Неточные совпадения
Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не было
дома, когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции, запыленные как арапы, в 12-м часу дня подъехали
к крыльцу Покровского
дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и
сбежала вниз встретить его.
Она
бегала к начальнику Семена Захарыча,
дома не застала; он обедал у какого-то тоже генерала…
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам
домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо
бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми
к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как
дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко
бегал от фонаря
к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из
дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз,
пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь
к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали
к женщинам в тот самый
дом, в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел
пробежать его.
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире в три комнаты у Золотых ворот и в огромном
доме княгини!.. В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы
бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых
к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал» в нашем
доме.
— Было уже со мной это — неужто не помнишь? Строго-настрого запретила я в ту пору, чтоб и не пахло в
доме вином. Только пришло мое время, я кричу: вина! — а мне не дают. Так я из окна ночью выпрыгнула, убежала
к Троице, да целый день там в одной рубашке и чуделесила, покуда меня не связали да домой не привезли. Нет, видно, мне с тем и умереть. Того гляди,
сбегу опять ночью да где-нибудь либо в реке утоплюсь, либо в канаве закоченею.
Отец не сидел безвыходно в кабинете, но бродил по
дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили
к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и
бегали по зале; в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал в груди.
А мне не казалось, что мы живем тихо; с утра до позднего вечера на дворе и в
доме суматошно
бегали квартирантки, то и дело являлись соседки, все куда-то торопились и, всегда опаздывая, охали, все готовились
к чему-то и звали...
Коварная Александра успела уже за это время
сбегать к управляющему
домом пожаловаться, что вот, мол, приехал Лихонин с какой-то девицей, ночевал с ней в комнате, а кто она, того Александра не знает, что Лихонин говорит, будто двоюродная сестра, а паспорта не предъявил.
— Дадут-с, — отвечал лакей и, как только подъехали
к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел,
сбегал в
дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: — Позволили, пошел!
Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла в глаза, вся слободка казалась одетой в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены
домов, а
к ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи,
сбегая к болоту.
Лицо Маслобойникова сияло; он мял губами гораздо более прежнего, и в голосе его слышались визгливые перекатистые тоны, непременно являющиеся у человека, которого сердце до того переполнено радостию, что начинает там как будто саднить. Мне даже показалось, что он из
дому Мавры Кузьмовны
сбегал к себе на квартиру и припомадился по случаю столь великого торжества, потому что волосы у него не торчали вихрами, как обыкновенно, а были тщательно приглажены.
Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик,
дома не сидел, а все
бегал по своим товарищам в карты играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал
к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся.
Лишившись жены, Петр Михайлыч не в состоянии был расстаться с Настенькой и вырастил ее
дома. Ребенком она была страшная шалунья: целые дни
бегала в саду, рылась в песке, загорала, как только может загореть брюнеточка, прикармливала с реки гусей и
бегала даже с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый день на двор
к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об этом. Еще до войны жена
сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в
дом к себе не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них не было.
— Говорить тут, сударыня, особенно нечего, — продолжал Савелий. — Я, слышучи, что Аксинья
сбежала из
дома и приехала в Петербург, первоначально пошел
к генералу Сквозникову…
Еще в
доме было все тихо, а он уже
сбегал к повару на кухню и узнал, что
к обеду заказано: на горячее щи из свежей капусты, небольшой горшок, да вчерашний суп разогреть велено, на холодное — полоток соленый да сбоку две пары котлеточек, на жаркое — баранину да сбоку четыре бекасика, на пирожное — малиновый пирог со сливками.
Почти каждую субботу я стал
бегать к этому
дому, но только однажды, весною, снова услышал там виолончель — она играла почти непрерывно до полуночи; когда я воротился домой, меня отколотили.
Прасковья Ивановна была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в
доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал
к себе девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала
бегать и прыгать по всему
дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению
к дому хорунжего.
Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха! — думал он про Марьяну: — и не пошутит, чорт! Дай срок».
