Неточные совпадения
Ну, кто ж спорит: конечно, если
пойдет на правду, так житье в Питере
лучше всего.
Дарья Александровна выглянула вперед и обрадовалась, увидав в серой шляпе и сером пальто знакомую фигуру Левина, шедшего им навстречу. Она и всегда рада ему была, но теперь особенно рада была, что он видит ее во всей ее
славе. Никто
лучше Левина не мог понять ее величия.
— Да вот я вам скажу, — продолжал помещик. — Сосед купец был у меня. Мы прошлись по хозяйству, по саду. «Нет, — говорит, — Степан Васильич, всё у вас в порядке
идет, но садик в забросе». А он у меня в порядке. «На мой разум, я бы эту липу срубил. Только в сок надо. Ведь их тысяча лип, из каждой два
хороших лубка выйдет. А нынче лубок в цене, и струбов бы липовеньких нарубил».
Правда, что на скотном дворе дело
шло до сих пор не
лучше, чем прежде, и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и сливочному маслу, утверждая, что корове на холоду потребуется меньше корму и что сметанное масло спорее, и требовал жалованья, как и в старину, и нисколько не интересовался тем, что деньги, получаемые им, были не жалованье, а выдача вперед доли барыша.
«Ну, всё кончено, и
слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «
Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и
пойдет моя жизнь,
хорошая и привычная, по старому».
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! — сказал он себе с отчаянием. —
Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны, и не
лучше ли остановиться? Всё
лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
Трава
пошла мягче, и Левин, слушая, но не отвечая и стараясь косить как можно
лучше,
шел за Титом. Они прошли шагов сто. Тит всё
шел, не останавливаясь, не выказывая ни малейшей усталости; но Левину уже страшно становилось, что он не выдержит: так он устал.
Только тем, что в такую неправильную семью, как Аннина, не
пошла бы
хорошая, Дарья Александровна и объяснила себе то, что Анна, с своим знанием людей, могла взять к своей девочке такую несимпатичную, нереспектабельную Англичанку.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты хочешь видеть ее?
Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей.
Хорошая, но так глупа! Мы ее хотели отправить, но девочка так привыкла к ней, что всё еще держим.
Она знала, что он кричит, еще прежде, чем она подошла к детской. И действительно, он кричал. Она услышала его голос и прибавила шагу. Но чем скорее она
шла, тем громче он кричал. Голос был
хороший, здоровый, только голодный и нетерпеливый.
— О, нет, это далеко!
Лучше в угловой, мы больше будем видеться. Ну,
пойдем, — сказала Анна, дававшая вынесенный ей лакеем сахар любимой лошади.
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным, сделать опять
хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и
пошел рассевать.
— А ведь вы правы: все
лучше выпить чайку, — да я все ждал… Уж человек его давно к нему
пошел, да, видно, что-нибудь задержало.
Месяца четыре все
шло как нельзя
лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Она ужасно мучилась, стонала, и только что боль начинала утихать, она старалась уверить Григорья Александровича, что ей
лучше, уговаривала его
идти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих.
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки
шлют побогаче подарки, что в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого
лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Потом
пошли осматривать крымскую суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрева, должна была скоро издохнуть, но года два тому назад была очень
хорошая сука; осмотрели и суку — сука, точно, была слепая.
Пусть
лучше позабудемся мы! «Зачем ты, брат, говоришь мне, что дела в хозяйстве
идут скверно? — говорит помещик приказчику.
— Как же,
пошлем и за ним! — сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется,
хорошее действие на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец сказал...
Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то, что явно противуположно их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое назовут умным и
пойдут потом поплясывать как нельзя
лучше под чужую дудку, — словом, начнут гладью, а кончат гадью.
Ему бы следовало
пойти в бабку с матерней стороны, что было бы и
лучше, а он родился просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца».
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его:
шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о
хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
— Ты опять заснешь, Николенька, — говорит мне ma-man, — ты бы
лучше шел наверх.
«Нет, говорит, я
лучше замуж не
пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину».
Игра в разбойники
шла как нельзя
лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего.
— Ясные паны! — произнес жид. — Таких панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых,
хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли,
Шлема, или ты, Шмуль?
— Вот в рассуждении того теперь
идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами
лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и веры неймет. Потом опять в рассуждении того
пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
— Ай, славная монета! Ай, добрая монета! — говорил он, вертя один червонец в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие
хорошие червонцы, и часу не прожил на свете,
пошел тот же час в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
— Я думаю, что у него очень
хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно
пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— Да, да,
лучше,
лучше, — подхватила она с увлечением, — как
пойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя, помолимся и
пойдем.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и
пошел дальше. «Конечно, было бы
лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
Наконец, пришло ему в голову, что не
лучше ли будет
пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
«Где это, — подумал Раскольников,
идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то
лучше так жить, чем сейчас умирать!
Я
лучше к моему приятелю Пороху
пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну.
Он
пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не
лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть
лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи
пойдут, тут я и преставлю».
— Я хотел сказать…
идя сюда… я хотел сказать вам, маменька… и тебе, Дуня, что нам
лучше бы на некоторое время разойтись.
Варвара. Сейчас с мужем на бульвар
пошли, и маменька с ними. Пройди и ты, коли хочешь. Да нет,
лучше не ходи, а то она, пожалуй, и вовсе растеряется.
Пойдём вперёд: я их натуру
лучше знаю».
Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И дело не
пойдёт на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он
лучше дело всё погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.
Лариса (постепенно слабеющим голосом). Нет, нет, зачем!.. Пусть веселятся, кому весело… Я не хочу мешать никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо… умереть… Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… вы все
хорошие люди… я вас всех… всех люблю. (
Посылает поцелуй.)
Кнуров. Что тут ценить! Пустое дело! Триста рублей это стоит. (Достает из бумажника деньги и отдает Огудаловой.) До свиданья! Я
пойду еще побродить… Я нынче на
хороший обед рассчитываю. За обедом увидимся. (
Идет к двери.)
— Сторона мне знакомая, — отвечал дорожный, —
слава богу, исхожена и изъезжена вдоль и поперек. Да вишь какая погода: как раз собьешься с дороги.
Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам.
—
Слава богу —
лучше всего. А вы? — прибавил Базаров, обращаясь к Дуняше.
— Тем
лучше; ты мне сказал, ты
послал за доктором… Этим ты себя потешил… потешь и меня:
пошли ты нарочного…
—
Лучше бы мошною батюшки. А впрочем,
пойдем.
— Как чем? Да вот я теперь, молодая, все могу сделать — и
пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно… Чего
лучше?
— Ну да, конечно, это все в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только
лучше уж в комнату
пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери…
— Ерунду плетешь, пан. На сей год число столыпинских помещиков сократилось до трехсот сорока двух тысяч! Сократилось потому, что сильные мужики скупают землю слабых и организуются действительно крупные помещики, это — раз! А во-вторых: начались боевые выступления бедноты против отрубников, хутора — жгут! Это надобно знать, почтенные. Зря кричите.
Лучше — выпейте! Провидение божие не каждый день
посылает нам бенедиктин.
— Наоборот, — сказал он. — Варвары Кирилловны — нет? Наоборот, — вздохнул он. — Я вообще удачлив. Я на добродушие воров ловил, они на это
идут. Мечтал даже французские уроки брать, потому что крупный вор после
хорошего дела обязательно в Париж едет. Нет, тут какой-то… каприз судьбы.