Неточные совпадения
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу,
говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое),
говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна, женщина злонамеренная и
полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
—
Полиция. Полицейские не любят жандармов, —
говорил Дронов все так же неохотно и поплевывая в сторону. — А я
с полицейскими в дружбе. Особенно
с одним, такая протобестия!
— Вот! От этого. Я понимаю, когда ненавидят
полицию, попов, ну — чиновников, а он — всех! Даже Мотю, горничную, ненавидел; я жила
с ней, как
с подругой, а он
говорил: «Прислуга — стесняет, ее надобно заменить машинами». А по-моему, стесняет только то, чего не понимаешь, а если поймешь, так не стесняет.
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили.
С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень
с полицией. Беднота
говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить
с земли, а теперь вот…»
Эту группу, вместе
с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших друг друга за руки, у многих в руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое — рабочий Петр Заломов, которого Самгин встречал и о котором
говорили, что им была организована защита университета, осажденного
полицией.
— Они
говорят: вы уж
с месяц,
говорят, обещали, а все не съезжаете, мы,
говорят,
полиции дадим знать.
Скрепя сердце послал Тюфяев команду, которой велел окружить табор; когда это было сделано, явилась
полиция с гарнизонным батальоном, и что тут,
говорят, было — это трудно себе представить.
У меня в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые в бумажке; я
с самого начала думал об них и,
говоря с офицером, играл
с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш были спасены — вот жандарму
с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной
полиции.
Дело о задушенном индейце в воду кануло, никого не нашли. Наконец года через два явился законный наследник — тоже индеец, но одетый по-европейски. Он приехал
с деньгами, о наследстве не
говорил, а цель была одна — разыскать убийц дяди. Его сейчас же отдали на попечение
полиции и Смолина.
«Щось буде» принимало новые формы… Атмосфера продолжала накаляться. Знакомые дамы и барышни появлялись теперь в черных траурных одеждах.
Полиция стала за это преследовать: демонстранток в черных платьях и особенно
с эмблемами (сердце, якорь и крест) хватали в участки, составляли протоколы.
С другой стороны, — светлые платья обливались кислотой, их в костелах резали ножиками… Ксендзы
говорили страстные проповеди.
Квартальный
говорит: «Неправда, ты непьющий!» Долго ли, коротко ли, растерли его в
полиции вином, одели в сухое, окутали тулупом, привезли домой, и сам квартальный
с ним и еще двое.
Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему: «Мы бы
с тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы
полицию; а он вон друзей себе приобрел новых, да еще каких; я их знаю!» Лебедев, который был довольно «готов», вздохнул и произнес: «Утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам, я это
говорил еще и прежде про него, но теперь прибавляю, что и самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!»
Ты
говоришь: верую, что будет мир, а я сейчас слышал, что проскакал курьер
с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому что это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли мир прочен — это другой вопрос, но все-таки хорошо, что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который ни в чем не имеет голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно
с тобой согласен. Пора понять, что есть дело дома и что не нужно быть
полицией в Европе.
Вы можете
поговорить с губернатором, узнавши, что генерал хочет дать такой оборот этому делу; он, верно, найдет возможность выгородить имение покойного из тяжелых рук
полиции.
— Подумайте сами, мадам Шойбес, —
говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через
полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
«Да правда ли,
говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да,
говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего,
говорит, что боюсь прижимки от
полиции; но, чтобы тоже,
говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я,
говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты,
говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то
с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
Сделай милость,
говорит, чтобы не было большой огласки, похорони ты у меня этого покойника без удостоверения
полиции, а я,
говорит, тебе за это тысячу рублей дам!» И
с этими словами, знаете, вынимает деньги, подает священнику.
Домой я захожу на самое короткое время, чтоб полежать, потянуться, переодеться и поругаться
с Федькой, которого, entre nous soit dit, [между нами
говоря (франц.)] за непотребство и кражу моих папирос, я уже три раза отсылал в
полицию для «наказания на теле» (сюда еще не проникла «вольность», и потому здешний исправник очень обязательно наказывает на теле, если знает, что его просит об этом un homme comme il faut). [порядочный человек (франц.)]
Но когда мы выходим из нашей келейности и
с дерзостью начинаем утверждать, что разговор об околоплодной жидкости есть единственный достойный женщины разговор — alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [тогда вмешивается
полиция и
говорит нам: стойте-ка, милостивые государыни и милостивые государи! давайте уважать нравственность и не будем досаждать прохожим никчемными пустяками! (франц.)]