— Меня не разжалобишь! Видали мы это! — промолвил он. — Только бы вот Васька поймал этого разбойника; там рассудят, спросят, кто велел ему чужие
дома обирать, спросят, под чьим был началом, и все такое… Добро сам пришел, не надо
бегать в Сосновку, там рассудят, на ком вина… Да вот, никак, и он! — присовокупил Петр, кивая головою
к Оке, на поверхности которой показался челнок.
Было ясное июньское воскресенье, когда Нехлюдов, напившись кофею и
пробежав главу «Maison Rustique», [Ферма,] с записной книжкой и пачкой ассигнаций в кармане своего легонького пальто, вышел из большого с колоннадами и террасами деревенского
дома, в котором занимал внизу одну маленькую комнатку, и по неочищенным, заросшим дорожкам старого английского сада направился
к селу, расположенному по обеим сторонам большой дороги.
Вспомнив, что кто-нибудь из товарищей может придти
к нему, он поспешно оделся, вышел из
дома, быстро
пробежал несколько улиц, сразу устал и остановился, ожидая вагон конки.
Пули с визгом летали по улице, свистели над его головою, но ему было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки
бегали взад и вперед, стреляли по
домам, кололи штыками встречающихся им русских солдат, а рота не строилась… «
К ружью! выходи! — кричал во все горло Зарядьев, стараясь высунуться как можно более.
В воскресенье же и праздничные дни я беспрестанно
бегал в
дом и почти перестал ходить
к родственницам моего отца,
к Киреевой и Сафоновой, у которых прежде бывал часто.
Но едва я только уселся и закинул свои удочки, как в
доме послышался шум и громкие разговоры, люди
бегали и суетились,
к лодке пришли гребцы и кормчий.
Такого рода системе воспитания хотел подвергнуть почтенный профессор и сироту Бахтиарова; но,
к несчастию, увидел, что это почти невозможно, потому что ребенок был уже четырнадцати лет и не знал еще ни одного древнего языка и, кроме того, оказывал решительную неспособность выучивать длинные уроки, а лет в пятнадцать, ровно тремя годами ранее против системы немца, начал обнаруживать явное присутствие страстей, потому что, несмотря на все предпринимаемые немцем меры, каждый почти вечер присутствовал за театральными кулисами,
бегал по бульварам, знакомился со всеми соседними гризетками и, наконец, в один прекрасный вечер пойман был наставником в довольно двусмысленной сцене с молоденькой экономкой, взятою почтенным профессором в
дом для собственного комфорта.
Городов я не любил. Жадный шум их и эта бесшабашная торговля всем — несносны были мне; обалдевшие от суеты люди города — чужды. Кабаков — избыток, церкви — лишние, построены горы
домов, а жить тесно; людей много и все — не для себя: каждый привязан
к делу и всю жизнь
бегает по одной линии, как пёс на цепи.
Филицата. Все в хлопотах. Снарядивши бабушку
к обедне,
к соседям
сбегала, провела сюда, пока самой-то
дома нет.
«Мне, — отвечаю, — тебя прощать нечего, а что мой
дом не такой, чтоб у меня шкандалить,
бегать от меня по лестницам, да визги эти свои всякие здесь поднимать. Тут, — говорю, — и жильцы благородные живут, да и хозяин, — говорю, — процентщик —
к нему что минута народ идет, так он тоже этих визгов-то не захочет у себя слышать».
Опять же таки у меня в этот вечер и дело было:
к Пяти Углам надо было в один
дом сбегать к купцу — жениться тоже хочет; но она, эта Кошевериха, не пущает.
Я с нетерпением ждал у окна, что вся компания, мокрая и весело возбужденная, сейчас
пробежит через сад в нашу квартиру. Но — прошло минут двадцать, лодка должна бы уже давно причалить
к невидному из-за ограды берегу, а все никто не появлялся. Оказалось, что сестра уже
дома, но одна, переодевается на женской половине.
Между тем весь день ходили, считали, хлопотали; беготня в
доме начиналась с пяти часов утра и постоянно слышалось «подай», «принеси», «
сбегай», и прислуга обыкновенно
к вечеру уже выбивалась из сил.
Он
бегал зачем-то в Публичную библиотеку, таскал
к себе на
дом толстые справочники, сплошь наполненные цифрами, делал по вечерам таинственные математические выкладки.
