Середина земли

Артур Кинк, 2022

Моего друга Антона преследуют болезненные видения и навязчивые сны. Они заставляют нас отправиться в середину земли и узнать, какие силы влекут его сюда. Содержит сцены насилия, сцены сексуального характера. Предназначена для лиц старше 18 лет. Обложка романа принадлежат автору. Содержит нецензурную брань.

Глава 2. Сновидения и ведения.

Енисейск 1661 год или около того.

«Его отправляли по всей земле русской. То отдаляя, то приближая к заветным краям. Укрепившись во второй раз в Енисейске, он был настроен решительно и едва ли не каждый день посылал царю челобитные и с каждым отказом в экспедиции, ему становилось всё хуже и хуже. Его стали мучить дурные сны, приступы падучей, лихорадки. Он медленно начал слепнуть. Из-за этого недуга его служба в казачестве могла закончиться. Но, царь, наконец отправил его в поход до Забайкальских бурят. Где их ждали голод, суровые зимы и тяжёлые переходы. Сообщения о продвижениях они перестали посылать, после того как им удалось заложить Нелюдский острог. Последнее послание говорило об успешности экспедиции. Но личные письма многих казаков к семьям были тревожным. Провизия заканчивалась, холода усиливались, а земля описывалась как злая, будто не для людей она здесь лежит.»

Харагун, 18 июля, 2016 г.

Антон донимал маршуртчиков. Могзон, Сохондо, Дульдурга. Чита. Даже в Манжурию можно было уехать. А в загадочную деревню из сновидений моего друга не ехала ни одна маршрутка, а водилы хмурились, говоря, что не знают где это и это не их маршрут. Мне нужно было поставить отметку прибытия, но в Харагуне военной комендатуры не было. Я решил, что денёк-другой погоды не сделают, но и затягивать не следует. Спустя нескольких часов шатаний по автовокзалу, мы нашли дальнобойщика, который ехал в нужную сторону. Антон что-то записывал в своих тетрадях, мы с водилой обсуждали дороги, сравнивали уральские зарплаты с забайкальскими. Слушали хрипящее радио шансон.

Берёзовые рощи сменяли запущенные поля. Редко встречались коровы и дорожники. Ещё реже посты ГАИ.

Минул обед. Мы снова стоял у обочины, пока нас не подобрала молодая супружеская парочка — Максим и Настя. Они ехали справляться на Витим. С ними душевных бесед, как с дальнобойщиком не выходило. Они бесконечно скандалили. Максим останавливался, Настя выбегала с огромной сумкой на трассу, он отъезжал, а затем возвращался и просил прощения.

Отвесные скалы, изрисованные подростками, сменяли берёзовые рощицы, и ссохшиеся степи, и снова скалы.

Спустя несколько часов езды, воплей и слёз, мы наконец покинули Настю и Максима. Какого было моё облегчение побыть в тишине, нарушаемой лишь порывами ветра и стрекотанием насекомых в высокой траве.

— В этот твой колхоз Светлый путь, электрички хотя-бы ездят? — спросил я.

— Дойдём — узнаем.

Нужное Антону место не обозначено на карте, но мы стояли у пересечения железнодорожного пути, а дойти, судя по координатам оставалось полтора километра.

Солнечное Забайкалье встретило нас сухой жарой и степными ветрами.

По пути к пункту назначения мы не встретили ни одной живой души. Ни людей, ни белок, ни диких собак. Только мошкара роилась на жаре, в поисках свежей крови.

С права от нас возвышались отвесные скалы с пробивающимися сквозь камень кустами. Слева бескрайние поля. Только избитые железнодорожные полосатые столбы, извещали нас о том, что мы не стоим на месте. Тёмно-зеленые, синие, желтые цвета. На фоне чёрных мокрых каменистых отвесов. Не испорченные плиточной остановкой или граффити. Дикие, самобытные пейзажи. Лишь заросшие травой рельсы напоминали нам, что мы в двадцать первом веке.

Из-за отвесных каменистых скал засочился серый дымок русской печи. На телефоне заморгали полоски сигнала сети и через сто метров нашим глазам открылось потрясающее зрелище. В низине, среди зеленых сопок и серых грубых скал раскинулась деревушка. Объятая густым молочным туманом обрамлённая бескрайними лесами. Она стояла чуть ниже железнодорожных путей. Я насчитал не больше двадцати деревянных изб и две панельки, серые, с окнами дырами, у самого подножия сопок. Набело выбеленные дома, среди оттенков влажного леса слепили не хуже золотых дворцов. Проезжая накатанная дорога без асфальта, разделяла село двумя улочками. Крестом. От красоты и простоты у меня перехватило дыхание. Эта деревня будто сошла с картины русского живописца. Они были словно мираж, ещё шаг и эта утопия раствориться в дыму печных труб.

Только два дома в самой дали, недобро глядели чёрными окнами. Они были словно готические башни, охраняющие эту деревушку.

Воздух был влажный. Спускаясь, мы замочили брюки о высокую траву, зато комары и мошка остались позади.

Как человек городской, я понимал, что здесь нет ни школ, ни предприятий, ни парковки, ни торгового центра. Но смотреть на эти нежные домики было наслаждением. И провести тут пару дней в дали от городской суеты не отказался бы ни один человек.

Станция Аянская, 18 июля, 2016 г.

Спустившись по насыпи у дороги, мы ощутили прохладу, а солнце не обжигало голые руки и шею. Вблизи, я заметил, что побелка была белой лишь на фоне синеющего леса. На самом деле, это были ветхие срубы, покрытые мхом и плесенью. Пожелтевшие от влаги и грибка. С закопченными фасадами. Большинство домов уходило в землю по самые окна. Дорога представляла собой огромную лужу скользкой и вязкой грязи. Чем ближе мы подходили, тем больше отступала мошкара. Сверчки и комары притихли. Чем ближе мы были, к этим избам, из Гоголевского хутора, тем холоднее и неприветливее они становились. В окнах не горел свет, во дворах не лаяли собаки. Глухая деревушка, что ассоциируются со сказками, уютом, бабушкой и дедушкой, речкой, парным молоком и зеленым луком с грядки, выглядела заброшенной и не живой.

