Неточные совпадения
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет, на вечер ли
к какому-нибудь своему брату или прямо
к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая
девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
— Три сыночка, да
девки две, да во двор
к старшей принял молодца, пятый годок
пошел.
— Что я такое? Ни
девка, ни баба, ни мужняя жена, — говорила Харитина в каком-то бреду. — А мужа я ненавижу и ни за что не
пойду к нему! Я выходила замуж не за арестанта!
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел
девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон
пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь
к Маше. — Мало тебя колотил нынче дядя за него? Нет, все свое: ни за кого не
пойду, как за Василья Грускова. Дура!
— Всё злодеи жестокосердые! — продолжала Анна Андреевна, — ну, что же она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе
идти к ней! Матрена, Матрена! Разбойник, а не
девка!.. Не оскорбляли ее? Говори же, Ваня.
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из комнаты. Сенечка побрел
к себе, уныло размышляя по дороге, за что его наказал бог, что он ни под каким видом на маменьку потрафить не может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и
послала девку Палашку спросить"у этого, прости господи, черта", чего ему нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч в баньку желают сходить.
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила
девку, что жестко, заставила перестлать при себе и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить и дышать вслух и ходили бы без сапог. Потом велела
послать к себе Евсея. С ним пришла и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги и поцеловал у ней руку.
Когда дворовая
девка, запыхавшись, прибежала доложить Петру Васильевичу, что сам старый Иртеньев приехал, я воображаю, как он сердито отвечал: «Ну, что ж, что приехал?» — и как вследствие этого он
пошел домой как можно тише, может быть, еще, вернувшись в кабинет, нарочно надел самый грязный пальто и
послал сказать повару, чтобы отнюдь не смел, ежели барыни прикажут, ничего прибавлять
к обеду.
В гостиной он, заикаясь, раболепствовал перед матерью, исполнял все ее желания, бранил людей, ежели они не делали того, что приказывала Анна Дмитриевна, у себя же в кабинете и в конторе строго взыскивал за то, что взяли
к столу без его приказания утку или
послали к соседке мужика по приказанию Анны Дмитриевны узнать о здоровье, или крестьянских
девок, вместо того чтобы полоть в огороде,
послали в лес за малиной.
Крупные камские бабы и
девки таскали с берега дрова на длинных носилках. Изгибаясь под лямками, упруго пританцовывая, пара за парой они
шли к трюму кочегарни и сбрасывали полсажени поленьев в черную яму, звонко выкрикивая...
Но она, убравшись,
пошла к обедне в часовню; потом то сидела на завалине с
девками, щелкая семя, то с товарками же забегала домой и весело, ласково взглядывала на постояльца.
— А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей!—крикнул Лукашка тем самым голосом, каким старик Ерошка произносил это слово. — На улицу гулять
пойдем,
к девкам. Ты сходи, меду возьми, или я немую
пошлю. До утра гулять будем.
— Как
девки хотят, — отвечала Устенька, — а я домой
пойду, и Марьянка хотела
к нам прийти.
— Ну, обнаковенно. У него зараза: платки
девкам в хоровод бросать… Прокурат он, Порфир-то Порфирыч, любит покуражиться; а так — добреющая душа, — хоть выспись на нем… Он помощником левизора считается, а от него все
идет по этим приискам… Недаром Шабалин-то льнет
к нему… Так уж ты прямо
к Порфиру Порфирычу, объявишь, что и как; а он тебя уж научит всему…
Все это куда бы еще ни
шло, если бы челнок приносил существенную пользу дому и поддерживал семейство; но дело в том, что в промежуток десяти-двенадцати лет парень успел отвыкнуть от родной избы; он остается равнодушным
к интересам своего семейства; увлекаемый дурным сообществом, он скорей употребит заработанные деньги на бражничество; другая часть денег уходит на волокитство, которое сильнейшим образом развито на фабриках благодаря ежеминутному столкновению парней с женщинами и
девками, взросшими точно так же под влиянием дурных примеров.
Но вот,
слава богу, навстречу едет воз со снопами. На самом верху лежит
девка. Сонная, изморенная зноем, поднимает она голову и глядит на встречных. Дениска зазевался на нее, гнедые протягивают морды
к снопам, бричка, взвизгнув, целуется с возом, и колючие колосья, как веником, проезжают по цилиндру о. Христофора.
— Невесты-то есть,
кà
к не быть! Вот Васютка Михейкина,
девка ничего, да ведь без твоей воли не
пойдет.
— Э-э-эх, кормилец! да статочное ли дело, глядя на нашу жизнь, да на нашу нищету, чтоб охотой
пошла? Солдатка самая и та такой нужды на себя принять не захочет. Какой мужик
девку к нам во двор отдаст? Отчаянный не отдаст. Ведь мы голь, нищета. Одну, скажут, почитай, что с голоду заморили, так и моей то же будет. Кто отдаст? — прибавила она, недоверчиво качая головой: — рассуди, ваше сиятельство.
