Неточные совпадения
Из мрака, который сперва скрывал все предметы в
окне, показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось — большой дом с двумя внизу освещенными
окнами, посредине улицы — какой-нибудь ванька с двумя седоками или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот
к крыльцу подъехала карета, и я, в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано,
бегу встречать их в переднюю.
Да, было нечто явно шаржированное и кошмарное в том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга,
бегут мимо деревянных домиков, разноголосо и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все
окна домов сконфуженно закрыты, и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие
к спокойной жизни сытенькие женщины, девицы, тихие старички и старушки.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит
к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо
бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил… отца убил… чего кричишь, дура…
беги, зови…» Но Марфа Игнатьевна не унималась и все кричала и вдруг, завидев, что у барина отворено
окно и в
окне свет,
побежала к нему и начала звать Федора Павловича.
Побежал он, подошел
к окну, свечку на
окно поставил.
Тут уж в последней степени ужаса Марфа Игнатьевна бросилась от
окна, выбежала из сада, отворила воротный запор и
побежала сломя голову на зады
к соседке Марье Кондратьевне.
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от
окна и
побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от
окна — я это очень помню. А я через сад
к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом
к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и
бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного
к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Быстро обошел я все улицы, заглянул всюду, даже в
окна фрау Луизе, вернулся
к Рейну и
побежал по берегу…
Барыня между тем уже вышла на крыльцо и ждет. Все наличные домочадцы высыпали на двор; даже дети выглядывают из
окна девичьей. Вдали, по направлению
к конюшням,
бежит девчонка с приказанием нести скорее колодки.
Остальные братья тоже
бежали с ругательствами.
К ним присоединились бывшие поблизости ученики, и взбешенный Кранц, все прибавляя шагу, дошел до своей квартиры, сопровождаемый свистом, гиканьем и криками «ура».
К счастью, квартира была недалеко. На крыльце немец оглянулся и погрозил кулаком, а в
окно выглядывало злорадное лицо бедной жертвы его коварства…
А Григорий Иванович молчал. Черные очки его смотрели прямо в стену дома, в
окно, в лицо встречного; насквозь прокрашенная рука тихонько поглаживала широкую бороду, губы его были плотно сжаты. Я часто видел его, но никогда не слыхал ни звука из этих сомкнутых уст, и молчание старика мучительно давило меня. Я не мог подойти
к нему, никогда не подходил, а напротив, завидя его,
бежал домой и говорил бабушке...
Она торопливо
побежала к Пимкиной избе. Лошадь еще стояла на прежнем месте. Под
окном Таисья тихонько помолитвовалась.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько за руку и ведет
к двери, у которой тот проглатывает последние грибки и
бежит внушать уравнения с двумя неизвестными, а Женни подает закуску отцу и снова садится под
окно к своему столику.
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед
окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела
бежать в одной рубашке по городу
к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок лет казначеем, сейчас же
побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у
окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по последней моде.
Мать, закрыв
окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и
побежала к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла
к нему, он сидел под
окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его лицо побледнело.
От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили
к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, — так страшно глядели черные впадины давно выбитых
окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы
бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
Хозяин послал меня на чердак посмотреть, нет ли зарева, я
побежал, вылез через слуховое
окно на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег
к земле; во тьме
бежали, поскрипывая снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под
окнами ночной поезд, и
окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался
к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса,
бежали канаты…
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась
к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в
окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке,
к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать,
бежать и — не мог, прикреплённый
к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
Действительно, Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под
окнами на двор и
побежал к Ямке; только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чихиря, они выехали с Назаркой за станицу. Ночь была теплая, темная и тихая. Они ехали молча, только слышались шаги коней. Лукашка запел было песню про казака Мингаля, но, не допев первого стиха, затих и обратился
к Назарке...
— Ахти, никак, пожар! — вскричал Алексей, вскочив с своей постели. Он подбежал
к окну, подле которого стоял уже его господин. — Что б это значило? — продолжал он. —
К заутрени, что ль?.. Нет! Это не благовест!.. Точно… бьют в набат!.. Ну, вот и народ зашевелился!.. Глядь-ка, боярин!.. все
бегут сюда… Эк их высыпало!.. Да этак скоро и на улицу не продерешься!
Он бросился
к окну, но во дворе их уже не было, и от ворот с выражением исполненного долга
бежала назад только что лаявшая рыжая собака.
