Неточные совпадения
Результатом такой усиленной административной деятельности было то, что к концу его градоначальничества Глупов
представлял беспорядочную кучу почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь съезжий
дом гордо высил к небесам
свою каланчу.
О начальнике он слыхал у себя
дома, что это отец подчиненных, и потому составил себе самое смеющееся, самое семейное понятие об этом лице. Он его
представлял себе чем-то вроде второго отца, который только и дышит тем, как бы за дело и не за дело, сплошь да рядом, награждать
своих подчиненных и заботиться не только о их нуждах, но и об удовольствиях.
Дом представлял из себя великолепную развалину: карнизы обвалились, крыша проржавела и отстала во многих местах от стропил целыми полосами; массивные колонны давно облупились, и сквозь отставшую штукатурку выглядывали обсыпавшиеся кирпичи; половина
дома стояла незанятой и печально смотрела
своими почерневшими окнами без рам и стекол.
Видите ли, господа присяжные заседатели, в
доме Федора Павловича в ночь преступления было и перебывало пять человек: во-первых, сам Федор Павлович, но ведь не он же убил себя, это ясно; во-вторых, слуга его Григорий, но ведь того самого чуть не убили, в-третьих, жена Григория, служанка Марфа Игнатьевна, но
представить ее убийцей
своего барина просто стыдно.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не
представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце
своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши
домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского
дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры
дом в узком, темном переулке, трудно
представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни
свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Петр Андреич сдержал
свое слово. Он известил сына, что для смертного часа его матери, для младенца Федора он возвращает ему
свое благословение и Маланью Сергеевну оставляет у себя в
доме. Ей отвели две комнаты в антресолях, он
представил ее
своим почтеннейшим гостям, кривому бригадиру Скурехину и жене его; подарил ей двух девок и казачка для посылок. Марфа Тимофеевна с ней простилась: она возненавидела Глафиру и в течение одного дня раза три поссорилась с нею.
— Да, я здесь, правда,
свой человек, — спокойно продолжал он, медленными кругами двигая рюмку по столу.
Представьте себе: я в этом самом
доме обедал изо дня в день ровно четыре месяца.
— Ну, скажем, содержанки или жены, — равнодушно возразил Кербеш и покрутил в руках серебряный портсигар с монограммами и фигурками. — Я решительно ничего не могу для вас сделать… по крайней мере сейчас. Если вы желаете на ней жениться,
представьте соответствующее разрешение
своего университетского начальства. Если же вы берете на содержание, то подумайте, какая же тут логика? Вы берете девушку из
дома разврата для того, чтобы жить с ней в развратном сожительстве.
Симбирск с
своими церквами и каменным губернаторским
домом, на высокой горе, покрытой сплошными плодовитыми садами,
представлял великолепный вид; но я мало обращал на него вниманья.
— Помилуйте, — возражает Алексей Дмитрич, — как же вы не понимаете? Ну, вы
представьте себе две комиссии: одна комиссия и другая комиссия, и в обеих я, так сказать, первоприсутствующий… Ну вот, я из одной комиссии и пишу, теперича, к себе, в другую комиссию, что надо вот Василию Николаичу
дом починить, а из этой-то комиссии пишу опять к себе в другую комиссию, что, врешь,
дома чинить не нужно, потому что он в
своем виде… понимаете?
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что
представила площадка перед
домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему
свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Володя танцевал очень много, папа тоже езжал на балы с
своей молодой женой; но меня, должно быть, считали или еще слишком молодым, или неспособным для этих удовольствий, и никто не
представлял меня в те
дома, где давались балы.
Дом Синельниковых стал часто посещаться юнкерами. Один приводил и
представлял своего приятеля, который в
свою очередь тащил третьего. К барышням приходили гимназические подруги и какие-то дальние московские кузины, все хорошенькие, страстные танцорки, шумные, задорные пересмешницы, бойкие на язык, с блестящими глазами, хохотушки. Эти субботние непринужденные вечера пользовались большим успехом.