— Чего тут говорить? Дело ясное:
девки — сливки, бабы — молоко; бабы — близко,
девки — далеко… стало быть,
иди к Соньке, ежели без этого не можешь, — и говори ей прямо — так, мол, и так… Дурашка! Чего ж ты дуешься? Чего пыжишься?
Крестьянская
девка, лет двадцати пяти, в изорванном сарафане, с распущенными волосами и босиком,
шла к ним навстречу. Длинное, худощавое лицо ее до того загорело, что казалось почти черным; светло-серые глаза сверкали каким-то диким огнем; она озиралась и посматривала во все стороны с беспокойством; то
шла скоро, то останавливалась, разговаривала потихоньку сама с собою и вдруг начала хохотать так громко и таким отвратительным образом, что Егор вздрогнул и сказал с приметным ужасом...
Вернувшись
к костру, дьякон вообразил, как в жаркий июльский день по пыльной дороге
идет крестный ход; впереди мужики несут хоругви, а бабы и
девки — иконы, за ними мальчишки-певчие и дьячок с подвязанной щекой и с соломой в волосах, потом, по порядку, он, дьякон, за ним поп в скуфейке и с крестом, а сзади пылит толпа мужиков, баб, мальчишек; тут же в толпе попадья и дьяконица в платочках.
Еще дорогой попадья Мирониха рассказала воеводше, отчего в церкви выкликнула Охоня, — совесть ее ущемила. Из-за нее постригся бывший пономарь Герасим… Сколько раз засылал он сватов
к дьячку Арефе, и сама попадья ходила сватать Охоню, да только уперлась Охоня и не
пошла за Герасима. Набаловалась
девка, живучи у отца, и никакого порядку не хочет знать. Не все ли равно: за кого ни выходить замуж, а надо выходить.
— Ужасно, ей-богу! — начала она, мешая ложкой. — Береги, корми, лелей дитя, ветра
к нему не допускай, а первый негодяй хвать ее и обидит. Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб музыке детей учить. Конечно, оно очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо вечером с одной
девкой посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.
Так прошло рождество; разговелись; начались святки;
девки стали переряжаться, подблюдные песни
пошли. А Насте стало еще горче, еще страшнее. «Пой с нами, пой», — приступают
к ней девушки; а она не только что своего голоса не взведет, да и чужих-то песен не слыхала бы. Барыня их была природная деревенская и любила девичьи песни послушать и сама иной раз подтянет им. На святках, по вечерам, у нее
девки собирались и певали.
Ну, приставал, приставал
к девке: та не
идет.
Я, мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву
посылали, — «скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?» Наследства ждали; без денег-то его эта подлая
девка, как ее, — de Cominges, что ли, — и в лакеи
к себе не возьмет, да еще со вставными-то зубами.
— Ты неглупая
девка, — сказала она покоевке, когда та один раз ее одевала, но, следуя своей строгой системе сдержанности, с тех пор все-таки долгое время не обращалась
к ней ни с какими нежностями. Это, по соображениям Марфы Андревны, должно было
идти так, пока она не даст всем делам нового направления. Новое направление было готово.
Впрочем, она написала
к Павлу предлинное письмо и
послала его
к нему с горничною
девкой.
Чтобы доставить и мне среди общества занятие, приятное другим, наставник принялся петь со мною псалмы, чем мы усладили беседу до того, что и
девки затянули свои песни, парубки
к ним пристали — и
пошла потеха?
— Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, — очень душа моя тянулась
к этому. У меня и дед с материной стороны колдун был и дядя отцов — тоже. Дядя этот — в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его
слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял
девку, сироту-татарку, — дети
пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
Несколько дней спустя после этой сцены обыватели скотного двора заметили большую перемену в сиротке. «Что с ней? Эка расторопная вдруг стала! — говорили они. — Отколе прыть взялась? Словечка не вымолвит, а работает куды против прежнего — словно приохотилась
к делу». Они единогласно утверждали, что впрок
пошли девке побои, что наконец-то обратили они ее на путь истинный. И действительно, что-то странное произошло во всем существе Акулины.
Пошли у мельника по шкуре мурашки, и взглянул он на дорогу
к селу: «А как бы это, — думает себе, — приударить и мне хорошенько за
девками. Когда-то бегал не хуже людей». Да вдруг и отлегло у него от сердца, потому что, видит, опять
идет к мельничной гати человек да еще не кто-нибудь, а самый его наймит — Харько.
«Э, проклятый парубок! опять помандровал
к девкам…» — подумал мельник, и не хотелось что-то ему
идти в пустую мельницу. Хоть и привык, а все-таки вспоминалось иной раз, что под мельничным полом, промежду сваями, не одни рыбы да ужи плавают в темной воде…
И
пошла у них из-за этого пановщина:
девки позавидовали, обозлились на Катюшку, матка тоже пуще всех, и
к батьке с жалобой.
Матрена. Ну, ну, распалилась. А ты, деушка, не серчай, а потихоньку да помаленьку, как получше.
Иди к девке-то. Он потрудится. (
Идет за ним с фонарем. Никита влезает в погреб.)
Гумно. На первом плане одонье, слева ток, справа сарай гуменный. Открыты ворота сарая; в воротах солома; в глубине виден двор и слышны песни и бубенцы.
Идут по дорожке мимо сарая
к избе две
девки.
— Да, я работал. Зимою я назвался переписывать книги. Уставом и полууставом писать наловчился скоро. Только все книги черт их знает какие давали. Не такие, каких я надеялся. Жизнь
пошла скучная. Работа да моленное пение, и только. А больше ничего. Потом стали всё звать меня: «
Иди, говорят, совсем
к нам!» Я говорю: «Все одно, я и так ваш». — «Облюбуй
девку и
иди к кому-нибудь во двор». Знаете, как мне не по нутру! Однако, думаю, не из-за этого же бросить дело.
Пошел во двор.
— Вы, ваше высокоблагородие, — говорит, — эту нашу из Дмитрева больную
девку изволили
к священнику
послать?
Из избы вываливаются пьяные,
идут к хороводам, кричат, хватают
девок.
К хороводу подойдет, парни прочь
идут, а
девкам без них скучно, и ругают они писаря ругательски, но сторожась, втихомолку: «Принес-де леший Карпушку-захребетника!» Прозвище горького детства осталось за ним; при нем никто бы не посмел того слова вымолвить, но заглазно все величали его мирским захребетником да овражным найденышем.
— Ишь ты! Еще притворяется, — сказала она. — Приворожить
девку бесстыжими своими глазами умел, а понять не умеешь… Совесть-то где?.. Да знаешь ли ты, непутный, что из-за тебя вечор у нее с отцом до того дошло, что еще бы немножко, так и не знаю, что бы сталось… Зачем
к отцу-то он тебя
посылает?
Ругался мир ругательски,
посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо дна, без покрышки сулил ей за то, что и жить путем не умела и померла не путем: суд по мертвому телу навела на деревню… Что гусей было перерезано, что
девок да молодок
к лекарю да
к стряпчему было посылано, что исправнику денег было переплачено! Из-за кого ж такая мирская сухота? Из-за паскуды Емельянихи, что не умела с мужем жить, не умела в его делах концы хоронить, не умела и умереть как следует.
— Значит, и мясное надо и рыбное. Стряпка одна не управится?
Пошли в Ключову за Никитишной, знатно стряпает, что твой московский трактир. Подруги, чай, тоже приедут из Комарова
к девкам-то?
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте
к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет,
девки, приберу вас
к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила…
Пошли,
пошли в моленную!
— Знамо, не сама
пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. — Отец с матерью вживе — выдадут. Не век же тебе в
девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то дело какое, — прибавил он, обращаясь
к жене и
к матери Манефе, — у самой только и на уме, как бы замуж, а на речах: «не хочу» да «не
пойду».
Не доходя конного двора, Дементий остановился. Постоял, постоял и, повернув в сторону, спешными шагами
пошел к крайней кельенке сиротского ряда… А жила в той кельенке молодая бабенка, тетка Семениха… А была та Семениха ни
девка, ни вдова, ни мужняя жена — мирской человек, — солдатка.
Наутро видит Жилин — ведет красный кобылу за деревню, а за ним трое татар
идут. Вышли за деревню, снял рыжий бешмет, засучил рукава, — ручищи здоровые, — вынул кинжал, поточил на бруске. Задрали татары кобыле голову кверху, подошел рыжий, перерезал глотку, повалил кобылу и начал свежевать — кулачищами шкуру подпарывает. Пришли бабы,
девки, стали мыть кишки и нутро. Разрубили потом кобылу, стащили в избу. И вся деревня собралась
к рыжему поминать покойника.
Каждый пляшет, каждая голосит развеселую.
Пошла изба по горнице, сени по полатям — настоящий Содом. Один Василий Борисыч не пляшет, один он не поет. Молча сидит он, облокотясь на подоконник, либо расплачивается с Мироновной за все, что пьют и едят парни и
девки. Раза три дочиста они разбирали все, что ни ставила на стол досужая хозяйка. Вдобавок
к съестному и
к лакомствам вынесла она из подполья четвертную бутыль водки да дюжины три пива.
— А сохранить-то, значит, хочется! — объяснила Мавра. — Присватывался тут
к девке женишок один, из Дернополя, да не может он
к нам в зятья
идти, а мы
девку отдать не можем: нету сына, надобно зятя добывать.
— Плох насчет нашей работы, — согласилась Мавра, — мало понимает. «Я, говорит, мама, только курочек на своем веку и видел…» Раз
послал его хозяин дровец порубить, а
девка из сарая в щелку и поглядела: отрубит колышек, и
к глазам его, — значит, плох глазами, опытности у него в глазах нету… «Вы, говорит, мама, не опасайтесь: я хоть на работу плох, а одним чтением на подани заработаю». Ну, а где там! Подань у нас тяжелая!