Илья встал, подошёл
к окну. Широкие ручьи мутной воды
бежали около тротуара; на мостовой, среди камней, стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый, стёкла в
окнах его потускнели, и цветов за ними не было видно. На улице было пусто и тихо, — только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике
окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.
Жутко. Закрываю
окно и
бегу к постели. Щупаю у себя пульс и, не найдя на руке, ищу его в висках, потом в подбородке и опять на руке, и все это у меня холодно, склизко от пота. Дыхание становится все чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и на лысине такое ощущение, как будто на них садится паутина.
Уныло бродил я по комнатам и от времени до времени посматривал в
окно, словно желая удостовериться: все ли стоит на старом месте и не
бежало ли
к Разуваеву?
«В полночь, — подумал я… — Стало быть, она была еще жива вчера, когда она мне почудилась на
окне, когда я умолял его
бежать к ней…»
Когда возвращались из церкви, то
бежал вслед народ; около лавки, около ворот и во дворе под
окнами тоже была толпа. Пришли бабы величать. Едва молодые переступили порог, как громко, изо всей силы, вскрикнули певчие, которые уже стояли в сенях со своими нотами; заиграла музыка, нарочно выписанная из города. Уже подносили донское шипучее в высоких бокалах, и подрядчик-плотник Елизаров, высокий, худощавый старик с такими густыми бровями, что глаза были едва видны, говорил, обращаясь
к молодым...
И пока я спал, мы с Селиваном были в самом приятном согласии: у нас с ним открывались в лесу разные секретные норки, где у нас было напрятано много хлеба, масла и теплых детских тулупчиков, которые мы доставали,
бегом носили
к известным нам избам по деревням, клали на слуховое
окно, стучали, чтобы кто-нибудь выглянул, и сами убегали.
Ильич во мгновение ока перекатился два раза и спрятался в углу печи, так что распугал всех тараканов. Староста бросил ложку и
побежал к Илье. Дутлов медленно поставил фонарь, распоясался, пощелкивая языком, покачал головой и подошел
к Илье, который уж возился с старостой и дворником, не пускавшими его
к окну. Они поймали его за руки и держали, казалось, крепко; но как только Илья увидел дядю с кушаком, силы его удесятерились, он вырвался и, закатив глаза, подступил с сжатыми кулаками
к Дутлову.
Бегите,
бегите! Я вас прикрою! (Бросается
к окну наверху.)
Беги, я тебя умоляю. Ленку пожалей!
— Ах, матушка, не извольте слушать, что вам старый сыч этот напевает, пожалуйте ко мне, я проведу вас, — ведь из
окна, матушка, узнала, походку-то вашу узнала, так сердце-то и забилось, ах, мол, наша барыня идет, шепчу я сама себе да на половину
к Анатолию Михайловичу
бегу, а тут попался казачок Ванюшка, преядовитой у нас такой, шпионишка мерзкой: что, спросила я, барин-то спит? — Спит еще — чтоб ему тут, право, не при вас будь сказано.
Авдотья Максимовна (смотрит в
окно). Тетенька, голубушка, едет!
Бегите к тятеньке, скажите ему, а я пойду посижу у себя в комнате. Вот когда смерть-то моя! (Уходит.)
С этим вопросом в уме я опять поравнялся с
окном. Мой таинственный собеседник сидел на подоконнике на корточках. Пока я миновал его и пока поворачивался назад, он все подымался во весь рост, хватая воздух руками, и всей белой фигурой, выделявшейся на темном фоне
окна, изображал приемы человека, который карабкается кверху. Я опять кинул недоумелый взгляд, но затем пришел
к безошибочному заключению, что таинственный собеседник, несомненно, намекает на возможность
побега.
Я шел
к окну в четвертый раз. Теперь каторжник стоял неподвижно и только протянутой рукою указывал мне прямо на четырехугольник двора, за стеной цейхгауза. Затем он еще присел, поднялся, как будто делая прыжок, и взмахом обеих рук указал, что мне следует потом
бежать вдоль тюремной стены направо. Я вспомнил, что тут крутые поросшие бурьяном пустынные обрывы горы ведут
к реке Иртышу или Тоболу и что внизу раскинута прибрежная часть города, с трактирами и кабаками…
Нестройный говор грубых голосов
Между судов перебегал порою;
Смех, песни, брань, протяжный крик пловцов —
Всё в гул один сливалось над водою.
И Марья Николавна, хоть суров
Казался ветр, и день был на закате,
Накинув шаль или капот на вате,
С французской книжкой, часто, сев
к окну,
Следила взором сизую волну,
Прибрежных струй приливы и отливы,
Их мерный
бег, их золотые гривы.
