Неточные совпадения
[Маврокордато, Миаули, Канари — греческие полководцы в период национальной войны за освобождение Греции
от турецкого ига (1821–1828).]
Всю ночь потом черпаками и шапками выбирали они воду, латая пробитые места; из козацких штанов нарезали парусов, понеслись и убежали
от быстрейшего
турецкого корабля.
И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять с него дорогие доспехи, вынул уже
турецкий нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал
от пояса черенок с червонцами, снял с груди сумку с тонким бельем, дорогим серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память.
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего
от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею
турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал: «Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?»
Свет ты мой, Иван Кузмич, удалая солдатская головушка! не тронули тебя ни штыки прусские, ни пули
турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул
от беглого каторжника!» — «Унять старую ведьму!» — сказал Пугачев.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими
от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели
турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
И все мертвецы вскочили в пропасть, подхватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один, всех выше, всех страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах был этого сделать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы и Карпат, и Седмиградскую и
Турецкую землю; немного только подвинулся он, и пошло
от того трясение по всей земле. И много поопрокидывалось везде хат. И много задавило народу.
Но во время
турецкой войны дети и внуки кимряков были «вовлечены в невыгодную сделку», как они объясняли на суде, поставщиками на армию, которые дали огромные заказы на изготовление сапог с бумажными подметками. И лазили по снегам балканским и кавказским солдаты в разорванных сапогах, и гибли
от простуды… И опять с тех пор пошли бумажные подметки… на Сухаревке, на Смоленском рынке и по мелким магазинам с девизом «на грош пятаков» и «не обманешь — не продашь».
Старинных бумаг и любопытных документов, на которые рассчитывал Лаврецкий, не оказалось никаких, кроме одной ветхой книжки, в которую дедушка его, Петр Андреич, вписывал — то «Празднование в городе Санкт-Петербурге замирения, заключенного с
Турецкой империей его сиятельством князем Александр Александровичем Прозоровским»; то рецепт грудного декохтас примечанием: «Сие наставление дано генеральше Прасковье Федоровне Салтыковой
от протопресвитера церкви Живоначальныя троицы Феодора Авксентьевича»; то политическую новость следующего рода: «О тиграх французах что-то замолкло», — и тут же рядом: «В Московских ведомостях показано, что скончался господин премиер-маиор Михаил Петрович Колычев.
Ромашов стоял против нее и, болезненно щурясь сквозь очки, глядел на ее большой, тонкий, увядший рот, искривленный
от злости. Из окна неслись оглушительные звуки музыки, с упорным постоянством кашлял ненавистный тромбон, а настойчивые удары
турецкого барабана раздавались точно в самой голове Ромашова. Он слышал слова Раисы только урывками и не понимал их. Но ему казалось, что и они, как звуки барабана, бьют его прямо в голову и сотрясают ему мозг.
Но капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом
от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого
турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они были сделаны бумаги и какого сорта вставлен был картон в них.
Еще долго не выходил он из своей засады. Остаток бала тянулся, казалось, бесконечно. Ночь холодела и сырела. Духовая музыка надоела;
турецкий барабан стучал по голове с раздражающей ритмичностью. Круглые стеклянные фонари светили тусклее. Висячие гирлянды из дубовых и липовых веток опустили беспомощно свои листья, и
от них шел нежный, горьковатый аромат увядания. Александрову очень хотелось пить, и у него пересохло в горле.
Ты, может быть, думаешь, что этот капитан был какая-нибудь тряпка? размазня? стрекозиная душа? Ничуть. Он был храбрым солдатом. Под Зелеными горами он шесть раз водил свою роту на
турецкий редут, и у него
от двухсот человек осталось только четырнадцать. Дважды раненный — он отказался идти на перевязочный пункт. Вот он был какой. Солдаты на него Богу молились.
Это они говорили, уже переходя из столовой в гостиную, в которой стоял самый покойный и манящий к себе
турецкий диван, на каковой хозяйка и гость опустились, или, точнее сказать, полуприлегли, и камер-юнкер обнял было тучный стан Екатерины Петровны, чтобы приблизить к себе ее набеленное лицо и напечатлеть на нем поцелуй, но Екатерина Петровна, услыхав в это мгновение какой-то шум в зале, поспешила отстраниться
от своего собеседника и даже пересесть на другой диван, а камер-юнкер, думая, что это сам Тулузов идет, побледнел и в струнку вытянулся на диване; но вошел пока еще только лакей и доложил Екатерине Петровне, что какой-то молодой господин по фамилии Углаков желает ее видеть.
Среди русского народа, в котором, особенно со времени Петра I, никогда не прекращался протест христианства против государства, среди русского народа, в котором устройство жизни таково, что люди общинами уходят в Турцию, в Китай, в необитаемые земли и не только не нуждаются в правительстве, но смотрят на него всегда как на ненужную тяжесть и только переносят его как бедствие, будь оно
турецкое, русское или китайское, — среди русского народа в последнее время стали всё чаще и чаще появляться случаи христианского сознательного освобождения отдельных лиц
от подчинения себя правительству.