Сверстов побежал за женой и только что не на руках внес
свою gnadige Frau на лестницу. В дворне тем временем узналось о приезде гостей, и вся горничная прислуга разом набежала в
дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов,
представляя жену Егору Егорычу, ничего не сказал, а только указал на нее рукою. Марфин, в
свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло, на которое она села, будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
Впрочем,
представим все лучше в образах: в три часа Аггей Никитич сбирается идти продавать
свою пару лошадей, и вдруг перед его
домом остановилась тоже пара, но только внушительнейшая, в сбруе с серебряным набором, запряженная во внушительнейшие сани, в которых сидел откупщик во внушительнейшей бекеше и старавшийся придать
своей физиономии внушительнейшее выражение.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом
доме капризную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом — ее идолом, боявшуюся до сих пор только
своего генерала, а теперь уже ничего не боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое, — идиотку, перед которой дядя считал
своею обязанностью благоговеть уже потому только, что она была мать его.
Бывая в Полдневской, Гордей Евстратыч несколько раз предлагал Маркушке перевести его в Белоглинский завод к себе в
дом; но Маркушка ни за что не хотел оставлять
своего логовища и не мог даже себе
представить, как он умрет не в Полдневской.
Нет, Яков Львович хотел
представить это дело в дворянском
доме и не от
своего одного лица, а от всего сословия, которое избрало его
своим представителем.
Он на этот раз
представил ее княгине, которая на первых порах приняла Елену очень любезно и просила бывать у них в
доме, а князь, в
свою очередь, выпросил у Елены позволение посетить ее матушку, и таким образом, они стали видеться почти ежедневно.
Извозчик, оправив сбрую, взлез на козлы, присвистнул, махнул кнутом, колокольчик зазвенел, и по обеим сторонам дороги замелькали высокие сосны и зеленые поля; изредка показывались среди деревьев скромные дачи, выстроенные в довольном расстоянии одна от другой, по этой дороге, нимало не похожей на Петергофскую, которая
представляет почти беспрерывный и великолепный ряд загородных
домов, пленяющих
своей красотой и разнообразием.
Квартира Елизаветы Николаевны, весьма небольшая, в противоположность
дому Домны Осиповны
представляла в
своем убранстве замечательное изящество и простоту; в ней ничего не было лишнего, а если что и было, так все очень красивое и, вероятно, очень дорогое.
— Вот ты теперь в деревню едешь, — заговорил опять Лежнев. — Не думаю, чтоб ты долго в ней остался, и не могу себе
представить, чем, где и как ты кончишь… Но помни: что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть место, есть гнездо, куда ты можешь укрыться. Это мой
дом… слышишь, старина? У мысли тоже есть
свои инвалиды: надобно, чтоб и у них был приют.
Берег в этом месте
представлял каменистый спуск, с
домами и зеленью наверху. У воды стояли опрокинутые лодки, сушились сети. Здесь же бродило несколько человек, босиком, в соломенных шляпах. Стоило взглянуть на их бледные заросшие лица, чтобы немедленно замкнуться в себе. Оставив
свои занятия, они стали на некотором от нас расстоянии, наблюдая, что мы такое и что делаем, и тихо говоря между собой. Их пустые, прищуренные глаза выражали явную неприязнь.
Во время остановки в Москве отец
представил меня в
доме своего однофамильца и дальнего родственника Семена Николаевича, занимавшего
дом на Большой Никитской против Большого Вознесения.
Познакомившись в университете, по совету Ив. Дм. Беляева, с одутловатым, сероглазым и светло-русым Григорьевым, я однажды решился поехать к нему в
дом, прося его
представить меня
своим родителям.
мне не раз приходилось уже говорить о наших поездках к родным, которые отец считал обязательными со стороны приличия или пристойности, как он выражался. Бедная мать, проводившая большую часть времени в постели, только чувствуя себя лучше по временам, выезжала лишь поблизости и едва ли не в один
дом Борисовых. Зато отец счел бы великим упущением не съездить за Волхов, верст за сто к неизменной куме
своей Любови Неофитовне и не
представить ей вышедшую из института дочь, падчерицу и меня — студента.
