Неточные совпадения
«Кошмар», — подумал он, опираясь рукою о
стену, нащупывая ногою ступени лестницы.
Пришлось снова зажечь спичку. Рискуя упасть, он сбежал с лестницы, очутился
в той комнате, куда сначала привел его Захарий, подошел к столу и жадно выпил стакан противно теплой воды.
Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился
в холодную злость против Алины, — ведь это по ее вине
пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, — ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о
стены домов, бросить
в узеньком, пустынном переулке
в сумраке вечера и уйти прочь.
Обе затворенные двери
в эту комнату
приходились по обоим концам одной и той же
стены.
Он встал с очевидным намерением пройтись по комнате. Он был
в страшной тоске. Но так как стол загораживал дорогу и мимо стола и
стены почти
приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он не успел пройтись, может быть, вдруг и раздражило его, так что он почти
в прежнем исступлении вдруг завопил...
Фази еще
в 1849 году обещал меня натурализировать
в Женеве, но все оттягивал дело; может, ему просто не хотелось прибавить мною число социалистов
в своем кантоне. Мне это надоело,
приходилось переживать черное время, последние
стены покривились, могли рухнуть на голову, долго ли до беды… Карл Фогт предложил мне списаться о моей натурализации с Ю. Шаллером, который был тогда президентом Фрибургского кантона и главою тамошней радикальной партии.
На юге
в обиходе совсем не употребляется слово совладелец, или половинщик, так как здесь на каждый участок полагается только по одному хозяину, но так же, как и на севере, есть хозяева, которые лишь причислены к селению, но домов не имеют. Как
в посту, так и
в селениях совсем нет евреев.
В избах на
стенах встречаются японские картинки;
приходилось также видеть японскую серебряную монету.
Погасив свечку, он долго глядел вокруг себя и думал невеселую думу; он испытывал чувство, знакомое каждому человеку, которому
приходится в первый раз ночевать
в давно необитаемом месте; ему казалось, что обступившая его со всех сторон темнота не могла привыкнуть к новому жильцу, что самые
стены дома недоумевают.
Признаюсь откровенно,
в эту минуту я именно только об этом и помнил. Но делать было нечего:
пришлось сойти с ослов и воспользоваться гостеприимством
в разбойничьем приюте. Первое, что поразило нас при входе
в хижину, — это чистота, почти запустелость, царствовавшая
в ней. Ясное дело, что хозяева, имея постоянный промысел на большой дороге, не нуждались
в частом посещении этого приюта. Затем, на
стенах было развешано несколько ружей, которые тоже не предвещали ничего доброго.
Не успела Зинаида произнести эти слова, как я уже летел вниз, точно кто подтолкнул меня сзади.
В стене было около двух сажен вышины. Я
пришелся о землю ногами, но толчок был так силен, что я не мог удержаться: я упал и на мгновенье лишился сознанья. Когда я пришел
в себя, я, не раскрывая глаз, почувствовал возле себя Зинаиду.
— Комната превеселенькая, — начал Петр Иваныч, — окнами немного
в стену приходится, да ведь ты не станешь все у окна сидеть; если дома, так займешься чем-нибудь, а
в окна зевать некогда.
Жозеф сделал из него человека вообще, как Руссо из Эмиля; университет продолжал это общее развитие; дружеский кружок из пяти-шести юношей, полных мечтами, полных надеждами, настолько большими, насколько им еще была неизвестна жизнь за
стенами аудитории, — более и более поддерживал Бельтова
в кругу идей, не свойственных, чуждых среде,
в которой ему
приходилось жить.
Одно мне
пришлось наблюдать во время моих горных скитаний: я видел, как тур пробирался по отвесной скале и время от времени упирался рогом
в стену, а иногда, должно быть уж
в очень опасных местах, то наклонял, то поднимал голову, то вытягивал шею. Что рога ему служат балансом и поддержкой, это ясно.
Инок Гермоген не спал сряду несколько ночей и чувствовал себя очень бодро. Только и отдыху было, что прислонится где-нибудь к
стене и, сидя, вздремнет. Никто не знал, что беспокоило молодого инока, а он мучился про себя, и сильно мучился, вспоминая раненых и убитых мятежников. Конечно, они
в ослеплении злобы бросались на монастырь не от ума, а все-таки большой ответ за них
придется дать богу. Напрасная христианская кровь проливается…
Пришлось проходить по анфиладе пустых комнат до последней угольной,
в которой сохранились вокруг
стен холстом обтянутые турецкие диваны.
Эта
стена, однако ж, не с неба свалилась и не из земли выросла. Мы имели свою интеллигенцию, но она заявляла лишь о готовности следовать приказаниям. Мы имели так называемую меньшую братию, но и она тоже заявляла о готовности следовать приказаниям. Никто не предвидел, что наступит момент, когда каждому
придется жить за собственный счет. И когда этот момент наступил, никто не верит глазам своим; всякий ощупывает себя словно с перепоя и, не находя ничего
в запасе, кроме талантливости, кричит: «Измена! бунт!»