Из мрачных окон, недобро глядели грязные мягкие игрушки и увядшие герани. Что меня смутило, так не отсутствие школы или маленького ларька, а отсутствие кладбища. Поодаль каждой такой деревушки стоит погост с покосившимися крестами и заросшими могилами. Но возле этой, на километры был лишь непроглядный лес. Так же в видимости не было ни одной телефонной вышки. Слабый сигнал пропал, стоило нам сойти с путей.

Антон поскользнулся на грязи и едва не угодил в лужу. Он, безуспешно пытался позвонить арендодателю, но тот был вне зоны действия сети.

По дороге нам никто не встречался, а вокруг была тишина. Казалось, село, давно брошено и забыто. Ни собак, ни детей, ни даже заблудшей козы или коровы. Это очень омрачало самобытную обстановку. Мне хотелось вернуться назад. К путям. Или к вечно скандалящей парочке в машину. Хотелось оказаться, где угодно, но не здесь. Это было необъяснимым и нарастающим ощущением. Мрак, забытие и убогость, сменили деревенскую простоту. Опалённая солнцем кожа покрылась мурашками от холода. А обоняние начал терзать неясный мне запах. Это был не навоз, не свинарники или вонь выгребных ям. Это был стойкий запах плесени и гнилого дерева и ещё чего-то столь же гадкого.

Вдали послышался плеск грязи, и мы увидели силуэт, стремительно несущийся на нас. Это была женщина неопределённого возраста, ехавшая по разбитой дороге на велосипеде. Мне удалось разглядеть желтые волосы, похожие на паклю, как у старых кукол. Обветренное лицо, темнее остальной кожи. Под её глазом расплылся синяк. Нос был приплюснутый и плоский. Велосипедистка была маленького роста, с худым торсом и непропорционально короткими, полными конечностями. Её спина была так неестественное выгнута, что казалось не может принадлежать человеку, по крайней мере живому. Она съехала вправо и сбросила скорость, чтобы не забрызгать нас грязью. Антон попытался остановить её. Но она, окинув нас злым нелюдимым взглядом, прибавила скорости и закрутила педали быстрее.

От её тяжелого взора мне стало не по себе. Она глянула так, будто мы не просто чужаки, а какие-то враги или нелюди.

— Нравится тебе деревня? — с издевкой спросил я, но в ответ Антон лишь молча вглядывался в гротескные фигуры пятиэтажек.

Меньше чем за пять минут, мы добрались до центра и остановились на перекрестке размытых дорог. Если бы не пялились по сторонам, дошли бы ещё быстрее. На свежей грязи не было никаких следов, кроме тех, что оставил велосипед жуткой девки. Не отпечатков ног, копыт, лап или шин.

— Пойдем-ка отсюда. — сказал я. Мне было реально не по себе, мой мозг просто кричал бежать не оглядываясь. Вполне здоровому, крепкому и вооруженному мужику. Обстановка была нагнетающей. По телу неприятно бегал холодок, несмотря на то что ещё час назад, мы изнывали от влажной жары. Тягучая тишина, плесневелый запах, оседавший на коже, затруднённое дыхание. Я развернулся в сторону путей, спиной к заброшенным панелькам и ощутил, что-то вроде взгляда или прицела на своём затылке. Но едва я сдвинулся с места, гробовую тишину этого места нарушил звон пустых вёдер и мужской голос:

— Антон! Это ты? Связь ни к черту!

Я повернулся и увидел мужчину. Он был нашим ровесником, хотя и выглядел крайне замученным. Не высокий. Чуть выше меня, но ниже Антона. Он выглядел обычным деревенским парнем. Загорелый, сухой, но с рабочими сильными руками. Нос картошкой, большие уши. Неухоженный. Небрежно остриженный с темной клочковатой щетиной. Уставший взгляд. На нём были резиновые сапоги, спортивные брюки и рабочий жилет со светящимися полосками, какие носят ГАИшники, путейцы или дорожники.

— Я думал ты один буш! Но в доме есть и други комнаты. Извини, что не отвечал. Связи тут у нас нема. Приходится каждый раз бегать за железку, чтобы поговорить. Кстати, Андрюха.

— Антон.

— Жека.

Мы пожали руки. Андрюха выглядел приветливо, тоже любил поболтать и на сколько я мог судить по недолгой беседе, был парнем не глупым. Антон пришёл в неописуемый восторг от местной особенности глотать окончания. Буш вместо будешь, Гриш вместо говоришь, и конечно, ни сравнимое ни с поволжским, ни с уральским говором. «Ты каво, моя-то.» Тревога не отступала, но я старался не показывать этого.

— Я не остаюсь. Просто решил поглазеть, пока проезжаю мимо. Красиво у вас тут.

— Давай на ты, мужики, — Андрей поставил ведро и хлопнул нас по плечам. — Я подумал, что это твой телохранитель! — с усмешкой сказал Андрей, кивнув в мою сторону. — Ты ж писатель. Тебя небось вся страна знат?

— К моему счастью, нет.

Андрей отвечал охотно, но я чувствовал какую-то подозрительность и недоверие в свою сторону. Антона же напротив, он оглядывал, то ли как тушу на рынке, то ли как проститутку в бане, то-ли будто примеряя гроб.

— Молодёжь книги-то поди не читат! Сейчас же про всё кино кажут! Надо было тебе, моя, не в писатели подаваться, а в сценаристы! А про что книги твои?

— Триллеры и мистика. Сейчас пишу о писателе, который отправился в глухую деревню, чтобы спокойно закончить роман, и с ним начинают приключаться всякие мистические и странные события.

— А! Рекурсия! — хлопнул в ладоши Андрюха. — Претенциозно, конечно. А тот писатель, в свою очередь пишет о том, как другой писатель приехал на отшиб, чтобы закончить свой роман?

— Нет. Тот писатель описывает историю темнокожего парня — шамана, который воевал в гражданской войне США тысяча восемьсот шестьдесят первого года, на стороне конфедерации.

— Ты же русский человек. Зачем пишешь про Америку, если тама не был? Пиши про наших. Красных и белых. Я считаю, что писать про то, чего не видел — глупо. Врач — пишет записки врача. Мент — записки мента. Вояка — военную сатиру. А у нас всё перемешалось. Русские пишут об Америке, маменькины сынки — о гангстерах и бандах, девочки, что живого хера в глаза не видели — эротические романы.

— Книга, не просто описывает события. Она описывает мнение автора о тех или иных событиях. Если следовать твоей логике, то у нас в мире не было бы фантастики, саг о далеком космосе и будущем. Не было бы фэнтези о вампирах, эльфах, гномах и чудовищах. — встал я на защиту Антона.

— Почему? Чудовища, в отличии от киборгов и всяких воинственных роботов, существуют. — на этой ноте Андрей замолчал. Я так и не смог понять говорил он на полном серьёзе или пошутил, но тему он сразу переменил.

Мы подошли к будущему жилищу Антона. Это была лачуга. Некогда белые стены. Зеленые ставни, затянутые паутиной. Окна лежали на земле, так, что, если захочешь открыть ставни — придётся поработать лопатой Порог вместе с лестницей ушёл в мягкий грунт. Пока мы шли, я видел дома ушедшие под почву почти до самой крыши. Этот был ещё ничего. Покосившийся некрашеный забор, калитка с ржавым шпингалетом. Деревенский сортир. Двор зарос бурьяном и сорняком, доходившим почти до берда. Внутри было просторно, влажно и пахло плесенью. Но полы были подметены. Дом был просторный. Выбеленная печка, маленький столик на котором стояли деревянные стулья, ножками кверху. Старенький советский диванчик, даже не драный. Железные койки, какие бывают в госпиталях и казармах, застеленные армейскими клетчатыми одеялами и каким-то цветным ситцевым бельем. Дом был подготовлен к новому жильцу.

— Это дом моей бабки. Она померла давно. Но не на диване, не ссы. В огород вышла, за курями убрать и удар её хватанул.

— Соболезную.

— Не. Благодарю! Дожила до восьмидесяти. В уме была. Варенья-соленья закатывала, сэм гнала. Сама в доме прибиралась, хлеб пекла, курей держала. Во время войны на заводе в Москве работала. Добрая была. Мать меня гоняла метлой по всей деревне, за двойки. А бабка защищала. Достойная смерть, достойного человека. Некоторые лежат. Страдают. Под себя, прости господи, серут и ссут. Нечистую силу своей болью кормят. А если человек зла в душе не таил и доброту свою делил со всеми, ему и помирать легко. Ну так, о чём я. Колодец на три дома ниже. Вёдра в подполе. Баньки нет. Посудка чистая в шкафу. Розетка рабочая только на кухне. В шкафу удлинитель лежит. Если что приходи, я живу в третьем доме. Это пятый. Печь если буш топить, меня позови. Если меня не будет. Иди в первый. Там Мишаня живёт. Он тебе подсобит. Самодеятельностью не занимайся, а то хату спалишь! Вопросы есть?

Вопросы были только у меня. Антон был увлечён разглядыванием деревенского убранства. Мы вернулись обратно в запущенный двор, и я спросил:

— Выехать отсюда как?

— Жека, извини моя, но только в субботу. У нас тут ни у кого машины нет. Маршрутчик ездит. Толян. Он кого надо в город возит. Утром в Романовку. До заката назад. Нам в принципе ничего не нужно. Всё своё.

— Мне отметку нужно поставить о прибытии. Я военный.

— А я, почему-то так и подумал. Видно, по тебе. Стрижка. Выправка, как перед генералом. Ну ничё поделать нельзя. Через нас автобусы не ходят. Богом забытый край.

— Ни богом, а государством.

— Мы не жалуемся. Кто хотел, тот уехал. А кто остался, тот живёт. Не каждый для жизни на земле слажен. Если кто проезжать будет, я сразу к тебе. Сам я, в армейке не был, но понимаю. У вас там как в тюрьме. Две тысячи с вас, мужики.

— А панельки те в конце? Они жилые? — спросил Антон.

— Не. Их ещё до меня построили. При Андропове. Думали тут колхоз сделать. Ветхое снести, общежития поставить. С удобствами. А потом забили. Земля сырая слишком. Подтопляет часто. Даже картошка не растёт. Хотели китайцам продать. В конце девяностых. Рапс да рис сеять. Те приехали, поглядели-походили и обратно. Не понравилось чего-то. Вот и посуди. Толи Бог бережёт. То ли знать не хотит. В домах тех ни воды, ни канализации нет. Один мусоропровод поставить успели. Вы, мужики, туда не шарьтесь. Там всё старое. Гнилое. Плиты обваливаются. Аварийка.

— Да. У нас пол страны таких авариек.

— И в них ещё и люди живут.

— Да у нас на вторчике стоят и то хуже!

— Хорош трепаться, Жека! А то как бабки в передаче у Малахова. — пробурчал Антон, закатив глаза.

Андрей взял свои две тысячи за месяц, оставил ключи и ушёл, гремя ведрами.

Антон, не распаковывая вещей, достал ноутбук и принялся переносить наброски из тетрадки. Я прошёлся по дому, проверил печь, замки, окна. Антоха уже настрочил добрых две страницы. Я встал за его спиной и, украдкой, прочитал немного.

«В ведениях нет ни прошлого, ни будущего. Ни добра, ни зла, ни страха. В них лишь точка, куда ты сам должен привести себя любыми путями. А в этой точке ты уже найдешь. Прошлое. Будущее. Зло. Страх.»

Книга, внутри книги, должна была повествовать о темнокожем шамане, который получил во сне предзнаменование, и чтобы оно исполнилось, должен был идти на войну, на стороне тех, кто поработил его семью и народ.

Пока шаман и южане воюют, герой из первой книги, что пишет о злоключениях темнокожего парня, начинает ехать крышей. Галлюцинировать, слышать голоса, общаться с лесными духами. В деревне начинают странным образом гибнуть люди и прочие вытекающие мистического триллера.

Все книги Антона о сумасшедших, психушках, маньяках, тайных обществах и культах. Все они мрачные, пугающие и иногда даже омерзительные. Я больше люблю научную фантастику или военную тематику. Маньяки и психопаты меня не привлекают ни в книгах, ни на экранах, ни тем более в жизни. Но ужастики всегда будут в моде. Пока авангардистов сменяет модернисты, а модернистов — постмодернисты и метамодернисты, ужасы цветут, пахнут, продаются и радуют народ от мала до велика.

Антон замер и оглядел стол. Привычных атрибутов в виде стакана виски и полной пепельницы не было. Он молча встал и направился к выходу. Я не стал мешать его думам и просто пошёл за ним. Мы вышли на дорогу, спустились до дома Андрея. Наш новый знакомый как раз возвращался с полным ведром воды.

— Че каво? — спросил он на местный лад.

— А магазин тут есть? Бухла купить.

— Какой магазин? До ближайшего десять километров. И то там одна просрочка. Это тебе в десятку. К бабе Гале. Она сэм гонит. Берёт недорого. Только она глуховата. Кричи ей погромче.

Туман здесь не рассеивался, и чем ближе мы поднимались к сопкам, тем гуще он становился.

Забор у бабки был крепкий и выкрашенный небесно-голубой краской. Во дворе было чисто и пусто. Ни сорняков, ни грядок, ни теплиц. К забору жалась пустая конура. Дорожка к крыльцу была протоптана и на ней уже стоял один местный. Приплюснутый нос, маленькие крысиные глазёнки, волосы-пакля. Рожа опухшая, красная, само тело бледное и постозное, в красных полосах от расчёсывания. Он имел много схожих черт с женщиной, что мы встретили на дороге и я решил, что они родственники. Он стучал прутом старухе в окно, когда завидел нас.

— Здарова. — сказал он, равнодушно оглядев нас и продолжил своё занятие.

— Антон. — мой друг протянул незнакомцу руку.

— Тихон. — он продолжал невежливо держать руку в кармане и озираться то на меня, то на Цупсмана.

— Здороваться не учили?

— У меня чесотка, — буркнул Тихон, показав свою расцарапанную и распухшую ладонь, и тут же спрятал в карман. — Вы откуда будете?

— С Урала мы. — мне этот Тихон был резко неприятен, и не из-за чесотки. У него был крайне отталкивающий тон и выражение лица. Будто он был не деревенским пьянчугой, а каким-нибудь королём, а чесоточная челядь здесь — мы.

— Верующий? — спросил он меня, указав на шнурок на шее.

— Не совсем. — я достал из-под футболки жетон с личным номером и Тихон оживился.

— Бог войны — самый честный и самый бескорыстный бог. Ему всё равно кто ты, с чьей женой ты спишь, какой рукой вытираешь жопу и носишь ли шляпу. Его церкви повсюду, а в них нет золота, витражей и поборщиков.

— Война не бог. Это скорее дьявол.

— Если считаешь его дьяволом, зачем служишь ему?

— Я не бывал на войне. Я защищаю от неё свою родину и сохраняю мир и покой.

— И он тебя за это ни капли не судит. Не провозглашает еретиком и не отправляет на вечные муки. Ведь, когда придёт час, ты отправишься в его храм и прольешь там кровь своих врагов. — Тихон немного улыбнулся и принялся тарабанить в окно с новой силой.

— Иду я, не глухая. — послышалось из-за двери и после непродолжительной возни с замком и цепочкой, на порог вышла классическая старуха в шлепанцах и вязанной шерстяной кофте. Галя была хоть и старой, но наиболее приятной из всех жителей. Морщинистое загорелое лицо, седая шевелюра, крупный старческий нос. Бабка как бабка. Ничего отталкивающего или жуткого.

Она поставила на железный бачок запотевшую бутылку самогона, и Тихон протянул ей деньги.

— В руки не дают! Клади! — прикрикнула бабка. Тихон положил двести рублей на бочку и забрав свою покупку, пошёл за калитку. Сколько мы не пытались поздороваться, она нас не слышала, или делала вид, что не слышит, пока макушка Тихона не скрылась из виду.

— Ты, сынок, наверное, Антоша? А ты кто? — спросила бабка.

— Я друг его. Женя. — громко, наклонившись к уху старухи прокричал я.

Похоже, Антона здесь ждал не только Андрей. И это меня крайне настораживало. Арендодатель Андрей, который так ждал Антона одного, теперь старуха.

— Чего вам, сынки? Что нынча молодёжь пьёт? Лимончелла есть. На шишках еловых. Хлебная. На бруньках. Бражка есть. Малина, рябина, смородина. Двести рублёв. Вы с Тихоном поаккуратнее. Он дурной. Трезвый то, тише воды ниже травы, а как жало смочит — туши свет. Обычно Алёнку ко мне гоняет, бабу свою. А когда сам выходит, кулаками помахать мастак. Ты то, сынок, его с одного удара положишь, а ты, Антоша не лезь к нему лучше. Худой вон какой. Не ешь ничего?

— Ем. — скромно ответил Антон.

— А, по-моему, другу подкладываешь. Девки таких боятся, что сверху залезут и кости сломают! Не болеешь ничем?

— Нет. Нам самый обычный сэм. И браги. Сладенькой, но не приторной. И морсику какого-нибудь, для запивки. Если есть, бабуль.

— Всё есть. Морс полтинник литр. И возьмите пирогов. Бесплатно. С ливером. Домашние. Свежие. Небось в своём городе едите одни гамбургеры. Я стряпать люблю. Но мне много нельзя. Кишки то уж старые. Мужиков угощаю. Они мне дрова наколят, воды принесут, а их вкусненьким побалую.

Антон к пирогам был равнодушен, а когда увидал бутылку, так вообще о еде забыл. А я был не прочь поесть что-то кроме заварной лапши. Никогда не понимал стариков, что считают гамбургеры хуже пирогов. В обоих есть тесто и мясо. Они жирные, жареные, вредные, но, собаки, очень вкусные. Мы заплатили и вернулись в дом. Я нашёл ведра в подвале, принёс воды и накипятил. Вода из местного колодца была отвратительная. Мутная, вонючая, а если начинать её нагревать, то по всему дому разносился болотный смрад. Антоха, за своей писаниной перекинулся со мной парочкой слов, мы перекусили, и я отправился к железке, чтобы позвонить командиру. Настроение командира обычно имело два агрегатных состояния. Самодур-мудак и нормальный мужик. Мне повезло попасть ко второму, и он сказал мне забить и поставить приезд, когда смогу.

Пока я разговаривал по телефону, семеня туда-сюда, чтобы поймать лучший сигнал, а не слушать заикающуюся и прерывающуюся речь, я заметил, что железная дорога, что проходит здесь не используется. Шпалы ушли глубоко в землю, некоторые фрагменты рельс отсутствовали и всё поросло высокой травой. Когда этот маршрут закрыли? Пять лет назад? Десять? А может и пятьдесят.

По дороге обратно мне попалось ещё несколько мужиков. Менее приветливых, чем Андрей или старуха Галя. Почти все они были мои ровесники, хоть и выглядели старше. Они сказали, что возвращаются с охоты. Их слова подтверждал мешок, из которого торчали уже освежёванные лапы, неизвестного животного, но точно крупнее зайца. Чем занимались здесь кроме охоты, я так и не смог понять. На моём пути мне не попалось ни одной скотины. Ни коровы, ни свиньи, ни курицы. Ни одной грядки картошки или моркови. Ни одной машины, мотоцикла, трактора или другой техники.

То, что охота, была единственным промыслом местных, тоже казалось странным. Если они зарабатывают этим на жизнь и кормят себя, то почему бы ни приобрести хотя-бы простенький грузовичок от нашего автопрома, для перевозки туш. На чём они добираются в город? Кто привозит им одежду, предметы гигиены, лекарства и прочие промышленные товары, необходимые для жизни? Неужели загадочный маршруштчик — Толян, их единственная связь с внешним миром?

Это была не единственная странность. Во-первых, отсутствие детей и подростков. Каждое лето я проводил в деревне у бабушки и деда, и знаю, как там проводит время ребятня. Мы катались на велосипедах, купались в реке, гоняли мяч прямо посреди улицы, строили шалаши из мусора, носились между домов в любую погоду. Здесь же не было никаких признаков детей. Ни брошенных мячей, ни великов ни кукол.

Во-вторых, женщины. За всё время я видел больше десятка мужчин и всего двух женщин, одна из которых была глубокой старухой. Не может же всё население быть бобылями-холостяками или, прости господи, гомосексуалистами.

В-третьих, ни в самой деревне, ни в округе, на расстоянии видимости, я не заметил церкви, или её подобия. Ни на ком из местных я не видел креста или кольца «спаси и сохрани». Так же их не было над дверями изб, что было странно для меня. На Урале, во всех деревнях, к религии относятся трепетно. Там много православных или староверов, а свадьбы обязательно проходят с венчанием. Даже при советском атеизме, в деревнях сохраняли христианские традиции, прятали целые иконостасы в подполах, носили кресты и делали в домах красные углы. Намёков на буддизм, который не на последнем месте в Забайкалье, я тоже не нашёл.

Ко всем странностям, прибавлялось гнетущее напряжение, висящее в воздухе, мрак, что не пропускал лучи июльского солнца и запах. Запах сырости с чем-то, отдаленно напоминающим сырое мясо.

Я поднялся немного выше нашего съемного дома, в поисках хоть какого-то транспорта. Может у кого-то, в сарае завалялся ржавый Иж-Юпитер. Я был готов уехать отсюда хоть на дрезине.

Проходя мимо очередного, косого, утопающего в земле забора, я заметил за ним девушку. Совершенно не похожую на ту пьянчугу, с паклей вместо волос. У неё были длинные золотистые волосы, собранные в небрежный хвост, а лицо было усыпано веснушками.

Я заглянул за забор, что не составляло труда, учитывая то, что он доставал мне до шеи. За спиной незнакомки был кривой дом, с прогнившим крыльцом. Двор напоминал одну большую лужу грязи. Сама она одета в синий бабкин халат и босая. Она бродила по щиколотку в грязи, и та уже присохла на её икрах и подоле халата. Склонившись над единственных чахлым кустом, она копошилась в мягкой влажной земле, но вдруг резко обернулась.

— Вы кто? — испуганно спросила она.

— Прости, что напугал. Женя — меня зовут.

— Ты не местный. — с опаской сказала девушка.

— Я из Екатеринбурга. Застрял здесь. А машины нет ни у кого. Целую неделю ждать маршрутку.

— Далеко тебя занесло. Женя из Екатеринбурга. Анастасия. — Анастасия протянула мне через забор свою грязную руку и мне пришлось пожать её.

Почему такой молодой девушке совершенно не противно пачкаться и ходить босой по грязи, я даже не спрашивать не стал. Это место точно не поддаётся законам логики, поэтому я просто присел рядом с погибшим растением и спросил:

— Это малина? — я коснулся мелких, скрученных листочков и они осыпались, прямо под моими пальцами.