В это время жил в Халафе паша, большой охотник до песельников; многих
к нему приводили — ни один ему не понравился; его чауши измучились,
бегая по городу; вдруг, проходя мимо кофейного
дома, слышат удивительный голос; они туда.
— Дурни!.. Хоть бы и вовсе заборов не было, и задатков ежели бы вы не взяли, все же сходнее
сбежать. Ярманке еще целый месяц стоять — плохо-плохо четвертную заработаешь, а без пачпорта-то тебя водяной в острог засадит да по этапу оттуда. Разве
к зи́ме до домов-то доплететесь… Плюнуть бы вам, братцы слепые!.. Эй, помя́нете мое слово!..
— Так ты вздумал и на стороне шашни заводить! — кричал разъяренный тестюшка. — На супрядки по чужим деревням
к девкам ходить! Срамить честно́й мой
дом хочешь! Так помни, бабий угодник, что батраков у меня вволю, велю баню задать — так вспорют тебя, что вспомнишь сидорову козу. До смерти не забудешь, перестанешь
бегать от жены!.. Смей только еще раз уйти на посиделки!
Дело в том, что с тех пор, как приехала бабушка со своим штатом, все заботы по
дому и хозяйству, лежавшие на ней, перешли
к Анне, горничной княгини. Теперь не Барбалэ, а Анна или хорошенькая Родам
бегала по комнатам, звеня ключами, приготовляя стол для обедов и завтраков или разливая по кувшинам сладкое и легкое грузинское вино. Я видела, как даже осунулась Барбалэ и уже не отходила от плиты, точно боясь потерять свои последние хозяйственные обязанности.
Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я
сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь
дом, все спокойно отнеслись
к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня...
Дождавшись, когда уснет муж, она поднимает свою горячую голову, прикладывает палец
к губам и думает: что, если она рискнет выйти сейчас из
дому? После можно будет соврать что-нибудь, сказать, что она
бегала в аптеку,
к зубному врачу.
К вящему горю, Клару Павловну еще все оправдывали, находя, что она должна была
сбежать, во-первых, потому, что у Пекторалиса в
доме необыкновенные печи, которые в сенях топятся, а в комнатах не греют, а во-вторых, потому, что у него у самого необыкновенный характер — и такой характер аспидский, что с ним решительно жить невозможно: что себе зарядит в голову, непременно чтобы по его и делалось.
На улице взад и вперед
бегали овцы и блеяли; бабы кричали на пастуха, а он играл на свирели, хлопал бичом или отвечал им тяжелым, сиплым басом. Во двор забежали три овцы и, не находя ворот, тыкались у забора. От шума проснулась Варвара, забрала в охапку постель и пошла
к дому.
— Что же теперь будет с княжной? Ведь она, чай, еще вчера
сбежала из
дому к Бомелию! — воскликнул он, как бы отвечая на свою мысль.
Закипела у нее работа, не без того, однако ж, чтобы не
сбегать по временам
к жильцу в те часы, когда Лиза не была
дома.
В
доме, когда Александр Васильевич вернулся из Нейшлота, уже шли приготовления. За день до свадьбы штаб-лекарша пришла
к своему жильцу. Суворов был очень весел,
бегал по комнате и, увидев свою «маменьку», сам подал ей стул.
Небось когда на даче, на Черной Речке, ты амурничал с табачницей, так я не гнала тебя от себя; когда ты то и дело
бегал пить кофей
к купеческой содержанке, что в нашем
доме живет, — я не гнала тебя…
Кузьма, между тем, выбежав со своей ношей на улицу и
пробежав некоторое расстояние от
дома, остановился и поставил молодую девушку на ноги. Маша от побоев, нанесенных ей Салтыковой, и от всего пережитого ею треволнения, не могла стоять на ногах, так что Кузьме Терентьеву пришлось прислонить ее
к стене одного из
домов и придерживать, чтобы она не упала. Парень задумался. Весь хмель выскочил из его головы.
Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на-цыпочках
пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что́ делалось в
доме) о получении письма, тихим шагом вошла
к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся.