Искушение

Замок тихо щелкнул, дверь открылась…

На пороге стоял Гаврилов.

— А, это опять ты? — сказал я, пораженный его появлением довольно неприятно. Я представлял себе, что меня будет сторожить теперь это грубое животное Иванов, и мне доставляла некоторое наслаждение мысль, что своим побегом я подведу именно его, что мещанин Иванов первыми своими шагами погубит Иванова тюремщика.

— Да, барин, опять я. Иванов отпросился на именины к матери.

«Ну, все равно, — подумал я. — У меня тоже есть мать…» Но эта мысль теперь уже меня не смягчала, а ожесточала еще больше.

— А пароход-то ушел? — сказал я с горечью, как будто в этом виноват именно он, Гаврилов.

— Так точно, барин. Ушел, — сказал он сконфуженно, как будто и сам признавал себя виновным.

Он отвернулся и вздохнул.

— Ничего, бог милостив. Сказывали в конторе, будто вас увезут опять с жандармами, на тройке.

Я пронизал его взглядом. Я был убежден, что он врет и отворачивает глаза потому, что слышал совсем другое… Его утешения подымали во мне глухую злобу. «Утешаешь, добрый человек, — думал я с горечью. — Эх вы, добрые люди! Нет ничего хуже русского доброго человека… Разве не он, не русский добрый человек, виноват во всем? Разве он, жалеючи, не сторожит в тюрьмах всякого, кто стремится к свободе и правде?.. Ну хорошо же, — думал я с ожесточением, — сторожи же теперь, добрый человек, покрепче. Не я виноват, если ты, по своей доброте, зазеваешься. Каждому свое. Ваше дело смотреть, а наше освобождаться. Пусть каждый делает свое дело, а детей, страдающих и плачущих об отцах, не меньше и даже больше на нашей стороне, чем на вашей… Правда, когда-то, и еще недавно, я думал, что этих добрых людей надо жалеть и щадить… Но это «недавнее» было все-таки так давно. Меня уже нет… Жалел NN, а теперь будет мещанин Иванов…» Очень может быть, что Гаврилов заметил мое настроение. Может быть, если не сознание, то чувство шевельнулось в нем в том же направлении, в каком шла теперь моя мысль, и, вынимая ключи из замка, пока я выходил, он сказал тихо:

— А я, барин, скоро брошу эту службу.

Эту фразу я слышал второй раз от своих тюремщиков. В первый раз она меня очень обрадовала. Теперь только обозлила. То же самое, может быть, ты, «добрый человек», повторял Фомину, пока он не умер, и ты все-таки запирал его аккуратно, произнося свои добрые слова и немудрые утешения…

Я ничего не ответил, и он не пытался заговорить больше. Мы были опять на узеньком дворике. Он сел на свой обрубок и даже повернулся к стене. Мне показалось, что он сделал это не случайно, что ему немного стыдно теперь следить за мной.

«Ладно, — подумал я опять. — Ты можешь деликатничать потому, что надеешься на замки и на высокие стены. Посмотрим».

Около Гаврилова тихо ласкалась и визжала маленькая собачка…