— Была. Гиблая земля. Ни росточка не всходит. Я саженцы купила на Горхоне. Все сдохли!

— Затопли. Я раз помидоры дома на окне растил. А зная, что могу забыть и засушить, будильники себе ставил, чтобы каждый день поливать. Ну и заполил.

— Дело не в этом. Тут и скотина не приживается. Дед рассказывал, что сколько местные не пытались разводить, все мрут. Коровам с козами, здесь есть нечего. Куры отказываются нестись. И что они, что свиньи, совершенно прекращали спариваться.

— А ты здесь одна живёшь?

— Мама с папой умерли, в прошлом году.

— Не страшно? Одной?

— А кого мне боятся? Здесь все свои. Разве что Тихон дебоширит и окна колотит. Но до меня, обычно, дойти не успевает.

— Ты же меня пустила. А мало-ли кто я такой. — с ухмылкой сказал я. Было в Насте что-то притягательное и одновременно отталкивающее. На лицо она была вообще не красивой, грязные ногти, старушечий халат. Фигура у неё была отличная, но в походке и чертах лица было что-то искажённое, не то болезнью, не то моим зрением. Но слушать её было приятно и даже слегка затягивало, будто бы она поёт какую-то монотонную усыпляющую песню.

— У тебя по глазам видно, что ты человек добрый. — рассмеялась Настя.

— А мне говорят, что я похож на лоха, и потому все пытаются меня кинуть.

— Я сказала — добрый, а не дурак. Просто не позволяй своим друзьям пользоваться этим. Не позволяй учить себя жизни.

— Меня много кто учит жизни. А вот на счёт друзей ты ошиблась. У меня их нет.

— Не догадываешься, почему?

— У каждого свои тараканы в голове, и я не исключение. Я человек не простой, но дружелюбный. Если ко мне потянуться и я потянусь. Если спросят — отвечу.

— Все остальные ведь лживые, меркантильные ублюдки, которые пользуются твоей доброй душой и чистым сердцем, а все женщины загонят тебя под каблук и будут запрещать пить пиво, играть в компьютер и ходить с друзьями в баню? Это так?

Она просто несёт чушь, а я немедленно примеряю её на себя, и поражаюсь, как точно она попадает в цель. Сказала то она, что я добрый, а вот думает, что дурак.

Я проигнорировал её, и она грубо выдернула свой куст малины из земли и бросила к забору.

— Значит, в субботу, ты отсюда уедешь.

— Очень на это надеюсь.

— Я тоже собираюсь на посёлок в выходные. Прикупить семян. Может цветы получиться посадить.

Возвращаясь от Насти, меня передергивало от её вида и голоса и о того, какие это в мне вызывало чувства. Желание уехать отсюда было ноющей болью в затылке.

Антон махнул мне рукой, когда я вошёл в дом. Он вёл себя крайне странно. Бутыль самогона, что мы взяли была практически нетронутой, хотя я отсутствовал пару часов. Во всём доме был выключен свет, а вместо ноутбука, Антона вернулся к письму в тетрадях.

— Я тут с девчонкой местной поболтал.

— С той красоткой на велике? — съязвил Антон.

— Нет. С другой. Настя зовут, — я покрутил пальцем у виска, но не знал видел это Антон в темноте или нет. — Ты, кстати, заметил, что здесь очень мало женщин. А детей и животных я вообще не видел.

— Не могут себе позволить.

— Ага. Тысячи всяких люмпенов рожают детей чуть-ли не каждый день по двойне, а эти такие сознательные?

— Я не о сознательности говорил. Может, они физически не могут давать потомство. Может, тут во времена СССР проводили какой-нибудь эксперимент с биологическим оружием, в результате чего, население стало бесплодным.

— Как невадский ядерный полигон?

— Как невадский ядерный полигон. — улыбнулся Антон.

Меня это успокоило. В голову лезла всякая чертовщина и мистика, а Антон, со своей любовью к теориям заговора, развевал все негативные мысли. Будто после тяжёлого дня включил РЕН-ТВ, а там рассказывают про шумеров и инопланетян.

Темнело здесь очень рано. Будто зимой. После шести опускались сумерки, а с учётом того, что ни фонарей, ни машин здесь нет, а местные то-ли любят мрак, то ли экономят электроэнергию, света в домах почти не зажигали, за окнами стояли почти непроглядные сумерки. Даже несмотря на то, что дома вокруг обитаемы. Хотя Антон писал и шуршал бумагой, ходил по комнате и открывал окна, устраивая сквозняк. Я испытывал неотвратимое чувство одиночество. Пустоты и тишины. Ни ветерка, ни скрипа калитки, ни голосов.

Я бы подумал, что Антон пьян, так как он совершенно не ориентировался в доме, натыкался на мебель и шатался. Но он так и не притронулся к самогону. Только держал возле себя наполненный стакан.

— Как ты считаешь, мной легко манипулировать? — спросил я, вспомнив наш разговор с Настей.

— Не знаю. Но думаю, что кем угодно можно манипулировать. Например, ты считаешь, что военная служба, мужественность, японский автопром, аполитичность, альтруизм, недоверие новостям, употребление алкоголя, мясоедение — исключительно твой личный выбор. Может это и так, а может тебе было это навязано. Я не говорю, что твои ценности уникальны, но я не дискредитирую их.

— Это скорее индивидуальность, к которой все так стремятся. — зевнул я.

— Я хочу сказать, что не нужно никого слушать, а следовать своему замыслу.

— Но в таком случае, я слушаю тебя.

— Принимать чужие советы или нет, это решать только тебе. Все мы сотканы из советов, наставлений и примеров своих родителей, окружения и даже телевидения. И все мы принимаем решения исходя из этого опыта, но, когда явиться решающий миг, на твоё решение не повлияет ничего. Это станет отправной точкой и с этого момента ты перестанешь быть моим другом, сыном своих отца и матери, ефрейтором, русским, мужчиной, землянином. Твоё решение определит тебя, сольётся с тобой и ты станешь тем, кем должен быть. Кем всегда был.

— То есть, если, к примеру, хороший человек, который никогда не врал, не крал и вообще был умничкой, может принять плохое решение и от этого станет говном. А маньяк и убийца, один раз примет хорошее решение и станет праведником?

— Нет хороших и плохих решений. Верных или не верных. Знаешь поговорку, что русскому хорошо, то немцу смерть? Вот тут так же. Что такое хорошо, а что такое плохо — определяет общество. Маньяка и умничку определяет общество. Решение определяет существование. Оно не знает жизни и смерти, добра и зла, да и нет, ноля и единицу.

Я счёл всё сказанное Антоном фразами из его книг. На меня накатывала сонливость и усталость в теле.

— Ты заметил, что здесь нет кладбища? — спросил Антон.

— Кладбища? — переспросил я и вспомнил, что и сам задался тем же вопросом, когда не увидел никакого намёка на погост. Ни оградок, ни крестов, ни плит или ржавых советских памятников со звёздами.

— Может, они буддисты. Закопали в степи, без камня и креста. Воротились домой и ждут перерождения.

— Дьалам я здесь не видел. И во сне не видел. — сказал Антон, встал в очередной раз и тут же упал.

Я приподнялся на постели, чтобы посмотреть, что случилось. Антон растянулся на полу. На мой вопрос, в порядке ли он, ответа не поступило, и я подошёл к другу. Он часто дышал и был очень бледным. Он всегда был белокожий и почти не загорал на солнце, но сейчас он казался почти синюшным.

— Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо. Просто сэм ноги подкосил. Не надо меня лечить только своей бабкиной аптечкой!

Я решил, что моя аптечка не бабкина. И молча вернулся в кровать. Постель была сырая. Под одеялом жарко и влажно. Без него колотило от холода. Словно гриппозный больной в лихорадке, я катался по узкой жёсткой кровати. Я прекрасно осознавал грань между сном и реальностью. Вот я лежу в полумраке, пытаюсь найти сухой бок и удобную сторону подушки. И тут же я проваливаюсь в бездну сновидений. Мне снятся разные вещи. Пустыни и леса. Запыленная форма. Я могу быть в прошлом, будущем, невиданном волшебном мире, после просмотра какого-нибудь кино. Но я всегда Евгений. На мне одни те же армейские ботинки, и я преодолеваю преграды в виде людей, зверей и прочих опасностей. В этот раз, на мне не было формы. Я не воевал, не ехал на машине, не стрелял, не спасал свою жизнь, не выполнял приказов, и не боролся с неприятелем. Не убегал и не атаковал. На мне были мои спортивные штаны, в которых я лёг спать. Босые ноги с налипшей местной грязью. Я подымался по ледяной скользкой лестнице, которая крошилась под моими ногами. У меня ломило спину, поэтому во сне, мне казалось, что на моём горбе восседало какое-то существо, которое клонило меня вниз и душило. С каменного серого потолка помещения, где я находился, свисали чёрные силуэты. То-ли люди, то-ли коконы. Все они были тенями в густой дымке и я не мог разглядеть их. Я просто знал, что они там есть. И вонь. Отвратительный, тошнотворный запах плесени, трёхдневного мусорного ведра и свежего сырого мяса, каким пахнет при забое свиньи или коровы. Я не мог больше держаться под тяжестью и полз по раздолбанным каменным ступеням. Я не видел лиц и не слышал голосов, но холодный липкий ужас обвивал меня. Проникал в рот, нос и уши. Не страх, но его ожидание. От которого стынет в жилах кровь, а сердце пропускает удары.

Снова я вынырнул из сна, как из бани в холодный снег. Ставни гремели и бились на ветру. Печка потухла, Антона не было, ни за столом, ни на своей койке. Я попытался подняться, но сон не отпускал. Будто то существо всё ещё сидело на моей спине, обхватив руками и ногами, не давай пошевелиться. Я снова очутился среди темноты. Среди необоснованного животного страха. А существо за спиной, стало сдавливать свои склизкие конечности на моей шее и животе. Я начал задыхаться. Я больше не мог открыть глаза и пошевелиться. Хоть я понимал, что это лишь сон, паника подступала, сквозь сжатые зубы. Взяв себя в руки, я полностью расслабил тело и позволил вдавить себя в кровать неведомой мне тяжести. Судорога свела мне ноги, руки, шею, а затем ослабла и оставила.

Вся моя постель сбилась в ком, чего никогда не было. Я всю свою жизнь засыпал и просыпался в одном положении. Я не сминал простыни, не бросал подушки на пол, не падал с кровати и не видел подобных кошмаров.

Печка была ледяной, как и всё в доме. Через распахнутые ставни и двери гулял ночной сквозняк. Антон ушёл, оставив двери не запертыми. Куртка и кроссовки его были месте. На полу валялись вырванные тетрадные листы и полупустая бутылка. Я хотел было набрать его номер, но вспомнил, что связи здесь нет.

Завернувшись в ветровку, я вышел на двор. Следов не было. Лишь вязкая масса под ногами, которую тяжело было назвать землёй. Я не знал, что делать, кроме как идти к Андрею. В его окнах горел свет, не смотря на позднее время. Я просунул руку за покосившийся, изъеденный плесенью забор и отворил защелку.

Шпингалет, калитка, всё в это и других дворах, было покрыто слоем влажной, жирной зловонной грязи. Будто каждый предмет, что находиться, построен или растёт на этой земле гниёт и разлагается изнутри.

Андрей выскочил на двор, услышав моё движение, в одних сланцах и трусах.

— Антоха пропал.

Андрей, почему-то не удивился. Он скорее был раздражён. Будто бы Антон сделал что-то, что не было дозволено. Мы условились встретиться через пять минут, на том же месте. Я взял травмат, фонарь и аптечку. Андрей же просто оделся. Он с усмешкой посмотрел на моё оружие, и мы двинулись вверх по улице. К тем самым пятиэтажкам.