Слышал
от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть
турецкой болезнью, называется — Баязетова.
От болезни этой глаза лопаются и помирает человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность, к чему ведёт».
— А независимость Сербии? Зверства турок? Первые добровольцы? И теперь не понимаешь? Ха-ха!.. Так я тебе скажу: это мое спасение, мой последний ход… Ты видишь, вон там сидит на скамейке дама и злится, а человек, на которого она злится, возьмет да и уйдет добровольцем освобождать братьев славян
от турецкого зверства. Ведь это, голубчик, целая идеища… Я даже во сне вижу этих турок. Во мне просыпается наша славянская стихийная тяга на Восток…
— Что же тут дурного, полковник? Люди хотят освободиться
от ига…
Турецкие зверства, наконец…
Явился домой ровно в полночь, к великой радости отца, которому в числе гостинцев я привез в подарок лучшего
турецкого табаку, добытого мною в Кабулетах.
От отца я получил в подарок дедовскую серебряную табакерку.
Цисквили была тогда пограничным постом, и с начала войны там стояли две роты, чтобы охранять Озургеты
от турецкого десанта.
— Вот и все, что может дать вам инвалид. Один
турецкий паша, добрый старичок, получил
от кого-то в подарок или, кажется, в наследство целый гарем. Когда его молодые красивые жены выстроились перед ним в шеренгу, он обошел их, поцеловал каждую и сказал: «Вот и все, что я теперь в состоянии дать вам». То же самое говорю и я.
Иногда рассказывали о царях, о том, как они умны и добры, как боятся и ненавидят их иностранцы за то, что русские цари всегда освобождали разные народы из иностранного плена — освободили болгар и сербов из-под власти
турецкого султана, хивинцев, бухар и туркмен из-под руки персидского шаха, маньчжуров
от китайского царя.
Он был в куртке готического покроя, с стоячим воротником, на котором блистало генеральское шитье; надетая немного набок польская шапка, украшенная пуком страусовых перьев; пунцовые гусарские чихчиры и богатый персидский кушак; желтые ботинки посыпанная бриллиантами
турецкая сабля; французское седло и вся остальная сбруя азиатская; вместо чепрака тигровая кожа, одним словом: весь наряд его и убор лошади составляли такое странное смешение азиатского с европейским, древнего с новейшим, мужского с женским, что Зарецкой не мог удержаться
от невольного восклицания и сказал вслух...
Ипполит.
От образованных людей, конечно, ожидать нельзя, а по нашей стороне всего дождешься. Кругом нас какое невежество-то свирепствует, — страсть! Каждый хозяин в своем доме, как султан Махнут-Турецкий; только что голов не рубит.
о Суворов верно ему скажет что-нибудь в этом роде, когда он первый взлетит, сквозь огонь и град пуль
турецких, на окровавленный вал и, колеблясь, истекая кровью
от глубокой, хотя бездельной раны, водрузит на чуждую землю первое знамя с двуглавым орлом! — о, какие в поздравления, какие объятия после битвы…
Старые рыбаки говорят, что единственное средство спастись
от него — это «удирать в открытое море». И бывают случаи, что бора уносит какой-нибудь четырехгребный баркас или голубую, разукрашенную серебряными звездами
турецкую фелюгу через все Черное море, за триста пятьдесят верст, на Анатолийский берег.
В залу, с окнами с двух противоположных концов, слева выходили двое дверей
от двух симметрически расположенных по углам комнат, из которых первая была кабинетом хозяина, а вторая гостиною. Между этими комнатами с левой стороны в ту же залу выходил альков без дверей. Днем он исполнен был приятного полумрака, а вечером освещался разноцветным китайским фонарем, озарявшим непрерывный по трем стенам
турецкий диван.
Потемневшее
от пыли голубое южное небо — мутно; жаркое солнце смотрит в зеленоватое море, точно сквозь тонкую серую вуаль. Оно почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми килями
турецких фелюг и других судов, бороздящих по всем направлениям тесную гавань. Закованные в гранит волны моря подавлены громадными тяжестями, скользящими по их хребтам, бьются о борта судов, о берега, бьются и ропщут, вспененные, загрязненные разным хламом.
Анна Мартыновна почти никогда не являлась к нам на поклон и в присутствии матушки держалась чинно и холодно, хотя по ее милости и в пансионе обучалась, и замуж вышла, и в день свадьбы получила
от нее тысячу рублей ассигнациями да желтую
турецкую шаль, правда несколько поношенную.
Сорок тысяч — русских было растянуто на семьдесят верст; около ста тысяч турок стояло против них, и только осторожные действия нашего начальника, не рисковавшего людьми, а довольствовавшегося отпором наступающего неприятеля, да вялость
турецкого паши позволили нам исполнить нашу задачу: не дать туркам прорваться и отрезать нашу главную армию
от Дуная.