Говорил он мало, и «сволочь» — было его любимое слово. Им он называл начальство фабрики и
полицию,
с ним он обращался к жене...
— А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили, значит, одного политического человека, — из этаких, которые против начальства… там у них
с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его, стало быть. И давай там кричать — долой начальство, оно, дескать, народ разоряет…
Полиция бить их!
Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и
полиции тоже попало… — Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосом выговорил: — Мертвых беспокоят, покойников будят!
Забиякин (Живновскому). И представьте себе, до сих пор не могу добиться никакого удовлетворения. Уж сколько раз обращался я к господину полицеймейстеру; наконец даже
говорю ему: «Что ж,
говорю, Иван Карлыч, справедливости-то, видно, на небесах искать нужно?» (Вздыхает.) И что же-с? он же меня, за дерзость, едва при
полиции не заарестовал! Однако, согласитесь сами, могу ли я оставить это втуне! Еще если бы честь моя не была оскорблена, конечно, по долгу християнина, я мог бы, я даже должен бы был простить…
Говоря это, Владимир Константиныч действительно озирался, как будто бы
полиция гналась по пятам его и
с минуты на минуту готова была настичь.
— Действительно, —
говорит В.М. Соболевский, — газету, как только ее роздали для разноски подписчикам, явившаяся
полиция хотела арестовать, но М.А. Саблин поехал к генерал-губернатору и узнал, что газету уже разрешили по приказанию свыше. Целый день допечатывали газету. Она была единственная
с подробностями катастрофы.
С квартиры выгнали, в другую не пускают:
Все
говорят, что малый я пустой,
Срок паспорта прошел, в
полицию таскают.
Отсрочки не дают без денег никакой…
Теперь сижу один я на бульваре
И думаю, где мне ночлег сыскать.
Одной копейки нет в моем кармане,
Пришлось последнее продать…
В одиннадцать часов, только что он отперся и вышел к домашним, он вдруг от них же узнал, что разбойник, беглый каторжный Федька, наводивший на всех ужас, грабитель церквей, недавний убийца и поджигатель, за которым следила и которого всё не могла схватить наша
полиция, найден чем свет утром убитым, в семи верстах от города, на повороте
с большой дороги на проселок, к Захарьину, и что о том
говорит уже весь город.
Говорят, будто бы пискари оттого так быстро прыснули в разные стороны, что испугались щуки, которая в это время заплыла в Кашинку из Волги; но спрошенная по сему предмету щука представила к следствию одобрительное свидетельство от
полиции, из которого видно, что она неоднократно и прежде появлялась в реке Кашинке, и всегда
с наилучшими намерениями.
— Вам бы, Матвей Савельич, не столь откровенно
говорить среди людей, а то непривычны им ваши мысли и несколько пугают. Начальство — не в
полиции, а в душе людской поселилось. Я — понимаю, конечно, добрые ваши намерения и весьма ценю, только — по-моему-с — их надо людям подкладывать осторожно, вроде тихой милостыни, невидимой, так сказать, рукою-с!
Она ещё
говорила о чём-то, но слова её звучали незнакомо, и вся она
с каждой минутой становилась непонятнее, смущая одичавшего человека свободою своих движений и беззаботностью,
с которой относилась к
полиции.
Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то
говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая — как всё это ловко и незаметно подбирается в жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как
полиция жулика. Вот — думал он уйти из этого дома, чтобы жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он
с испугом и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил
с места.
Через Митрофана-не-пори-горячку завел сношения
с полицией,
говоря великодушно: всем хватит!
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты
говорили речи,
полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом
с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам, в подвал, доносятся возбужденные голоса, резкие слова.
— Разве вы, —
говорит, — братец, не знаете, какое у нас орловское положение? Постоянно
с ворами, и день, и ночь от
полиции запираемся.
— Исправник вышел! — замечает Бурмистров, потягиваясь, и ухмыляется. — Хорошо мы
говорили с ним намедни, когда меня из
полиции выпускали. «Как это,
говорит, тебе не стыдно бездельничать и буянить? Надо,
говорит, работать и жить смирно!» — «Ваше, мол, благородие! Дед мой, бурмистр зареченский, работал, и отец работал, а мне уж надобно за них отдыхать!» — «Пропадешь ты», —
говорит…
Зима была вялая, без морозов,
с мокрым снегом; под Крещенье, например, всю ночь ветер жалобно выл по-осеннему и текло
с крыш, а утром во время водосвятия
полиция не пускала никого на реку, так как,
говорили, лед надулся и потемнел.
