
живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.
Эта богатая помещичья семья имела в уезде тысяч
около трех десятин с роскошною усадьбой, но деревни не любила и
жила зиму и
лето в городе.
«Вы сами, князь, — писала Петицкая, — знаете по собственному опыту, как можно ошибаться в людях; известная особа, по здешним слухам, тоже оставила вас, и теперь единственное, пламенное желание княгини — возвратиться к вам и ухаживать за вами. А что она ни в чем против вас не виновна — в этом бог свидетель. Я так же, как и вы, в этом отношении заблуждалась; но,
живя с княгиней
около полутора
лет, убедилась, что это святая женщина: время лучше докажет вам то, что я пишу в этих строках…»
Около средины
лета приехала в мое соседство богатая вдова Лидина, с двумя дочерьми; она только что воротилась из Парижа и должна была, для приведения в порядок дел своих,
прожить несколько
лет в деревне.
В доме у него было
около двадцати комнат, которые Бегушев занимал один-одинехонек с своими пятью лакеями и толстым поваром Семеном — великим мастером своего дела, которого переманивали к себе все клубы и не могли переманить: очень Семену покойно и прибыльно было
жить у своего господина. Убранство в доме Бегушева, хоть и очень богатое, было все старое: более десяти
лет он не покупал ни одной вещички из предметов роскоши, уверяя, что на нынешних рынках даже бронзы порядочной нет, а все это крашеная медь.
Прожив в Крыму
около года, она вернулась домой.
Я вспомнил эти дни много
лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А.П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына своего. И пожалел, что в те дни острой тоски не было
около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами — их было много в пекарне, и я
жил с ними в отношениях доброй дружбы.
Проживая таким образом
лет около двадцати в Боярщине, Иван Александрыч как будто не имел личного существования, а был каким-то телеграфом, который разглашал помещикам все, что делал его дядя в Петербурге или что делается в имении дяди; какой блистательный бал давал его дядя, на котором один ужин стоил сто тысяч, и, наконец, какую к нему самому пламенную любовь питает его дядюшка.
На вопрос: как его зовут, какой он веры и прочее, он ответил сейчас же; но далее его спрашивали: действительно ли Анна Павловна бежала к нему от мужа,
живет у него
около года и находится с ним в любовном отношении?
Прошедшего
года, в этой дурацкой провинции, в которой я имел глупость
прожить около двух
лет, я раз на бале встретил молоденькую девушку.
Конечно,
прожив около двадцати
лет в беспорочном супружестве, они обое уже налюбилися и излюбилися; но все-таки при виде скорби близкого лица пробуждается какое-то особенное чувство, вроде любовного воспоминания, и рождает уже одно сожаление.
— Каждый раз, как я бываю у моря, я всё думаю — чего люди мало селятся
около него? Были бы они от этого лучше, потому оно — ласковое такое… хорошие думы от него в душе у человека. А ну, расскажи, как ты сам
жил в эти
годы?..
Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они
прожили вместе
около трех
лет, вздохнул.
Я всегда оставался холоден к этим образам и с некоторым удивлением слушал, как мой приятель (мы
жили с ним в Якутске
около года) декламировал их с необыкновенным огнем и увлечением.
Был я потом певчим, служил в оперетке в хоре; послужил также и в драматической труппе, амплуа мое было — простак и второй комик с пением. Послушником
прожил в монастыре
около года. Господи, всего и не упомнишь!
Орловы были женаты четвёртый
год. Был у них ребёнок, но,
прожив около полутора
года, умер; они оба недолго горевали о нём, успокоившись в надежде иметь другого.