Неточные совпадения
Он
попытался смотреть на всё это как на не имеющий значения пустой обычай, подобный обычаю делания визитов; но почувствовал, что и этого он никак не мог
сделать.
Он и
попытался это
делать и ходил сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он говорил ей, чем больше он ничего не
делал, тем меньше у него оставалось времени.
— Но что же
делать? — виновато сказал Левин. — Это был мой последний опыт. И я от всей души
пытался. Не могу. Неспособен.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно
попытаться это
сделать.
Сделавши свое дело относительно губернаторши, дамы насели было на мужскую партию,
пытаясь склонить их на свою сторону и утверждая, что мертвые души выдумка и употреблена только для того, чтобы отвлечь всякое подозрение и успешнее произвесть похищение. Многие даже из мужчин были совращены и пристали к их партии, несмотря на то что подвергнулись сильным нареканиям от своих же товарищей, обругавших их бабами и юбками — именами, как известно, очень обидными для мужеского пола.
— Гуманитарная, радикальная интеллигенция наша весь свой век
пыталась забежать вперед истории, — язвительно покрикивал Бердников. — Историю
делать училась она не у Карла Маркса, а у Емельки Пугачева…
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо
пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы,
сделал свирепое лицо, подошел к сестре...
— Сам народ никогда не
делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески
пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история…
Начиная с головы, человек этот удивлял своей лохматостью, из дырявой кацавейки торчали клочья ваты, на животе — бахрома шали, — как будто его
пытались обтесать, обстрогать,
сделать не таким широким и угловатым, но обтесать не удалось, он так и остался весь в затесах, в стружках.
— Что ж
делать? — возразил Клим, пожимая плечами. — Я ведь и не
пытаюсь щеголять моими мыслями…
Но, уступая «дурочке», он шел, отыскивал разных людей, передавал им какие-то пакеты, а когда
пытался дать себе отчет, зачем он
делает все это, — ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что
делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает,
делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете,
пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
«О чем это он все думает? —
пыталась отгадать бабушка, глядя на внука, как он внезапно задумывался после веселости, часто также внезапно, — и что это он все там у себя
делает?»
Все принялись обсуждать. Чжан Бао сказал, что явления миража в прибрежном районе происходят осенью и большей частью именно в утренние часы. Я
пытался объяснить моим спутникам, что это такое, но видел, что они меня не понимают. По выражению лица Дерсу я видел, что он со мной несогласен, но из деликатности не хочет
делать возражений. Я решил об этом поговорить с ним в дороге.
Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его… Он пришел в исступление. Жид
попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать ничего не хотел. Нечего было
делать: согласился бедный Лейба.
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак
делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере, сам не стану
делать той глупости, чтобы
пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
Эта маленькая книжка, в которой я
пытался осмыслить нашу эпоху и ее катастрофический характер,
сделала меня европейски известным.
Мой отец с видимым уважением подымал старика, когда он
пытался земно поклониться, и обещал
сделать все, что возможно.
Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих своеобразных состязаниях. Гимназия не умела
сделать интересным преподавания, она не
пыталась и не умела использовать тот избыток нервной силы и молодого темперамента, который не поглощался зубристикой и механическим посещением неинтересных классов… Можно было совершенно застыть от скуки или обратиться в автоматический зубрильный аппарат (что со многими и случалось), если бы в монотонную жизнь не врывались эпизоды этого своеобразного спорта.
«Молчи! не смей! — твердил Петр Андреич всякий раз жене, как только та
пыталась склонить его на милость, — ему, щенку, должно вечно за меня бога молить, что я клятвы на него не положил; покойный батюшка из собственных рук убил бы его, негодного, и хорошо бы
сделал».
На ночь Евгения Петровна уложила Лизу на диване за драпри в своей спальне и несколько раз
пыталась добиться у нее откровенного мнения о том, что она думает с собой
сделать, живя таким странным и непонятным для нее образом.
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и вся была связана крепкими, давними привычками думать и
делать одно и то же, изо дня в день. И никто не имел желания
попытаться изменить ее.
— Это у них самое обыкновенное средство: если они кого полюбят и удержать хотят, а тот тоскует или
попытается бежать, то и
сделают с ним, чтобы он не ушел. Так и мне, после того как я раз попробовал уходить, да сбился с дороги, они поймали меня и говорят: «Знаешь, Иван, ты, говорят, нам будь приятель, и чтобы ты опять не ушел от нас, мы тебе лучше пятки нарубим и малость щетинки туда пихнем»; ну и испортили мне таким манером ноги, так что все время на карачках ползал.
И
делал бы я это тем охотнее, что, в сущности, куда бы я ни обернулся, куда бы ни
пытался уйти — нигде от начальства спрятаться не могу.
—
Попытаться нешто: чем чорт не шутит! и комар бывает, что, знаете, какие штуки
делает. Выпить только надо для храбрости.
— Это мы посмотрим, посмотрим; я вот попригляжусь к здешним мужикам, когда их лечить буду!.. — говорил доктор, мотая головой: он втайне давно имел намерение
попытаться распространять масонство между мужиками, чтобы
сделать его таким образом более народным, чем оно до сих пор было.
Попытайся-ка что с ними
сделать!
Хаджи-Мурат
попытался было заговорить и здесь, на бале, с Воронцовым о своем деле выкупа семьи, но Воронцов,
сделав вид, что не слыхал его слов, отошел от него. Лорис-Меликов же сказал потом Хаджи-Мурату, что здесь не место говорить о делах.
— Вы меня ударили, — сказал Гез. — Вы все время оскорбляли меня. Вы дали мне понять, что я вас ограбил. Вы держали себя так, как будто я ваш слуга. Вы сели мне на шею, а теперь
пытались убить. Я вас не трону. Я мог бы заковать вас и бросить в трюм, но не
сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой вниз — я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут шлюпку и весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь.
Было большое сомнение;
сделал ли он что-нибудь, как нынче говорят, для общего дела, или только
попытался, но струсил и возвратился без успеха.
— Нет, нельзя… Силища этот Мосей Мосеич, его не обойдешь, как суженого. Может, и смилуется. Ох, только у всех этих иноплеменцев трудно вывертываться… Ну, да уж
делать нечего,
попытайся.
— Если молод — не легко веришь в опасность, я
пытался грести,
делал всё, что надо
делать в воде в опасную минуту, когда этот ветер — дыхание злых дьяволов — любезно роет вам тысячи могил и бесплатно поет реквием.
Мы группируем данные,
делаем соображения об общем смысле произведения, указываем на отношение его к действительности, в которой мы живем, выводим свое заключение и
пытаемся обставить его возможно лучшим образом, но при этом всегда стараемся держаться так, чтобы читатель мог совершенно удобно произнести свой суд между нами и автором.
Будучи одарен многолетнею опытностью и двадцать пять лет лично управляя моими имениями, я много о сем предмете имел случай рассуждать, а некоторое даже и в имениях моих применил. Конечно, по малому моему чину, я не мог своих знаний на широком поприще государственности оказать, но так как ныне уже, так сказать, принято о чинах произносить с усмешкой, то думаю, что и я не худо
сделаю, ежели здесь мои результаты вкратце
попытаюсь изложить. Посему соображаю так...
Если бы я знал, где она теперь, то есть будь она где-нибудь близко, я, наверно,
сделал бы одну из своих сумасшедших штучек, — пошел к ней и привел сюда; во всяком случае,
попытался бы привести.
Он заключил тем, что я прекрасно
делаю, не
пытаясь бороться с леди С., и что я окончательно похоронена в Бадене.
Всё время, пока пили чай, неустанно звучал смех. Елизавета Сергеевна смеялась с оттенком снисхождения к Варе, Ипполит
пытался сдерживать себя и не мог. После чая стали обсуждать, чем бы наполнить этот весело начатый день? Варенька предложила поездку на лодке в лес и чаепитие там, и Ипполит Сергеевич немедленно согласился с ней. Но его сестра
сделала озабоченное лицо и заявила...
Венеровский. Какая фразистость у вас неприятная! Но довольно-с! Я последний раз говорю: попробуйте дать себе отчет в ваших желаниях и выразить их. Это очень просто. Я выражаюсь ясно и разумно,
попытайтесь и вы
сделать то же.
Она долго сидела за столом,
пытаясь предположить, что
сделает Григорий? Пред ней стояла вымытая посуда; на капитальную стену соседнего дома, против окон комнаты, заходящее солнце бросило красноватое пятно; отражённое белой стеной, оно проникло в комнату, и край стеклянной сахарницы, стоявшей пред Матрёной, блестел. Наморщив лоб, она смотрела на этот слабый отблеск, пока не утомились глаза. Тогда она, убрав посуду, легла на кровать.
— Я спорить с вами не стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы
делаем то, что можем, и мы — правы. Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить ближним, и мы
пытаемся служить как умеем. Вам не нравится, по ведь на всех не угодишь.
Я ничего не ответил, и он не
пытался заговорить больше. Мы были опять на узеньком дворике. Он сел на свой обрубок и даже повернулся к стене. Мне показалось, что он
сделал это не случайно, что ему немного стыдно теперь следить за мной.
— Послушайте, — горячо сказал он, хватая Кирилова за рукав, — я отлично понимаю ваше положение! Видит бог, мне стыдно, что я в такие минуты
пытаюсь овладеть вашим вниманием, но что же мне
делать? Судите сами, к кому я поеду? Ведь, кроме вас, здесь нет другого врача. Поедемте ради бога! Не за себя я прошу… Не я болен!
Теперь это
сделать удобнее, потому что еще тогда, когда я, очнувшись, видел травку и муравья, ползущего вниз головою, я,
пытаясь подняться, упал не в прежнее положение, а повернулся на спину.
Фельдфебель
попытался было устроить перевод Никиты Иванова в нестроевую роту, но там и без того было много людей. Отдать его в денщики тоже не удалось, потому что у всех офицеров денщики уже были. Тогда на Никиту навалили черную работу, оставив все попытки
сделать из него солдата. Так он прожил год, до тех пор, пока в роту не был назначен новый субалтерн-офицер, прапорщик Стебельков. Никиту отдали к нему «постоянным вестовым», то есть попросту денщиком.
И все-таки в городе я живу жизнью чистого интеллигента, работая только мозгом. Первое время я
пытаюсь против этого бороться, — упражняюсь гирями,
делаю гимнастику, совершаю пешие прогулки; но терпения хватает очень ненадолго, до того все это бессмысленно и скучно… И если в будущем физический труд будет находить себе применение только в спорте, лаун-теннисе, гимнастике и т. п., то перед скукою такого «труда» окажутся бессильными все увещания медицины и все понимание самих людей.
Что
делать? Я собрал маленький совет. Нам предстояло решить вопрос: возвращаться ли к Сахарной голове или
попытаться обойти непропуск вброд по воде и потом продолжать свой маршрут дальше.
Я проснулся с болью в темени: вероятно, он таки
пытался Меня откупорить! Мой гнев был так велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний раз и не пошевельнулся, — Я просто и спокойно еще раз убил Вандергуда. Я стиснул спокойно зубы,
сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину — и спокойно застыл в сознании моего великого Я. Океан мог бы ринуться на Меня, и Я не шевельнул бы ресницей — довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.
Он вращается в порочном кругу, когда
пытается это
сделать.
Обычно Евангелие
пытались приспособить к требованиям мира и тем
сделать его приемлемым.
Заморгал глазами, потянул в себя носом и, волоча ноги, побрел к себе за бузину. Опять
попытался плакать. Ни слезинки!
Делать нечего. Воровато огляделся, послюнявил пальцы. По щекам протянулись две широкие мокрые полосы. Я пошел к девочкам и спросил Юлю, сердито всхлипывая...