Неточные совпадения
А когда
помирал Андрей Родивоныч, были при нем две живых жены; обе вкруг ракитова кустика венчаны;
у каждой дети, и все какими-то судьбами законные.
А меж тем домишко
у него сгорел, жена с ребятишками пошла по миру и, схоронив детей, сама
померла в одночасье…
Дверь
у Меркулова была уж заперта. Веденеев подал голос. Дело тотчас разъяснилось. Новый коридорный, еще не знавший в лицо жившего с самого начала ярманки Дмитрия Петровича, растерялся, струсил и чуть не в ногах валялся, прося прощенья. Со́ смеху
помирали Меркулов с Веденеевым.
— Ни единого, — отвечал солдат. — Барыня
у него года три
померла, и не слышно, чтоб
у него какие сродники были. Разве что дальние, седьма вода на киселе. Барыниных сродников много. Так те поляки, полковник-от полячку за себя брал, и веры не нашей была… А ничего — добрая тоже душа, и жили между собой согласно… Как убивался тогда полковник, как хоронил ее, — беда!
— Девица она, видите, уж на возрасте, пора бы и своим домком хозяйничать, — продолжал Марко Данилыч. — Сам я, покамест Господь грехам терпит, живу, да ведь никем не узнано, что наперед будет.
Помри я, что с ней станется? Сами посудите… Дарья Сергевна нам все едино что родная, и любит она Дунюшку, ровно дочь, да ведь и ее дело женское. Где им делами управить? Я вот и седую бороду нажил, а иной раз и
у меня голова трещит.
Ну, вот я и
помер, а деньги-то ваши
у меня налицо, а
у вас документов никаких на меня нет.
— А как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча,
у царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. — сказал Марко Данилыч, вспоминая слова Хлябина. — А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять хочешь? Побойся Бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже
помирать придется, и тебе Богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?
А
у самой на уме: «А ну, как
помрет, прощай тогда и рыбка, и мучка, и дровишки… Хоша и непутный и самый непостоянный человек, а все-таки продли ему веку, Господи!»
— Да, — примолвила Аграфена Петровна. — Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой. Оба в один день от холеры в больнице
померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу
у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено…
Взойдя наверх, Патап Максимыч прошел в горенку Аксиньи Захаровны, в ту самую горенку, где жила и
померла покойница Настя. Василий Борисыч туда же вошел и молча стал
у притолоки.
У Аксиньи Захаровны сидели Параша и Дарья Сергевна.
У Патапа Максимыча остаться тоже не след: по всем замечаньям, Аксинья Захаровна не жилица на свете, а
помрет она, Параша будет хозяйкой, а как с ней ужиться?..
— Сто тысяч! — вскликнула Акулина. — Вот где деньги-то!
У купцов да
у бояр, а мы с голоду
помирай! Им тысячи плевое дело, а мы над каждой копейкой трясись да всю жизнь майся. А ведь, кажись, такие же бы люди.
И
у меня, голубчик, бывала жена Мавра, не знаю,
померла аль в живых еще.
Добрая она
у меня была хозяйка, вот только еще двадцать недель как
померла.
— То-то, вот видишь ты. Жена, значит,
померла у меня первым ребенком. Дочку-то бабушка взяла. Мир, значится, и говорит: «Ты, Тимоха, человек, выходит, слободнай». Ну, оно и того… и сошлось этак-то вот.
— Сто дедов
помри у тебя, будь ты не то что вольный казак, будь ты принцем каким, царем, королем, и тогда за тебя не пойду, — сказала Фленушка. — Не видать тебе, Петр Степаныч, меня, как ушей своих.
Неточные совпадения
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь
у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и
помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
— Здесь — поляки и жиды, — сердито сказал жандарм. —
У жидов
помер кто-то. Все — слышите — воют?
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время
помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил
у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив:
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда
у меня вырастут груди, как
у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда
помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой учителя истории, потом она умерла, учитель спился и тоже через два года
помер, а Диомидова взял в ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав
у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку и пьянице, с ним и живет.