Я на цыпочках по крапиве обежала сарай с другой стороны, где было ниже, и, встав на пустую кадку, так что
стена мне
приходилась ниже груди, перегнулась
в сарай.
Лакей при московской гостинице «Славянский базар», Николай Чикильдеев, заболел. У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком.
Пришлось оставить место. Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что, стало скучно без дела, и он решил, что, должно быть, надо ехать к себе домой,
в деревню. Дома и хворать легче, и жить дешевле; и недаром говорится: дома
стены помогают.
В хаосе природы, среди повсюду протянутых нитей, которые прядут девы Судьбы, нужно быть поминутно настороже; все стихии требуют особого отношения к себе, со всеми
приходится вступать
в какой-то договор, потому что все имеет образ и подобие человека, живет бок о бок с ним не только
в поле,
в роще и
в пути, но и
в бревенчатых
стенах избы.
— Как чего, Гаврило Андреич! Не побоев я боюсь, Гаврило Андреич. Накажи меня господин
в стенах да подай мне при людях приветствие, и все я
в числе человеков, а тут ведь от кого
приходится…
Больше говорить не хотелось, да и не было надобности, — мы понимали друг друга. На нас глядели и говорили за нас темные
стены, углы, затканные паутиной, крепко запертая дверь…
В окно врывались волны миазмов, и некуда было скрыться. Сколько-то нам
придется прожить здесь: неделю, две?.. Нехорошо, скверно! А ведь вот тут, рядом, наши соседи живут не одну неделю и не две. Да и
в этой камере после нас опять водворится жилец на долгие месяцы, а может, и годы…
За медвежонком пришла целая толпа уличных ребятишек, так что
пришлось затворить ворота. Попав
в комнаты, медвежонок нимало не смутился, а напротив, почувствовал себя очень свободно, точно пришел домой. Он спокойно все осмотрел, обошел вокруг
стен, все обнюхал, кое-что попробовал своей черной лапкой и, кажется, нашел, что все
в порядке.
— Это с непривычки. Вишь, народу-то что!.. А музыка-то? Не слыхивала такой? Почище нашего органа? А? Ничего, привыкай, привыкай, Дунюшка, не все же
в четырех
стенах сидеть,
придется и выпрыгнуть из родительского гнездышка.
Странно, странно… Я шел от человека — и оказался у той же
стены Беспамятства, которую знает один Сатана. Как много значит поза, однако! Это надо запомнить. Но будет ли так же убедительна поза и не потеряет ли она
в своей пластичности, если вместо смерти, палача и солдат
придется сказать иное… хотя бы так...
У дороги,
в лесу, стоял на горке богатый китайский хутор, обнесенный каменною
стеною. Мы остановились
в нем на ночевку. Все фанзы были уже битком набиты офицерами и солдатами. Нам
пришлось поместиться
в холодном сарае с сорванными дверями.
Помнятся мне ярко-желтые, блестящие полы, люстры, окутанные
в марлю, узкие полосатые ковры, которые тянулись не прямо от двери до двери, как обыкновенно, а вдоль
стен, так что мне, не рискнувшему касаться своими грубыми болотными сапогами яркого пола,
в каждой комнате
приходилось описывать четырехугольник.
Она живо помнила, какое впечатление производил на нее
в Варшаве,
в доме Ладомирских, этот человек и сколько нравственной ломки
пришлось ей произвести над собой, чтобы выйти победительницей
в борьбе с нахлынувшим на нее к нему чувством, после подлого поступка с ней Владимира, тем чувством любви, страсти, самое воспоминание о котором она, казалось ей, похоронила навсегда
в стенах Рязанского острога.
Наконец день допроса настал. Николай Леопольдович совершенно больной поехал
в окружной суд,
в здании которого помещаются и камеры следователей.
В приемной комнате,
в третьем этаже, с мозаичным полом и скамейками по
стенам, ему
пришлось дожидаться недолго. Его попросили
в камеру, помещающуюся
в так называемом «прокурорском» коридоре.
«За этими
стенами, — пронеслось
в его голове, — мне
приходится заживо схоронить себя от света — это моя могила».
Да; я не обмолвился: не было уже и охоты, потому что
в этом море стонов и слез,
в котором мне
в моей юности
пришлось провести столько тяжких дней, — отупевало чувство, и если порою когда и шевелилось слабое сострадание, то его тотчас же подавляло сознание полнейшего бессилия помочь этому ужаснейшему, раздирающему горю целой толпы завывавших у
стен палаты матерей и рвавших свои пейсы отцов.
Как-то,
в самую скучную летнюю пору,
в город заехал жонглер и, ходя по городу, давал, где его принимали, свои незамысловатые представления, из коих одно
пришлось очень по вкусу господам офицерам: артист сажал свою дочь на стул, плотно подвигая его спинкой к
стене, и, достав из мешка несколько кинжалов, метал их
в стену так, что они втыкались, обрамливая голову девушки со всех сторон, но нигде ее не задевая.
У третьего мужика беда
в том, что он задолжал уже давно, а теперь
пришлось платить, и он должен был продать три
стены деревянной избы, оставив себе одну на топку.