Неточные совпадения
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь
у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и
помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
— Здесь — поляки и жиды, — сердито сказал жандарм. —
У жидов
помер кто-то. Все — слышите — воют?
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время
помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил
у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда
у меня вырастут груди, как
у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда
помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года
помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав
у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.
— Дьякон — Ипатьевский — Сердюков? Сын есть
у него?
Помер? Ага. А отец — тоже… интересуется? Редкий случай. Значит, вы все с народниками путаетесь?
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было
у него; отец
помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в другом флигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и пивший; но
у жены его, очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что
помер грудной ребеночек и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже девочка и, по странному счастью, тоже Ариночка.
— Ах, Сережа, Сережа… — шептал Бахарев, качая головой. — Добрая
у тебя душа-то… золотая… Хорошая ведь в тебе кровь-то. Это она сказывается. Только… мудреное ты дело затеваешь, небывалое… Вот я — скоро и
помирать пора, а не пойму хорошенько…
У этого старого упрямца, недурного очень человека и добродушнейшего хлебосола, были когда-то две жены, обе
померли.
— Илюшечка, сыночек мой: «Папочка, папочка, как он тебя унизил!»
У камушка произнес. Теперь помирает-с…
А
помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, то всякому из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и Дмитрию Федоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания
у них ведь не сделано-с…
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он
помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы
у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья
у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.
— Да ей зе богу не могу сказать! Тут вот
у них скотинка
помирать стала… так они и подозревают… а я зе…
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь
помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот
у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Все давно
помирай, — закончил он свой рассказ и задумался. Он помолчал немного и продолжал снова: —
У меня раньше тоже жена была, сын и девчонка. Оспа все люди кончай. Теперь моя один остался…
В ту пору
у нас, случилось, столяр Потапка
помер, так его под именем болярина Савельцева схоронили, а моего-то сокола, чтоб солдатства миновать, дворовым человеком Потапом Семеновым окрестили.
— Матушка прошлой весной
померла, а отец еще до нее
помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола
у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
— Ты это что придумал-то? Ведь я одна дочь
у отца, и все мне достанется. Зачем грешить прежде времени? Папаша уж старичок и, того гляди,
помрет. Одним словом, пустяки.
— Ну, Михей Зотыч, поедем-ка мы назад в скиты…
Помирать, так
помирать честно,
у себя дома.
— Не дам ни гроша…
Помру, тогда все твое. Да и нет
у меня денег.
— Плохая наша ворожба, Флегонт Васильич. Михей-то Зотыч того, разнемогся, в лежку лежит. Того гляди, скапутится. А
у меня та причина, что ежели он
помрет, так жалованье мое все пропадет. Денег-то я еще и не видывал от него, а уж второй год живу.
— Молока
у матери нет, кормить нечем; вот она узнает, где недавно дитя родилось да
померло, и подсунет туда своего-то.
Мать отца
померла рано, а когда ему минуло девять лет,
помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать
у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был
у этой женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка,
померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить и сел бы, как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их веру под конец перешел, и уж так бы „ты свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы и
помер, потому
у тебя во всем страсть, всё ты до страсти доводишь“.
Ей уже было тогда за тридцать лет, дети
у ней все
померли, и муж жил недолго.
— Эх, баушка, баушка…
Помереть все
помрем, а лиха беда в том, что мысли-то
у меня молодые. Пусть меня уважит Наташка — и приданое сделаю… Всего-то в гости ко мне на Богоданку приехать.
— Когда же ты
помрешь, Дарья? — серьезно спрашивал Ермолай свою супругу. — Этак я с тобой всех невест пропущу…
У Злобиных было две невесты, а теперь ни одной не осталось. Феня с пути сбилась, Марья замуж выскочила. Докуда я ждать-то буду?
— Мамынька, а где
у тебя деньги… а?.. Скажи, а то, не ровен час,
помрешь, мы и не найдем опосле тебя…
— Я?.. Как мне не плакать, ежели
у меня смертный час приближается?.. Скоро
помру. Сердце чует… А потом-то што будет?
У вас,
у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а
у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?..
Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
— Аннушка вон обещалась пособить, только, грит, пусть Наташка сама придет. Вон
у нее какие сарафаны-то, а ты ее же обегаешь. Ваша-то, девичья-то, честь для богатых, а бедным не
помирать же с голоду.
— Погостили
у баушки Василисы, Петр Елисеич? — спрашивала Анфиса Егоровна. — И слава богу… Сколько лет не видались, а старушка уж старенькая стаёт… Не сегодня-завтра и
помрет, а теперь ей все же легче…
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все
помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и
помрет старушка, все же одним грехом
у тебя меньше. Мать — первое дело…
— И то пойдем, сват, — согласился Коваль. — Не
помирать же с голода… Солдат на свадьбе
у Спирьки пировал третьего дня, а с похмелья он добрее.
— Ну, это еще байдуже; а вот як бы
у купи, то вай, вай, вай… лягай, та и
помри, то шкоды только ж.
Потом она стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и мать жили в бедности, в нужде, и оба
померли; как ее взял было к себе в Багрово покойный мой и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как живет она
у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
У Филиппа зацепился кнут за полоз саней; он, оборачиваясь, говорит: «Эхма», — и мы
помираем со смеху.
— Ну, опекуном там, что ли, очень мне нужно это! — возразила ему с досадой m-me Пиколова и продолжала: — Только вы знаете, какие нынче года были: мужики, которые побогатей были, холерой
померли; пожар тоже в доме
у него случился; рожь вон все сам-друг родилась… Он в опекунской-то совет и не платил… «Из чего, говорит, мне платить-то?..
У меня вон, говорит, какие все несчастия в имении».
— Она
померла еще весной. Он об этом узнал, был
у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул — нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу.
— Вот видите ли что! — начала m-me Пиколова. — Мы с братцем после маменьки, когда она
померла, наследства не приняли; долги
у нее очень большие были, понимаете… но брат после того вышел в отставку; ну, и что же молодому человеку делать в деревне — скучно!.. Он и стал этим маменькиным имением управлять.
— Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег
у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она — третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, —
померла, говорят, тоже нынешней весной!
— Послушайте, братцы, — начал Вихров громко, — опекун показывает на вас, что вы не платили оброков, потому что
у вас были пожары, хлеб градом выбивало, холерой главные недоимщики
померли. Вы не смотрите, что я
у него остановился. Мне решительно все равно, он или вы; мне нужна только одна правда, и потому говорите мне совершенно откровенно: справедливо ли то, что он пишет про вас, или нет?
— А словно из иностранок каких-то, приезжая;
у нас внизу и жила; да больная такая; в чахотке и
померла.
— А по-твоему, барин, не бунт! Мне для чего хлеб-то нужен? сам, что ли, экую махину съем! в амбаре, что ли, я гноить его буду? В казну, сударь, в казну я его ставлю! Армию, сударь, хлебом продовольствую! А ну как
у меня из-за них, курицыных сынов, хлеба не будет!
Помирать, что ли, армии-то! По-твоему это не бунт!
— А такие права, что мы сапожники старинные, извечные. И отцы, и деды наши исстари землю покинули, и никакого
у них, кроме сапога, занятия не было. Стало быть, с голоду нам теперича, по-твоему,
помирать?
— Хрисанф Петрович господин Полушкин-с? — Да
у Бакланихи,
у Дарьи Ивановны, приказчиком был — неужто ж не помните! Он еще при муже именьем-то управлял, а после, как муж-то
помер, сластить ее стал. Только до денег очень жаден. Сначала тихонько поворовывал, а после и нахалом брать зачал. А обравши, бросил ее. Нынче усадьбу
у Коробейникова,
у Петра Ивановича, на Вопле на реке, купил, живет себе помещиком да лесами торгует.
— Не надо! В случае чего — спросят тебя — ночевала? Ночевала. Куда девалась? Я отвез! Ага-а, ты отвез? Иди-ка в острог! Понял? А в острог торопиться зачем же? Всему свой черед, — время придет — и царь
помрет, говорится. А тут просто — ночевала, наняла лошадей, уехала! Мало ли кто ночует
у кого? Село проезжее…
— Нет, таки дал внучек грошик… Сынок-от
у меня, видно,
помер, так внучек в дому хозяйствует… дал грошик… как же! свечу поставить надо…