Жил о. Андроник очень плотно в
своем собственном домике, выстроенном в купеческом вкусе; три небольших комнатки зимой и летом были натоплены, как в бане, и сам хозяин обыкновенно разгуливал по
дому и по двору в одном жилете, что
представляло оригинальную картину.
Пруд, который еще так недавно
представлял ряд отличных картин, теперь совсем почернел и наводил уныние
своей безжизненной мутной водой; только одна заводская фабрика сильно выиграла осенью, особенно длинными темными ночами, когда среди мрака бодро раздавался ее гул, а из труб валили снопы искр, и время от времени вырывались длинные языки красного пламени, на минуту побеждавшие окружавшую тьму и освещавшие всю фабрику и ближайшие
дома кровавым отблеском.
Представьте себе, что ее не было! Да, да, ее-то одной только и не было ни в комнатах между внесенными вещами, ни в повозке — словом, нигде… Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь — в руках Селивана… Или… может быть, даже он ее еще ночью выкрал. Ему ведь это было возможно; он, как хозяин, мог знать все щелки
своего дрянного
дома, и этих щелок у него, наверно, не мало. Могла у него быть и подъемная половица и приставная дощечка в перегородке.
Мы въехали в деревню и скоро остановились у ворот замка. Я велел людям слезть и в сопровождении унтер-офицера вошел в
дом. Всё было пусто. Пройдя несколько комнат, я был встречен самим графом, дрожащим и бледным, как полотно. Я объявил ему мое поручение, разумеется он уверял, что у него нет оружий, отдал мне ключи от всех
своих кладовых и, между прочим, предложил завтракать. После второй рюмки хереса граф стал просить позволения
представить мне
свою супругу и дочерей.
— Нет, маменька, как вам угодно, но я дяденьку без родственной услуги не оставлю. Неужели я буду неблагодарный, как Альфред, которого ряженые солдаты по
домам представляют? Я вам в ножки кланяюсь и прошу позволения, не заставьте меня быть неблагодарным, дозвольте мне дядюшку проводить, потому что они мне родной и часы мне подарили и мне будет от всех людей совестно их без
своей услуги оставить.
Город, с
своими ярко освещенными желтыми, белыми и серенькими
домами, с
своими блистающими серебряными и золотыми главами церквей,
представлял собою решительно какой-то праздничный вид.
Мы уселись на обыкновенных
своих местах в гостиной, и она поспешила предуведомить меня, что сегодня после обеда будет у них Лабзин, что меня
представят ему и что если я ему понравлюсь, то он пригласит меня к себе и на домашний спектакль, который скоро будет в
доме Черевина, что она очень хорошо видит их намерение завлечь меня в общество, которого она терпеть не могла, и при этом случае откровенно и неблагосклонно выражалась обо всех его членах, называя одних сумасшедшими, а других дураками.
Унылый человек уже сам по себе не может быть веселым. Он может
представлять соединение всех возможных добродетелей, может быть очень умным, ученым и образованным, но даже и в таком случае, не лучше ли ему сидеть
дома, одному, или в
своем семействе или в тесном кругу знакомых? Стоит только человеку с унынием пуститься в свет, зажить общественною жизнию, — он, не смотря на весь
свой ум и добродетели, легко превращается в «скучного».
Прежде, когда еще он сидел
дома, в тоске, он тысячу раз
представлял себе, как он войдет в
свою канцелярию. С ужасом убеждался он, что непременно услышит за собою двусмысленный шепот, увидит двусмысленные лица, пожнет злокачественнейшие улыбки. Каково же было его изумление, когда на деле ничего этого не случилось. Его встретили почтительно; ему кланялись; все были серьезны; все были заняты. Радость наполнила его сердце, когда он пробрался к себе в кабинет.
Отец
представил его обеим дамам, но те поклонились ему через плечо, не отрываясь от
своего дела, и отец увел его в
дом, а один из дворовых, подавая тете дегтярное мыло и воду, чтобы вымыть руки, доложил ей вкратце, что это за человек г. Алымов и какую он штуку сделал, вымочив в навозной жиже рожь, чтобы сделать ее несъедобной.
Засим все остальное общество в наличном составе
своем представляло самый интимный кружок губернаторского
дома.