Прочитал генерал Скобелев салтаново письмо и вовсе даже
от этого не испужался, а только, наоборот, посылает обратно
турецкому салтану горсточку стручкового перцу.
Если же никого не было дома, то я оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на
турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней, брал
от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Он находится в таком положении, в каком был бы, например, один из сыновей
турецкого аги, вздумавший, освобождать Болгарию
от турок.
Кроме того, целый ряд
турецких орудий стоял
от нас шагах в 1200–1500 и засыпал нашу слабую цепь гранатами.
Федоров был мертв. Я обернулся: в двадцати шагах
от меня остановилась
турецкая колонна, смутившаяся, испугавшаяся наших штыков….
Турецкие стрелки были
от нас шагах в восьмистах, так что наши ружья вряд ли делали им большой урон.
Надеялся он уйти в
турецкий Хрущук [
Турецкий Хрущук — в настоящее время болгарский город Рущук.], куда тогда много наших людей
от Каменского бежали.
«Ничего мы ни у кого не унесли, а бежим
от лютости графа Каменского и хотим уйти в
турецкий Хрущук, где уже немало наших людей живет. И нас не найдут, а с нами есть свои деньги, и мы вам дадим за одну ночь переночевать золотой червонец и перевенчаться три червонца. Перевенчать, если можете, а если нет, то мы там, в Хрущуке, окрутимся».
— Когда я по
турецким землям странствовал, а там жидов, что твоя Польша, видимо-невидимо, так
от достоверных людей там я слыхал, что жиды своего Бога по имени никогда не зовут, а все он да он…
От рожденья богатырского
Потряслася мать сыра земля,
Море сине всколыбалося,
Рыбы в глубь моря забилися,
Звери в чащи схоронилися,
Потряслось царство
турецкое.
Он тетивочки шелковые
На луках тугих накусывал,
С каленых-от стрел железочки
Он повынимал — закапывал,
Оборачивался птицею,
Прилетал назад ко Киеву,
Собирал свою дружинушку,
Подходил к царству
турецкому.
Мой нареченный отец сидит в столовой. Перед ним дымится в прозрачной фарфоровой чашечке вкусный, крепкий
турецкий мокко. На тарелках разложены соленый квели, [Квели — сыр.] настоящий грузинский, который мастерски готовит Маро и который не переводится в нашем доме испокон века, пресные лаваши и лобио. Кусок персикового пирога остался, видно,
от вчерашнего ужина.
Сообщил ли он известия, полученные
от Радзишевского, принцессе, неизвестно, но с этого времени она в письмах своих в Германию стала настойчиво уверять, что слухи о предполагаемом мире Турции с Россией и о поражении Пугачева не имеют никакого основания, что, напротив, все благоприятствует ее предприятию и что она в скором времени отправится в Константинополь и присоединится к
турецкой армии.
Он писал из Адрианополя,
от 13 июля (2 по старому стилю, то есть за восемь дней до заключения Кучук-Кайнарджиского мира), что
турецкая армия находится в самом жалком состоянии, средства Турции истощены, и, устрашенная победами русских, она склоняется к миру.
Графиня Пиннеберг жила роскошно и открыто в палатах французского резидента и искала новых знакомств [В № 38 «Московских ведомостей», 1774,
от 13 мая, напечатано известие из Венеции
от 18 марта: «Князь Радзивил и его сестра учатся по-турецки и поедут в Рагузу, откуда, как сказывают,
турецкая эскадра проводит их в Константинополь».
Вероятно, для того, чтобы скрыть до времени
от Орлова настоящее свое местопребывание, принцесса под этим документом написала, что он посылается из средины Турции, а в письме сказала, что она находится на
турецкой эскадре.
Но каждый раз, чтоб отделаться
от подобных расспросов, я шутливо отвечала: «Да принимайте меня за кого вы хотите: пусть буду я дочь
турецкого султана или персидского шаха или русской императрицы; я и сама ничего не знаю о своем рождении».
Иоле показывает на него пальцем Милице и говорит, сверкая черными глазками: «Давай играть, Милка, ты будешь
турецкая принцесса, которая бежит и спасается на своем судне
от козней злого султана, a я какой-нибудь знатный бей-паша, который обязательно тебя спасет…
Старшие сестры Милицы, которой еще не было тогда и на свете, Зорка и Селена, теперь уже далеко немолодые женщины, имеющие уже сами взрослых детей, получили образование в петербургских институтах. Старший брат её, Танасио, давно уже поседевший на сербской военной службе, окончил петербургское артиллерийское училище. И ее, маленькую Милицу, родившуюся больше, чем двадцать лет спустя после
турецкой войны, тоже отдали в петербургский институт, как только ей исполнилось десять лет
от роду.
Но Тамара объяснила полумертвым
от страха девушкам, что смерть лучше плена, и, когда дверь уступила напору
турецкого оружия, она вонзила свой кинжал в первого ворвавшегося воина. Враги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне.