Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь,
шел было
к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная
сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у другого.
Вчерашнего дни я…» Ну, тут уж
пошли дела семейные: «…
сестра Анна Кириловна приехала
к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел и всё играет на скрипке…» — и прочее, и прочее.
Потом
пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась
сестрою Марата [Марат в то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам, а несколько лет спустя.
— Ты поди, душенька,
к ним, — обратилась Кити
к сестре, — и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу
к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом
пошла в детскую.
— Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right. [всё в порядке.] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну, да она поймет! Знаете, les petites misères de la vie humaine, [маленькие неприятности человеческой жизни,] — как бы извиняясь, обратился он
к княгине. — А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш, посылает-таки тысячу ружей и двенадцать
сестер. Я вам говорил?
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли
к какому-нибудь своему брату или прямо
к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с
сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
— Я сегодня родных бросил, — сказал он, — мать и
сестру. Я не
пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что
сестра моя скорее в негры
пойдет к плантатору или в латыши
к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь
к священнику. — Смирно так
шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка,
сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его
к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец
к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела простенькое коричневое платье и
пошла в кабинет
к отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала
сестру и прошла на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и
пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив
сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами
к ее шее.
Я
шел сюда злую душу найти — так влекло меня самого
к тому, потому что я был подл и зол, а нашел
сестру искреннюю, нашел сокровище — душу любящую…
Это значит,
сестра идет к брату с помощью…
Мне этого не хотелось.
Идти — это мне нравилось, но я все-таки знал, что надо вернуться домой,
к матери, отцу, братьям и
сестрам.
Так он вошел в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке свою фуражку, и оба
пошли к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел
к ученику. Вслед за тем прибежал гимназический врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную
сестру Савицкого…
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на
сестру. — Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни
шла речь, а я настою на полнейшем
к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Об Муханове уведоми как-нибудь
сестру его: она живет в Москве на Пречистенке и замужем за Шаховским, зовут ее Лизавета Александровна. Скажи ей, что брат ее перевезен был из Выборга для присоединения
к нам двум — и
слава богу мы все здоровы.
Я объяснил со смехом пополам,
послал нашу рыбу в Тобольск. Между тем, шутя, пересказал этот необыкновенный случай в письме
к сестре. Пусть читают в канцелярии и покажут губернатору, что он не имеет права возвращать писем. Формально дела заводить не стоит…
Сестре госпожи Мечниковой
шел только семнадцатый год. Она принадлежала
к натурам, не рано складывающимся и формирующимся. Фигура ее была еще совершенно детская, талия прямая и узенькая, руки длинные, в плечах не было еще той приятной округлости, которая составляет их манящую прелесть, грудь едва обозначалась, губы довольны бледны, и в глазах преобладающее выражение наивного детского любопытства.
«Пока что будет, я хоть достану себе переводов, — решила она, — и если завтра не будет Альтерзона, то
пойду сама
к сестре».
Доктор присел было
к ним и заговорил с хозяйской
сестрой: не
пошло дело.
Мать беспрестанно уходила
к больному и позволила нам
идти в горницу
к двоюродным
сестрам.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня
шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их
к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная
сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
В одну минуту все встали и
пошли к нему навстречу, даже толстая моя бабушка, едва держась на ногах и кем-то поддерживаемая, поплелась
к нему, все же четыре
сестры повалились ему в ноги и завыли.
В жаркое летнее утро, это было в исходе июля, разбудили нас с
сестрой ранее обыкновенного: напоили чаем за маленьким нашим столиком; подали карету
к крыльцу, и, помолившись богу, мы все
пошли садиться.
— Ну, так я сам
пойду к нему и посмотрю, что он там делает, — произнес почти со злобою Виссарион: ему до души было жаль
сестры.
— Есть недурные! — шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и
сестре вместе, коротенькую записку: «Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно,
посылают меня по одному экстренному и секретному делу — так что и зайти
к вам не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду».
— Ты обо мне не суди по-теперешнему; я тоже повеселиться мастер был. Однажды даже настоящим образом был пьян. Зазвал меня
к себе начальник, да в шутку, должно быть, — выпьемте да выпьемте! — и накатил! Да так накатил, что воротился я домой — зги божьей не вижу!
Сестра Аннушкина в ту пору у нас гостила, так я Аннушку от нее отличить не могу:
пойдем, — говорю! Месяца два после этого Анюта меня все пьяницей звала. Насилу оправдался.
В ближайшую субботу он
идет в отпуск
к замужней
сестре Соне, живущей за Москвой-рекой, в Мамонтовском подворье. В пустой аптекарский пузырек выжимает он сок от целого лимона и новым пером номер 86 пишет довольно скромное послание, за которым, однако, кажется юнкеру, нельзя не прочитать пламенной и преданной любви...
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей
сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал
к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно
пойду в карцер и буду ждать.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не
к вам, то я
пойду в
сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
— Однако я вас не задерживаю, поспешите
к сестрице вашей! — заключила она и, уйдя,
послала к Музе Николаевне горничную, с помощью которой та очень скоро переоделась и прошла
к сестре, сидевшей в прежде бывшей спальне Егора Егорыча и ныне составлявшей постоянное местопребывание Сусанны Николаевны.
— Чем более непереносимые по разуму человеческому горя
посылает бог людям, тем более он дает им силы выдерживать их. Ступай
к сестре и ни на минуту не оставляй ее: в своей безумной печали она, пожалуй, сделает что-нибудь с собой!
