Неточные совпадения
Вечером, я только
ушла к себе, мне моя Мери говорит, что на станции дама бросилась под
поезд.
— Вечером, Родя, — отвечала Пульхерия Александровна, —
поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я ни за что не
уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле…
Этот пожилой, степенный и величественный человек, тайный продавец казенных свечей, был очень удобным гостем, потому что никогда не задерживался в доме более сорока минут, боясь пропустить свой
поезд, да и то все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно выпивал четыре бутылки пива и,
уходя, непременно давал полтинник девушке на конфеты и Симеону двадцать копеек на чай.
Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий
поезд отходил от станции. Торопливо тушились огни на перроне и в буфете. Сразу наступали темные будни. И Ромашов всегда подолгу с тихой, мечтательной грустью следил за красным фонариком, который плавно раскачивался, сзади последнего вагона,
уходя во мрак ночи и становясь едва заметной искоркой.
А между тем
поезд бежал да бежал; уже давно и Раштадт, и Карлсруэ, и Брухзаль остались назади; горы с правой стороны дороги сперва отклонились,
ушли вдаль, потом надвинулись опять, но уже не столь высокие и реже покрытые лесом…
Литвинов едва устоял на ногах, едва не бросился к ней… Но та волна, которой он отдался, взяла свое… Он вскочил в вагон и, обернувшись, указал Ирине на место возле себя. Она поняла его. Время еще не
ушло. Один только шаг, одно движение, и умчались бы в неведомую даль две навсегда соединенные жизни… Пока она колебалась, раздался громкий свист, и
поезд двинулся.
Весь мокрый, голодный, я вскочил на площадку отходившего товарного
поезда и благополучно ехал всю ночь, только, подъезжая к станции, соскакивал на ходу,
уходил вперед и, когда
поезд двигался, снова садился.
Потянулся бесконечный заборчик, потом опять канава, и, как темная пахучая шапка, надвинулся на голову лес и погасил остатки света. За деревьями, как последнее воспоминание о происшедшем, замелькали в грохоте колес освещенные оконца пассажирского
поезда и
ушли к станции.
Опоздав на
поезд, опоздали благодаря этому на пароход «Стим», единственное судно, обходящее раз в день берега обоих полуостровов, обращенных друг к другу остриями своими; «Стим»
уходит в четыре, вьется среди лагун и возвращается утром.
Флагов не было. По-ночному был темен, пуст и безжизнен вокзал; пассажирские
поезда уже не ходили, а для того
поезда, который на пути безмолвно ожидал этих пассажиров, не нужно было ни ярких огней, ни суеты. И вдруг Вернеру стало скучно. Не страшно, не тоскливо, — а скучно огромной, тягучей, томительной скукой, от которой хочется куда-то
уйти, лечь, закрыть крепко глаза. Вернер потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро, несколько раз подряд зевнул и Янсон.
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все
уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на
поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.
На другой день, в воскресенье, он был в гимназической церкви и виделся там с директором и товарищами. Ему казалось, что все они были заняты только тем, что тщательно скрывали свое невежество и недовольство жизнью, и сам он, чтобы не выдать им своего беспокойства, приятно улыбался и говорил о пустяках. Потом он ходил на вокзал и видел там, как пришел и
ушел почтовый
поезд, и ему приятно было, что он один и что ему не нужно ни с кем разговаривать.
Марья Ивановна. Если ты
уйдешь, я
уйду с тобой. А если не с тобой, то
уйду под тот
поезд, на котором ты поедешь. И пропадай они все — и Миша и Катя. Боже мой! Боже мой! Какое, какое мучение. За что? За что? (Плачет.)
Мне прокричали «ура» на прощанье. Последним теплым взглядом я обменялся с Нелюбовым. Пошел
поезд, и все
ушло назад, навсегда, безвозвратно. И когда стали скрываться из глаз последние голубые избенки Заречья и потянулась унылая, желтая, выгоревшая степь — странная грусть сжала мне сердце. Точно там, в этом месте моих тревог, страданий, голода и унижений, осталась навеки частица моей души.
Вспомнили кстати, что в понедельник вечером Сергей Никанорыч не выходил к товаро-пассажирскому
поезду, а
уходил куда-то.
Поезда приходили и
уходили, и Тихону Павловичу вся эта суматоха станционной жизни казалась какой-то неосновательной, непродуманной.
Поезд уже
ушел, покинув вас здесь, и шум его слышится чуть-чуть и замирает наконец…
Между тем пассажирский
поезд давно уже
ушел, и по свободному пути взад и вперед, как кажется, без всякой определенной цели, а просто радуясь своей свободе, бегает дежурный локомотив. Солнце уже взошло и играет по снегу; с навеса станции и с крыш вагонов падают светлые капли.
Нет, ведь все думают, что
поезд уже
ушел; никто не станет рассчитывать на опоздание.
Станция была маленькая, с двумя короткими запасными путями, и, когда
уходил пассажирский
поезд, становилось тихо и безлюдно; лес и лучистое солнце овладевали низенькой платформой и пустынными путями и заливали их тишиной и светом.
Поезд, на котором должен был ехать Володя с maman, отходил в восемь часов сорок минут. Оставалось до
поезда около трех часов, но он с наслаждением
ушел бы на станцию сейчас же, не дожидаясь maman.
Поезд наконец тронулся. Теркин прислонил голову к спинке дивана и прикрыл глаза рукой… Он опять силился
уйти от смерти Калерии к тому, за чем он ехал к Троице. Ему хотелось чувствовать себя таким же богомольцем, как весь ехавший с ним простой народ. Неужели он не наживет его веры, самой детской, с суеверием, коли нужно — с изуверством?
Эта цифра зажглась в ее голове, как огненная точка. Васе нужно как раз столько. Даже меньше! Будь у нее в ящике или в банке такие деньги, она
ушла бы с ним, вот сейчас уложилась бы, послала бы Феню за извозчиком и прямо бы на пароход или на железную дорогу, с ночным
поездом.
В углу сидел Теркин и смотрел в окно. Глаза его
уходили куда-то, не останавливались на толпе. И на остальных пассажиров тесноватого отделения второго класса он не оглядывался. Все места были заняты. Раздавались жалобы на беспорядок, на то, что не хватило вагонов и больше десяти минут после второго звонка
поезд не двигается.
Налево, уже далеко от меня, проплыл ряд неярких огоньков — это
ушел поезд. Я был один среди мертвых и умирающих. Сколько их еще осталось? Возле меня все было неподвижно и мертво, а дальше поле копошилось, как живое, — или мне это казалось оттого, что я один. Но стон не утихал. Он стлался по земле — тонкий, безнадежный, похожий на детский плач или на визг тысячи заброшенных и замерзающих щенят. Как острая, бесконечная ледяная игла входил он в мозг и медленно двигался взад и вперед, взад и вперед…
— Если ты
уйдешь, я
уйду с тобой. А если не с тобой, то
уйду под тот
поезд, на котором ты поедешь. И пропадай они все, и Миша, и Катя! Боже мой, Боже мой! какое мучение! За что? За что? (плачет).
Поезд наш был громадный, в тридцать восемь вагонов. Он шел теперь почти пустой, в каждой теплушке ехало не больше пяти-шести солдат. Хотели было отцепить вагонов пятнадцать, чтоб облегчить
поезд, но опять никто из солдат не соглашался
уходить из своей теплушки. Уговаривали, убеждали, — напрасно. И почти пустые вагоны продолжали бежать тысячи верст. А там, позади, они были нужны для тех же товарищей-солдат.
Дальше мы поехали с почтовым
поездом. Но двигался
поезд не быстрее товарного, совсем не по расписанию. Впереди нас шел воинский эшелон, и солдаты зорко следили за тем, чтоб мы не
ушли вперед их. На каждой станции поднимался шум, споры. Станционное начальство доказывало солдатам, что почтовый
поезд нисколько их не задержит. Солдаты ничего не хотели слушать.
Однажды под вечер, где-то под Каинском, наш
поезд вдруг стал давать тревожные свистки и круто остановился среди поля. Вбежал денщик и оживленно сообщил, что сейчас мы чуть-чуть не столкнулись с встречным
поездом. Подобные тревоги случались то и дело: дорожные служащие были переутомлены сверх всякой меры,
уходить им не позволялось под страхом военного суда, вагоны были старые, изношенные; то загоралась ось, то отрывались вагоны, то
поезд проскакивал мимо стрелки.
Из штаба нашего корпуса пришел приказ: обоим госпиталям немедленно свернуться и завтра утром идти в деревню Сахотаза, где ждать дальнейших приказаний. А как же быть с больными, на кого их бросить? На смену нам должны были прийти госпитали другой дивизии нашего корпуса, но
поезд наместника остановил на железной дороге все движение, и было неизвестно, когда они придут. А нам приказано завтра
уходить!
Мы ждали
поезда на вокзале. Стояла толчея. Офицеры приходили,
уходили, пили у столиков. Меж столов ходили солдаты, продавали китайские и японские безделушки.
Степе, разумеется, нельзя было
уйти. Так мы и пробыли все втроем. Он торопился на последний
поезд. Я предложила проводить его.
Вернувшийся со станции дядя Михей, отвозивший Эразма Эразмовича Строева, сообщил, что по дороге они не нагнали Настасьи Лукьяновны и не застали ее на станции. Последнее обстоятельство, впрочем, дядя Михей несколько объяснил тем, что к приезду их с гостем на вокзал, только что
ушел поезд.
Товаро-пассажирский
поезд, с которым отправлялась партия,
уходил из Одессы в двенадцать часов ночи, так что ждать на станции пришлось около часу.
Ахлёстин начал уже прощаться, торопливо, точно он опоздал куда. Его удерживали. Он объявил, что должен в Москву, с вечерним
поездом, и,
уходя, в дверях сделал дурачливую мину и сказал...
Ледокол «Байкал», принимающий в себя
поезд и перевозящий его через озеро, уже
ушёл и мы встретили его на озере возвращающимся обратно.