— Ты думаешь он там?

— Он говорил, что видел их в последнем своём сне перед отъездом.

— Нет. Не говорил. — возразил я. Несколько месяцев я выслушивал все подробности снов Антона, чтобы помочь ему найти станцию. И уж про заброшенные панельки я бы запомнил.

— Возможно, тебе не говорил.

— А там что?

— Как тебе объяснить… — Андрей отводил глаза и цокал языком, не давая ответа. — Места там дурные, — он нервно шевелил губами и играл желваками. — Не знаю, как у вас в городе, а у нас люди верят в потусторонние силы. И если старожилы говорят, что место худое, так оно и есть.

— В городе, в таким местах, из худого могут быть только бешенные собаки или торчки.

— Каждое существо по-своему опасно.

— А ты, не боишься туда идти? — спросил я.

— Я здесь родился. Каждый квадратный метр с детства знаю. А Антон ещё нет. Может провалиться между перекрытиями, или упасть и свернуть шею.

Я не стал больше задавать вопросов. Было ясно, что больше, чем захочет, Андрей не скажет. Жилые дома кончились. Далее были натыканы брошенные хаты, ушедшие в землю, по самый шифер. Крыши, провалившиеся внутрь. Снесённые заборы. Чем ближе мы подходили к домам у подножия сопок, тем сильнее и невыносимее становилась вонь. Необъяснимый страх, как из сна подкрадывался со спины. И исходил от тех пустых домов. Там всегда темно, сыро, воняет гнилью, мертвечиной и пойлом из денатурата, и кто-то копошится во мраке, издавая странные звуки. Я то и дело оборачивался, крутил головой, как испуганная птица и махал фонарём. Я терял то самообладание, которым всегда хвалился и не беспочвенно. Я уже бывал в лесах, бывал на пожарах и завалах. Я видел не мало смертей. Но то, что со мной происходило здесь, не поддавалось логике. Весь мой опыт, хладнокровие и разум, просто не могли совладать с тем, что я чувствовал здесь. Мне казалось, что сделай я ещё один шаг, к этим дышащим гноем, сыростью и ужасом, чёрным дверным проёмам, то вскрикну как девочка и убегу, а то и вовсе упаду без сознания. Но я боролся. Стиснув зубы, я заставлял себя сохранять рассудок и ступать дальше. Андрей тоже не был спокоен. Он озирался и теребил карманы своей мастерки. Ему тоже тяжело давался этот путь. Он шевелил губами, будто читая молитву, часто моргал, а на лбу его появилась испарина.

Я прикрыл нос и рот воротником. Ни я, ни Андрей, не издали не звука, но в ушах стоял невыносимый гул. Будто от урагана или ливня.

— Не свети в окна. — сказал мне Андрей и я подчинился. Не было сил спрашивать, зачем и кто внутри. Все силы уходили на то, чтобы не броситься прочь, визжа от ужаса. Чтобы сохранить рассудок.

Я выключил свет совсем, и дом, к которому мы подошли превратился в чёрное пятно. Слился с сопками, ночью и грязью. Я не двигался с места. Давал глазам привыкнуть к мраку и увидел силуэт у входа в подъезд. На секунду мне показалось, что это вовсе не человек, а какое-то существо. Человеческая кожа, так не блестит в свете луны. Заметив наше приближение, оно заметалось, неестественно передвигая свои конечности.

Сморгнув это наваждение, я увидел обычную человеческую фигуру. Фигуру Антона. Он стоял босиком на каменном пороге и шатался, словно пьяный. Он и был пьяный, после всего выпитого самогона. Я окликнул его, но он даже не повернулся.

Андрей махнул мне рукой. Страх притупился. Мы побежали к Цупсману и схватили под руки с двух сторон, хлестали по щекам, звали по имени. Он совершенно не реагировал. Веки были почти закрыты, оставляя лишь маленькие щелочки, через которые виднелись желтые белки глаз. Сам он хрипло сопел, будто спит и был ледяным. В такую ночь недолго подхватить переохлаждение, но сейчас была не зима. На улице стояла плюсовая температура, а кожа моего друга была будто покрыта инеем.

Мы оттащили его метров на двести от дома. Когда запах стал терпимее, а гул стих, мы остановились. Я ещё несколько раз ударил Антона по лицу и он, наконец, придя в себя, глядел на нас испуганным и сонным взглядом.

— Мужики? Я где? — Антон совершенно не осознавал, где он, и как оказался здесь. Он оглядел свои голые ноги и поёжился.

— Галькина самогонка она такая. Выпил в одном месте, проснулся в другом! — рассмеялся Андрей, поглядывая то на меня, то на Антона, то на окна.

Мы двинулись прочь, обратно в деревню. Антон обернулся на здание и на секунду замер. Тогда Андрей наклонился к самому его уху и прошептал что-то, что я не мог слышать. В моих ушах всё ещё стоял гул.

Мы вернулись в дом. Андрей помог мне уложить Антона и ушёл к себе. Я долил себе остатки самогонки и выпил залпом. Расслабление. Беспечное состояние алкогольного опьянения. Когда не страшно выходить против толпы в семь человек, разбивать на спор старый телевизор кулаком, ходить через кладбище. Оно не приходило. Зато навалилась сонливость. Я не решался ложится, так как нужно было следить за Антоном. Он был совсем в плохом состоянии. Его трясло, сам он был холоднее мертвеца, но вопил, что ему жарко и требовал открыть все окна. Мы сидели в полной темноте, так как стоило мне включить хотя бы фонарик, Цупсман жмурился и дополнительно закрывал глаза ладонями. Озноб, светобоязнь, желтушные глаза. Я ел и пил всё тоже самое, что и он, потому отравление я исключал, но всё же заставил его съесть пачку активированного угля. Чтобы это не было, Антону нужна была помощь врача.