Неточные совпадения
— Тогда я не знал еще, что Катин — пустой человек. И что он любит не народ, а —
писать о нем любит. Вообще —
писатели наши…
Нет науки
о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и
писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно
писать, как путешественнику.
О последней так много писалось тогда и, вероятно, еще будет писаться в мемуарах современников, которые знали только одну казовую сторону: исполнительные собрания с участием знаменитостей, симфонические вечера, литературные собеседования, юбилеи
писателей и артистов с крупными именами,
о которых будут со временем
писать… В связи с ними будут, конечно, упоминать и Литературно-художественный кружок, насчитывавший более 700 членов и 54 875 посещений в год.
Особенности Вл. Соловьева, как мыслителя и
писателя, дали основание Тарееву
написать о нем...
Поразительно, что христианский
писатель Гоголь был наименее человечным из русских
писателей, наименее человечным в самой человечной из литератур [Розанов терпеть не мог Гоголя за его нечеловечность и резко
о нем
писал.].
Да вещают таковые переводчики, если возлюбляют истину, с каким бы намерением то ни делали, с добрым или худым, до того нет нужды; да вещают, немецкий язык удобен ли к преложению на оной того, что греческие и латинские изящные
писатели о вышних размышлениях христианского исповедания и
о науках
писали точнейше и разумнейше?
В фельетонцах он утверждал, что катанье на тройках есть признак наступления зимы; что есть блины с икрой — все равно, что в море купаться; что открытие «Аркадии» и «Ливадии» знаменует наступление весны. Вопросцы он разрабатывал крохотные, но дразнящие, оставляя, однако ж, в запасе лазейку, которая давала бы возможность отпереться. Вообще принял себе за правило
писать бойко и хлестко; ненавидел принципы и убеждения и
о писателях этой категории отзывался, что они напускают на публику уныние и скучищу.
—
О боже мой, нет! — воскликнул князь. — Какой я
писатель! Я занят другим, да и
писать не умею.
— Нынче есть великие
писатели, — начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь,
о которых Белинский так много теперь
пишет в «Отечественных записках».
Но лучше всего в этом смысле мнение самого даровитого из
писателей этого настроения, мнение академика Вогюэ. Вот что он
пишет в статье
о выставке при посещении военного отдела...
И не странно ли, знаменитый
писатель, любимец публики,
о нем
пишут во всех газетах, портреты его продаются, его переводят на иностранные языки, а он целый день ловит рыбу и радуется, что поймал двух голавлей.
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я
писатель, то я обязан говорить
о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить
о науке,
о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов чувствую, что я умею
писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.
(58) Видно, однако ж, что в свое время княгиня Дашкова всего более известна была своими стихотворениями. В словаре Новикова читаем: «Княгиня Дашкова…
писала стихи; из них некоторые, весьма изрядные, напечатаны в ежемесячном сочинении «Невинное упражнение» 1763 года, в Москве. Впрочем, она почитается за одну из ученых российских дам и любительницу свободных наук» («Опыт исторического словаря
о российских
писателях» Новикова, 1772, стр. 55).
Писатели того времени, не обращая внимания на публику, для которой они
писали, не думая
о тех условиях, от которых зависит действительный успех добрых идей, придавали себе и своим словам гораздо более значения, нежели следовало.
— А что, нет ли у вас каких-либо свежих известий с войны? — спросил Рыбников. — Эх, господа! — воскликнул он вдруг и громыхнул шашкой. — Сколько бы мог я вам дать интересного материала
о войне! Хотите, я вам буду диктовать, а вы только
пишите. Вы только
пишите. Так и озаглавьте: «Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны». Нет, вы не думайте — я без денег, я задарма, задаром. Как вы думаете, господа
писатели?
— Из духовных были также почтенные
писатели: Левитов, Лесков, Помяловский. Особенно последний. Обличал, но с любовью… хо-хо-хо… вселенская смазь… на воздусях… Но
о духовном пении так
писал, что и до сей поры, читая, невольно прольешь слезу.
Еще в недавнее время жили такие понятия, и даже наш знаменитый
писатель, от которого ведет свое начало современное направление литературы,
писал к помещику советы
о том, как ему побольше наживать от мужиков денег, и советовал для этого называть мужика бабою, неумытым рылом и т. п.
— Любовница Николая Палкина, — продолжал голый, поправляя пенсне, —
о ней даже в романах
писали некоторые буржуазные
писатели. А тут что она в имении вытворяла — уму непостижимо. Ни одного не было смазливого парня, на которого она не обратила бы благосклонного внимания… Афинские ночи устраивала…
Мы были уже до отъезда из Мадрида достаточно знакомы с богатствами тамошнего Музея, одного из самых богатых — даже и после Лувра, и нашего Эрмитажа.
О нем и после Боткина у нас
писали немало в последние годы, но испанским искусством, особенно архитектурой, все еще до сих пор недостаточно занимаются у нас и
писатели и художники, и специалисты по истории искусства.
И в первый же вечер, когда граф (еще в первую зиму) пригласил к себе слушать действие какой-то новой двухактной пьесы (которую Вера Самойлова попросила его
написать для нее), студиозус, уже мечтавший тогда
о дороге
писателя, позволил себе довольно-таки сильную атаку и на замысел пьесы, и на отдельные лица, и, главное, на диалог.
В эти четыре года (до моего водворения в Петербурге) он очень развился не только как музыкант, но и вообще стал гораздо литературнее, много читал, интересовался театром и стал знакомиться с
писателями; мечтал
о том, кто бы ему
написал либретто.
— Да, поймите же, ведь вы заставите этим
писателей писать против совести, подлаживаться, говорить
о радости жизни, которой у них в душе совершенно нет, ведь это поведет к полному развращению литературы.
Преимущественно вследствие их писаний произошло то взаимодействие
писателей и публики, которое выразилось и выражается теперь безумным, не имеющим никакого разумного основания, восхвалением Шекспира. Эти-то эстетические критики
писали глубокомысленные трактаты
о Шекспире (написано 11000 томов
о нем и составлена целая наука — шекспирология); публика же все больше и больше интересовалась, а ученые критики все более и более разъясняли, то есть путали и восхваляли.
В 1897 году Толстой начинает подготовлять бегство, сговаривается с друзьями. Он собирается поехать в Калугу к И. И. Горбунову, а оттуда — в Финляндию,
о чем списывается со своим единомышленником, финляндским
писателем Иернефельдом. Жене он оставляет письмо. В нем он
пишет...
Так
писал Достоевский в «Дневнике
писателя»
о бессмертии.