К обеду приехал Орлов с принцессой и
представил ей англичанок, жену консула и адмиральшу Грейг, причем не называл спутницу
свою по имени. Хозяин
дома и адмирал также были представлены ей. Сэру Джону Дику лицо принцессы показалось знакомым.
Я
представил себе en détail [Детально (франц.).]
свой дом,
дом Альтанских, все эти милые мне, но как бы не моего письма лица, и потом… служба… канцелярия с ее стертыми, как старые пятиалтынные, лицами и запахом спертого воздуха и папирос… и мне хотелось куда-то бежать.
Домовым комитетам было объявлено: кто первого мая не украсит
своего дома красными флагами, будет предан суду ревтрибунала. Гражданам предписывалось, под страхом строжайшей революционной ответственности,
представить в ревком всю имеющуюся красную материю. Бухгалтер отдела с скрытою улыбкою сообщил Кате, что на табачной фабрике вывешено объявление завкома о поголовном участии в манифестации. Кто не пойдет, будет объявлен врагом пролетариата.
Московские традиции и преданность Островскому
представлял собою и Горбунов, которого я стал вне сцены видать у начальника репертуара Федорова, где он считался как бы
своим человеком. Как рассказчик — и с подмостков и в
домах — он был уже первый увеселитель Петербурга. По обычаю того времени,
свои народные рассказы он исполнял всегда в русской одежде и непременно в красной рубахе.
По духу записок очень позволительно думать, что Исмайлов, кажется, совсем и не
представлял даже для Копцевича интереса как педагог, а только некоторое время имел здесь
свое значение как человек, поставленный в
дом митрополитом Филаретом.
— Зачем вы не удержали его? Зачем не уговорили его хоть подождать попутчика? — пенял я в «горчичном
доме», но там отвечали, что они уговаривали и
представляли туристу все трудности пути; но что он непоколебимо стоял на
своем, что он дал слово ехать не останавливаясь — и так поедет; а трудностей никаких не боится, потому что имеет железную волю.
Вдова уже ждет меня перед
своим домом и опять просит войти взглянуть на телку. Я вхожу. В сенях, точно, стоит телка. Вдова просит взглянуть на нее. Я гляжу на телку и вижу, что вся жизнь вдовы так сосредоточена на телке, что она не может себе
представить, чтобы мне могло быть неинтересно смотреть на телку.
— Ну, вот
представь себе: у тебя, скажем,
дома одна корова; и вдруг
свои же, православные, возьмут ее и сведут! Разве бы не обидно было тебе? То же вот и здесь: может быть, последнюю корову свели у мужика, он теперь убивается с горя, плачет.
Постройка летней поповки в Меррекюле
представляла затруднения: опасались, что
свои собственные власти найдут это, пожалуй, излишним и не велят строить; но можно построить
дом для школы, так, чтобы она была меньше школою, чем поповкою и сторожкою.
Граф де Дион радостными восклицаниями встретил Николая Герасимовича и тотчас же
представил всему обществу, и в том числе хозяйке
дома,
своей новой подруге, Жанне де Марси, с которой он сошелся недавно.
Для графа Петра Игнатьевича, не говоря уже о князе Луговом, день, проведенный в Зиновьеве, показался часом. Освоившаяся быстро с другом
своего жениха, княжна была обворожительно любезна, оживлена и остроумна. Она рассказывала приезжему петербуржцу о деревенском житье-бытье, в лицах
представляла провинциальных кавалеров и заставляла
своих собеседников хохотать до упаду. Их свежие молодые голоса и раскатистый смех доносились в открытые окна княжеского
дома и радовали материнский слух княгини Вассы Семеновны.
«Я б желал, — говорил панегирист, описывая наружность Луизы, — я б желал здесь персону сея прекрасныя дщери знаменитого баронского
дома несколько начертить, коли б черные чернила способного цвета были ея небесную красоту
представить: будешь ты, читатель, доволен, коли
своему уму
представишь одно такое лицо и тело, которых точнейшее изображение имеется без порока, белый цвет в самом высочестве, приятность же преизящную всего света.