— Ах, это вы!.. Вот кто приехал! — произнесла как бы с удивлением Муза, но вряд ли она искренно удивилась. — Подождите тут, я предуведомлю об вас мамашу и Сусанну! — присовокупила она, но и тут ей, кажется, предуведомлять было не для чего, — по крайней мере Сусанну, — потому что та, услыхав от
сестры, кто приехал, не выразила никакого недоумения касательно приезда неожиданного гостя, а сейчас же и прежде всего
пошла к Егору Егорычу.
— Да как убили опричники матушку да батюшку,
сестер да братьев, скучно стало одному на свете; думаю себе:
пойду к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
К концу зимы
сестры не имели ни покровителей «настоящих», ни «постоянного положения». Они еще держались кой-как около театра, но о «Периколах» и «Полковниках старых времен» не было уж и речи. Любинька, впрочем, выглядела несколько бодрее, Аннинька же, как более нервная, совсем опустилась и, казалось, позабыла о прошлом и не сознавала настоящего. Сверх того, она начала подозрительно кашлять: навстречу ей, видимо,
шел какой-то загадочный недуг…
Сестры стояли в сенях. Рутилов вышел на двор
к воротам и огляделся, не
идет ли кто по улице.
Вот и
сестры, и Коковкина с ними. Людмила радостно побежала через кухню, через огород в калитку, переулочком, чтобы не попасться Коковкиной на глаза. Она весело улыбалась, быстро
шла к дому Коковкиной и шаловливо помахивала белою сумочкою и белым зонтиком. Теплый осенний день радовал ее, и казалось, что она несет с собою и распространяет вокруг себя свойственный ей дух веселости.
Объяснения и толкования продолжались с возрастающим жаром, и не знаю до чего бы дошли, если б Алексей Степаныч, издали увидя бегущую
к ним, по высоким мосткам, горничную девушку
сестры Татьяны Степановны и догадавшись, что батюшка проснулся и что их ищут, не сообщил поспешно своих опасений Софье Николавне, которая в одну минуту очнулась, овладела собой и, схватив мужа за руку, поспешила с ним домой; но невесело
шел за ней Алексей Степаныч.
Элиза Августовна овдовела именно в то время, когда муж всего нужнее, то есть лет в тридцать… поплакала, поплакала и
пошла сначала в
сестры милосердия
к одному подагрику, а потом в воспитательницы дочери одного вдовца, очень высокого ростом, от него перешла
к одной княгине и т. д., — всего не перескажешь.
— Как чужие? Ведь Анна Петровна — моя
сестра, родная
сестра. Положим, мы видимся очень редко, но все-таки
сестра… У вас нет сестры-девушки? О, это очень ответственный пост… Она делает глупость, — я это сказала ей в глаза. Да… Она вас оскорбила давеча совершенно напрасно, — я ей это тоже высказала. Вы согласны? Ну, значит, вам нужно
идти к ней и извиниться.
— Кому наука в пользу, а у кого только ум путается.
Сестра — женщина непонимающая, норовит все по-благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а того не понимает, что я и при своих занятиях мог бы Егорку навек осчастливить. Я это
к тому вам объясняю, что ежели все
пойдут в ученые да в благородные, тогда некому будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
Потом бросил гитару и
пошел домой. Она мне после говорила: «Так ты мне все сердце и прострелил насквозь!» Да и что ж мудреного, потому было во мне геройство. А ты что говоришь? Какие-то плачевные слова и совсем неинтересно ничего. Погоди, я тебя как-нибудь обучу, как надо с ихней
сестрой разговаривать и в каком духе быть. А ты это что? Это одна канитель. Теперь как бы мне выбраться! Мимо Силана итти не рука, махну опять через забор. Прощай! (
Идет к забору).
— Ты, стерва!
Пошла прочь! Другой бы тебе за это голову расколол… А ты знаешь, что я смирен с вами и не поднимается рука у меня на вашу
сестру… Выгоните ее
к черту!
Madame Бюжар побежала
к Онучиным. Она знала, что, кроме этого дома, у ее жильцов не было никого знакомого. Благородное семейство еще почивало. Француженка уселась на террасе и терпеливо ожидала. Здесь ее застал Кирилл Сергеевич и обещался тотчас
идти к Долинскому. Через час он пришел в квартиру покойницы вместе со своею
сестрою. Долинский по-прежнему сидел над постелью и неподвижно смотрел на мертвую голову Доры. Глаза ей никто не завел, и
Аристарх, шестнадцати лет,
пошел служить
к купцу;
сестру Леокадию взяла тетка и увезла куда-то
к Ливнам, а Нестора, имевшего четырнадцать лет, призрел дядя, бедный брат Ульяны Петровны, добившийся кафедры в московском университете.
Я понял его и вышел из лавки. В тот же день я и
сестра перебрались
к Редьке. У нас не было денег на извозчика, и мы
шли пешком; я нес на спине узел с нашими вещами, у
сестры же ничего не было в руках, но она задыхалась, кашляла и все спрашивала, скоро ли мы дойдем.
Как-то вечером я тихо
шел садом, возвращаясь с постройки. Уже начинало темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов,
сестра ходила около старой, широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она была в черном и ходила быстро, все по одной линии, взад и вперед, глядя в землю. Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от шума, остановилась и прижала руки
к вискам. В это самое время я подошел
к ней.
Остальное
пошло так, как Ольга Федотовна хотела для счастья других: с течением многих лет ее Василий Николаич, которого она притравила, как Диана Актеона, окончил курс академии,
пошел в монахи и был,
к удовольствию
сестры, архиереем, а Ольга Федотовна так и осталась Дианою, весталкою и бабушкиною горничной.
— Насилу ты,
сестра, приехала! — закричал Ижорской,
идя навстречу
к Лидиной. — Ступай, матушка, в гостиную хозяйничать, вон кто-то уж едет.