— Мы
с Филиппом заранее узнали про обыск, да всё-таки поздно! Я сижу у него, читаю, вдруг он прибежал — сейчас,
говорит, встретился мне помощник исправника и сказал, что торопится на обыск. Я побежал было к Сусловым, но у ворот их
полиция стоит, — прошёл мимо. Как ты думаешь — что теперь будет?
— Надо вообразить, —
говорил он: — Москва — первопрестольный град, столица — и по ночам ходят
с крюками мошенники, в чертей наряжены, глупую чернь пугают, грабят проезжих — и конец. Что
полиция смотрит? Вот что мудрено.
— Я вам
говорю: разбойник, разбойник как есть. Ему только
с кистенем по дорогам ходить. Я, право, не понимаю, чего
полиция смотрит. Ведь этак наконец по миру от него пойдешь, ей-богу!
Скрывали тоже и стыдились, что бы там сердце их ни чувствовало, а протопопица эта и
говорит: «Матушка, болтают, аки бы от вас подано на супруга в
полицию прошение, и супруг ваш найден в таком-то доме и
с такой-то женщиной…» Голубушка Ольга Николавна, как услыхали это, побледнели, как мертвая, выслали эту протопопицу от себя, ударили себя в грудь.
Я как-то раз, встретивши его в городе,
говорю: «За что и за какие вины,
говорю, сударь, вы так уж очень вотчину покойной госпожи моей обижаете?» — «Ах,
говорит, старец почтенный, где нынче нам, земской
полиции, стало поначальствовать, как не в опекунских имениях; времена пошли строгие: за дела брать нельзя, а что без дела сорвешь, то и поживешь», смеется-с!
— Как, —
говорю, — пропала! Земская, —
говорю, —
полиция, мы
с тобой здесь, а она пропала: ты чего смотрел?
И теперь, когда эта уличная демонстрация сделана, когда, того и гляди, можно было ожидать ежеминутной кровавой стычки
с полицией и войском, стычки, в которой, пожалуй, приняла бы участие в ту или другую сторону толпа посторонних людей, — когда все это совершилось, вдруг два представителя закона и власти
говорят „все равно, высылайте!“.
Он, конечно, более всего не хотел быть арестован правительственной
полицией: вся неприятная сторона такого ареста и все лишения, сопряженные
с ним,
говорили слишком громко в пользу того, чтобы всячески стараться избежать их, особенно после этой беседы
с Василием Свиткой.
Кишенский отозвался болезнью и полным об этом неведением, но присоветывал, однако же, Горданову толкнуться к начальнику сыскной
полиции, или к обер-полицеймейстеру, а также
поговорить с Казимирой и кстати подумать о долге. Горданов на первый совет, куда ему толкнуться, ничего не ответил, а о долге обещал
поговорить послезавтра, и прямо отправился к княгине Казимире.
— Иван Алексеич! — крикнул чиновник в воздух, как бы не замечая Волдырева. — Скажешь купцу Яликову, когда придет, чтобы копию
с заявления в
полиции засвидетельствовал! Тысячу раз
говорил ему!
— Боже мой! —
говорил он сам себе дорогой. — Что же теперь будет? Егор заметит, что его ружье разряжено и, значит, кто-нибудь им пользовался. Он заподозрит, будет об этом
говорить, наведет на след.
Полиция придет сюда… Надо будет все это чем-нибудь объяснить… А он, он хочет покончить
с собою! Что мне делать? Боже, вразуми, что мне делать!
Репортерская часть в газете, благодаря знакомству Николая Ильича со всею московской
полицией, была доведена до совершенства.
С властями вообще, а
с московскими в особенности, консервативный по инстинкту Петухов был в идеальном ладу. Московские либералы — существуют и такие —
говорили даже о нем, перефразируя стих Пушкина...
— Это совершенные разбойники, особенно Долохов, —
говорила гостья. — Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что́ же? Можете себе представить: они втроем достали где-то медведя, посадили
с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала
полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина
с спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
— Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, — проговорила гостья, — этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге,
говорят, он такие ужасы наделал, что его
с полицией выслали оттуда.