Отец поглядел в
окно, увидал коляску, взял картуз и пошел на крыльцо встречать. Я
побежал за ним. Отец поздоровался с дядей и сказал: «Выходи же». Но дядя сказал: «Нет, возьми лучше ружье, да поедем со мной. Вон там, сейчас за рощей, русак лежит в зеленях. Возьми ружье, поедем убьем». Отец велел себе подать шубку и ружье, а я
побежал к себе, наверх, надел шапку и взял свое ружье. Когда отец сел с дядей в коляску, я приснастился с ружьем сзади на запятки, так что никто не видал меня.
Когда блеснул свет из
окна, он показался так далек и недоступен, что офицеру захотелось
побежать к нему. Впервые он нашел изъян в своей храбрости и мелькнуло что-то вроде легкого чувства уважения
к отцу, который так свободно и легко обращался с темнотой. Но и страх и уважение исчезли, как только попал он в освещенные керосином комнаты, и было только досадно на отца, который не слушается голоса благоразумия и из старческого упрямства отказывается от казаков.
Да справившись, выбрал ночку потемнее и пошел сам один в деревню Поромову, прямо
к лохматовской токарне. Стояла она на речке, в поле, от деревни одаль. Осень была сухая. Подобрался захребетник
к токарне, запалил охапку сушеной лучины да и сунул ее со склянкой скипидара через
окно в груду стружек. Разом занялась токарня… Не переводя духу, во все лопатки пустился
бежать Карп Алексеич домой, через поле, через кочки, через болота… А было то дело накануне постного праздника Воздвиженья Креста Господня.
Собака
бежит дальше. Степка, с серьезными, испуганными глазами, мчится по столу, опрокидывая склянки,
к другому
окну и, вытянув голову, следит за убегающею собакою.
Чапурин открыл
окно и зычным голосом крикнул караульщику, чтоб скорей
бежал к нему, а по пути кликнул людей из кухни.
Хорошо знала она местность. Выбежав на широкий двор, бросилась было
к воротам, но в зачинавшемся уже рассвете увидала, что там на лавочке сидит караульный… В сад
побежала, там ни души. Она дальше и дальше.
Бежит, не переводя духа, и назади сада, вблизи Кириллиной пасеки, перелезает через невысокий плетень, а потом по задам возле длинного ряда крестьянских овинов
бежит к попу на край деревни. На него одного вся надежда ее. Подбежав
к дому отца Прохора, она крепко постучалась в
окно.
Корней улучил время, когда Патап Максимыч подошел
к окну, и хотел было наутек, но Дарья Сергевна, услыхав шум и увидев выходящего из спальня Корнея, смекнула, что творится недоброе, и в чем была, в том и
побежала за людьми в кухню.
Аксюша выскочила на порог, и обе, схватившись за руки,
побежали за ворота. Уменьшив шаг, они прошли мимо кареты и заглянули в опущенное
окно. Больная повернула
к ним голову, но, заметив их любопытство, нахмурилась и отвернулась.
Лара не шла, а почти
бежала прямо
к уединенной старой беседке с перебитыми
окнами.
Поздно он уже погасил свечу, подошел
к открытому
окну в сад, над которым сверху стояла луна, и еще повторил особенно ему понравившуюся строфу: «В мерный круг твой
бег направлю укороченной уздой».
При этих словах все поднялось, взмешалось, и кто
бежал к двери, кто бросался
к окнам; а в
окна чрез двойные рамы врывался сплошной гул, и во тьме, окружающей дом, плыло большое огненное пятно, от которого то в ту, то в другую сторону отделялись светлые точки. Невозможно было понять, что это такое. Но вот все это приближается и становится кучей народа с фонарями и пылающими головнями и сучьями в руках.
Я уже три дня в Чемеровке. Вот оно, это грозное Заречье!.. Через горки и овраги
бегут улицы, заросшие веселой муравкой. Сады без конца. В тени кленов и лозин ютятся вросшие в землю трехоконные домики, крытые почернелым тесом. Днем на улицах тишина мертвая, солнце жжет; из раскрытых
окон доносится стук токарных станков и лязг стали; под заборами босые ребята играют в лодыжки. Изредка пробредет
к реке, с простынею на плече, отставной чиновник или семинарист.
Ноябрьский холодный воздух сразу охватил девочку. Она, поеживаясь и подпрыгивая на ходу, спустилась с крыльца и
побежала по улице, мимо неосвещенных
окон пансиона. Повернув за угол, она лицом
к лицу столкнулась с поджидавшим ее маленьким фокусником.