Неточные совпадения
Стародум. Богату! А кто богат? Да ведаешь ли ты, что
для прихотей одного
человека всей Сибири мало! Друг мой! Все состоит в воображении. Последуй природе, никогда не
будешь беден. Последуй людским мнениям, никогда богат не
будешь.
Стародум. Они жалки, это правда; однако
для этого добродетельный
человек не перестает идти своей дорогой. Подумай ты сама, какое
было бы несчастье, ежели б солнце перестало светить
для того, чтоб слабых глаз не ослепить.
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто не может выйти в
люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что
люди выбираются
для мест, а не места похищаются
людьми, — тогда всякий находит свою выгоду
быть благонравным и всякий хорош становится.
Дети, которые при рождении оказываются не обещающими
быть твердыми в бедствиях, умерщвляются;
люди крайне престарелые и негодные
для работ тоже могут
быть умерщвляемы, но только в таком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил города чувствуется излишек.
Казалось, что ежели
человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично
для него,
быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но
для сохранения общественной гармонии это полезно и даже необходимо.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие
есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем месте понеслись бы в атаку, а может
быть, даже устроили бы бомбардировку, но я
человек простой и утешения
для себя в атаках не вижу-с!
— И
будучи я приведен от тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что
человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери,
для нас не нашли?
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и
есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно
для него самого, проходит через всю его жизнь.
Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не может и
быть, потому что материалом
для нее служит
человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления.
— Я
человек простой-с, — говорил он одним, — и не
для того сюда приехал, чтоб издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы
были в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня
есть план кампании, но этот план таков: отдохнуть-с!
Не потому это
была дерзость, чтобы от того произошел
для кого-нибудь ущерб, а потому что
люди, подобные Негодяеву, — всегда отчаянные теоретики и предполагают в смерде одну способность:
быть твердым в бедствиях.
Осматривание достопримечательностей, не говоря о том, что всё уже
было видено, не имело
для него, как
для Русского и умного
человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно
было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что
для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно
было ясно, что вся книга
была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги
был человек совершенно невежественный. И всё это
было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и
было ужасно.
— Может
быть,
для тебя нет. Но
для других оно
есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания о православных
людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему
было тридцать два года,
были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен
был казаться
для других)
был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то
есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся
люди.
Для Константина народ
был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих
людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Для Левина, как
для человека неверующего и вместе с тем уважающего верования других
людей, присутствие и участие во всяких церковных обрядах
было очень тяжело.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих
людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти
люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это
для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое
было таким
для миллионов
людей в продолжение веков и
было и
будет всегда одинаково и всегда может
быть поверено.
Занимаясь с правителем канцелярии, Алексей Александрович совершенно забыл о том, что нынче
был вторник, день, назначенный им
для приезда Анны Аркадьевны, и
был удивлен и неприятно поражен, когда
человек пришел доложить ему о ее приезде.
И сколько бы ни внушали княгине, что в наше время молодые
люди сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить этому, как не могла бы верить тому, что в какое бы то ни
было время
для пятилетних детей самыми лучшими игрушками должны
быть заряженные пистолеты.
Михаил Васильевич Слюдин, правитель дел,
был простой, умный, добрый и нравственный
человек, и в нем Алексей Александрович чувствовал личное к себе расположение; но пятилетняя служебная их деятельность положила между ними преграду
для душевных объяснений.
Но, несмотря на то, что его любовь
была известна всему городу — все более или менее верно догадывались об его отношениях к Карениной, — большинство молодых
людей завидовали ему именно в том, что
было самое тяжелое в его любви, — в высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи
для света.
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты
для меня тоже еще более близок и дорог. И я хочу и знаю, что вы должны
быть дружны и близки, потому что вы оба хорошие
люди.
Но в действительности, увидав ее в среде этих чуждых
для нее
людей, с их новым
для Дарьи Александровны хорошим тоном, ей
было неловко.
Если бы Левин не имел свойства объяснять себе
людей с самой хорошей стороны, характер Свияжского не представлял бы
для него никакого затруднения и вопроса; он бы сказал себе: дурак или дрянь, и всё бы
было ясно.
— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно
было ими работать;
для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут
люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя
было делать руками.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности
для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может
быть и не
есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет
человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Свияжский
был один из тех, всегда удивительных
для Левина
людей, рассуждение которых, очень последовательное, хотя и никогда не самостоятельное, идет само по себе, а жизнь, чрезвычайно определенная и твердая в своем направлении, идет сама по себе, совершенно независимо и почти всегда в разрез с рассуждением.
Вообще, отвлеченно, Долли одобряла поступок Анны, но видеть того
человека,
для которого
был сделан этот поступок,
было ей неприятно.
Некоторые отделы этой книги и введение
были печатаемы в повременных изданиях, и другие части
были читаны Сергеем Ивановичем
людям своего круга, так что мысли этого сочинения не могли
быть уже совершенной новостью
для публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлением своим должна
будет произвести серьезное впечатление на общество и если не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.
Для человека со 100 000 дохода, как определяли все состояние Вронского, такие долги, казалось бы, не могли
быть затруднительны; но дело в том, что у него далеко не
было этих 100 000.
Это он знал твердо и знал уже давно, с тех пор как начал писать ее; но суждения
людей, какие бы они ни
были, имели
для него всё-таки огромную важность и до глубины души волновали его.
Вся жизнь ее, все желания, надежды
были сосредоточены на одном этом непонятном еще
для нее
человеке, с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам
человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.
Слова эти и связанные с ними понятия
были очень хороши
для умственных целей; но
для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении
человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который в первый раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
— Это
было, когда я
был ребенком; я знаю это по преданиям. Я помню его тогда. Он
был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю его с женщинами: он любезен, некоторые ему нравятся, но чувствуешь, что они
для него просто
люди, а не женщины.
И каждое не только не нарушало этого, но
было необходимо
для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно
было каждому вместе с миллионами разнообразнейших
людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души,
для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не
было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что
человек обязан жить
для себя, как должен жить образованный
человек.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из
людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому
человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать
для каких бы то ни
было общих целей.
Эти два
человека были так родны и близки друг другу, что малейшее движение, тон голоса говорил
для обоих больше, чем всё, что можно сказать словами.
Вид других
людей, их речи, свои собственные воспоминания — всё это
было для него только мучительно.
— Поэтому
для обрусения инородцев
есть одно средство — выводить как можно больше детей. Вот мы с братом хуже всех действуем. А вы, господа женатые
люди, в особенности вы, Степан Аркадьич, действуете вполне патриотически; у вас сколько? — обратился он, ласково улыбаясь хозяину и подставляя ему крошечную рюмочку.
В первый раз тогда поняв ясно, что
для всякого
человека и
для него впереди ничего не
было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, — сказал он. — И
люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения
есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один
человек, и готов жертвовать собой
для угнетенных братьев; это великий шаг и задаток силы.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо
было сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке
для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными лицами, семнадцать
человек офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Отвечая на вопросы о том, как распорядиться с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид
человека,
для которого случившееся событие не
было непредвиденным и не имеет в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков отчаяния.
Сказать, что он знает народ,
было бы
для него то же самое, что сказать, что он знает
людей.
— Я, как
человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь
для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что
есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
Два
человека, муж и любовник,
были для нее двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она чувствовала их близость.
— Да,
были бы, — сказал он грустно. — Вот именно один из тех
людей, о которых говорят, что они не
для этого мира.