Неточные совпадения
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть,
в том же сюртуке, и
носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже
в необитаемой дотоле
комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что
в этой
комнате лет десять жили люди.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по
комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и
носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Что это? — вскрикнула она, взглянув на толпу
в сенях и на людей, протеснявшихся с какою-то
ношей в ее
комнату.
Нестор Катин
носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги, волосы стриг
в кружок «à la мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами, писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по
комнате и говорил...
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула
в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил
в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не
носит. Самгин понимал, что не
в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя
в окно, он сказал...
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил
в его добродушие. Когда рабочий ушел, он несколько минут стоял среди
комнаты, сунув руки
в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой,
отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
Да, сегодня она у него, он у ней, потом
в опере. Как полон день! Как легко дышится
в этой жизни,
в сфере Ольги,
в лучах ее девственного блеска, бодрых сил, молодого, но тонкого и глубокого, здравого ума! Он ходит, точно летает; его будто кто-то
носит по
комнате.
Ей
носили кофе
в ее
комнату; он иногда не обедал дома, и все шло как нельзя лучше.
Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки бабушке, другие велела
отнести к себе
в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге, на песок.
Сверх дня рождения, именин и других праздников, самый торжественный сбор родственников и близких
в доме княжны был накануне Нового года. Княжна
в этот день поднимала Иверскую божию матерь. С пением
носили монахи и священники образ по всем
комнатам. Княжна первая, крестясь, проходила под него, за ней все гости, слуги, служанки, старики, дети. После этого все поздравляли ее с наступающим Новым годом и дарили ей всякие безделицы, как дарят детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
Матушка осторожно открывает помещения, поворачивает каждую вещь к свету и любуется игрою бриллиантов. «Не тебе бы, дылде,
носить их!» — произносит она мысленно и, собравши баулы, уносит их
в свою
комнату, где и запирает
в шкап. Но на сердце у нее так наболело, что, добившись бриллиантов, она уже не считает нужным сдерживать себя.
Вообще
в новом доме всем жилось хорошо, хотя и было тесновато. Две
комнаты занимали молодые,
в одной жили Емельян и Симон,
в четвертой — Михей Зотыч, а пятая
носила громкое название конторы, и пока
в ней поселился Вахрушка. Стряпка Матрена поступила к молодым, что послужило предметом серьезной ссоры между сестрами.
Лиза пошла
в другую
комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один, достал из кармана батистовый платок, потер себе ногти и посмотрел, как-то скосясь, на свои руки. Они у него были очень красивы и белы; на большом пальце левой руки
носил он винтообразное золотое кольцо. Лиза вернулась; Паншин уселся к окну, развернул альбом.
Варвара Павловна постояла некоторое время на месте, слегка повела плечами,
отнесла девочку
в другую
комнату, раздела и уложила ее. Потом она достала книжку, села у лампы, подождала около часу и, наконец, сама легла
в постель.
Для проформы он приказал
отнести Женьку
в ее бывшую
комнату и пробовал при помощи того же Симеона произвести искусственное дыхание, но минут через пять махнул рукой, поправил свое скривившееся на носу пенсне и сказал...
Но наконец с Нелли сделалось дурно, и ее
отнесли назад. Старик очень испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней был какой-то припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо было что-то сказать мне одному. Она так упрашивала об этом, что
в этот раз доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из
комнаты.
Через минуту
в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его
в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница
в том, что Осип Иваныч ходил
в сибирке, а Николай Осипыч
носит пиджак. Войдя
в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
Если я все же поступаю так, как это продиктовано
в записке, если я все же
отношу к дежурному ее талон и затем, опустив шторы, сижу у себя
в комнате один — так это, разумеется, не потому, чтобы я был не
в силах идти против ее желания.
Доброму согласию супругов много содействовало то, что у Ардальона Семеныча были такие сочные губы, что, бывало, Софья Михайловна прильнет к ним и оторваться не может. Сверх того, у него были упругие ляжки, на которых она любила присесть. Сама она была вся мягкая. Оба любили оставаться наедине, и она вовсе не была
в претензии, когда он, взяв ее на руки,
носил по
комнатам и потом бросал ее на диван.
— Когда я
в первый раз без посторонней помощи прошел по
комнате нашего дома, то моя добрая мать, обращаясь к моему почтенному отцу, сказала следующее: „Не правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин
носить штаны?“ И с тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.
— На,
отнеси, Евсей, — сказал Петр Иваныч. — Ну, вот теперь у тебя
в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным. Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по
комнате,
в то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече
носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Прислуга, женщина лет тридцати пяти, медлительная и настороженная,
носила мне из ресторана обеды и ужины, прибирала
комнаты и уходила к себе, зная уже, что я не потребую ничего особенного и не пущусь
в разговоры, затеваемые большей частью лишь для того, чтобы, болтая и ковыряя
в зубах, отдаваться рассеянному течению мыслей.
Казалось, что
в комнате широкими кругами летает вихрь страха и недоумения, он
носит людей, как сор, сметает
в кучи и разбрасывает во все углы, играя бессилием их.
— Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки жили
в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу,
носили чистое бельё. И он тоже. А я — мужик; родился и воспитывался, как животное,
в грязи, во вшах, на чёрном хлебе с мякиной. У него кровь лучше моей, ну да. И кровь и мозг.
Упавшую
в обморок гувернантку вырвали из рук молодой княжны, высекли ее
в присутствии самого князя, а потом спеленали, как ребенка,
в простыню и
отнесли в ее
комнату.
Долинский просмотрел заметки и, подойдя к окну, пробежал три страницы далее Дорушкиной закладки,
отнес книгу на стол
в комнату Доры и сам снова вышел
в залу.
В его маленькой, одинокой квартире было совершенно тихо. Городской шум только изредка доносился сюда с легким ветерком через открытую форточку и
в ту же минуту замирал.
Она швырнула ключи
в дверь, и они со звоном упали
в моей
комнате. Это были ключи от буфета, от кухонного шкапа, от погреба и от чайной шкатулки, — те самые ключи, которые когда-то еще
носила моя мать.
«Подбери, Патрикей, с полу карты и
отнеси их
в мою
комнату».
А по правде сказать, оба были самые несносные споришки, и княгиня часто должна была сама приходить их разнимать и мирить — стыдит их, бывало, стыдит да, наконец, тем кончит, что велит Патрикею от них шашки взять и к себе
в комнату отнести.
— Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на свете только три несчастья и есть: жить зимой
в холодной квартире, летом
носить узкие сапоги да ночевать
в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя.
Несмотря на богатство, которое видно было
в его платье, постели и во всем, он жил очень скупо;
в комнате у него стоял огромный сундук, окованный железом, ключ от которого он
носил в кармане.
К счастью, Транквиллитатин на ту пору отлучился куда-то из города; он не мог прийти к нам раньше завтрашнего дня; нужно было воспользоваться ночью! Тетка не запиралась у себя
в комнате, да и у нас
в целом доме ключи не действовали
в замках; но куда она положит часы, где спрячет? До вечера она их
носила в кармане и даже не раз вынимала и рассматривала их; но ночью — где они ночью будут? Ну, уж это мое дело отыскать, думал я, потрясая кулаками.
Когда поднимается занавес и при вечернем освещении,
в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят,
носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль — мораль маленькую, удобопонятную, полезную
в домашнем обиходе; когда
в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же, — то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своею пошлостью.
И я унес этот листок
в свою
комнату, поцеловал его и положил
в бумажник, который всегда
носил у своего сердца.
Висевшая над дверьми во внутренние
комнаты толстая ковровая портьера, наконец, заколыхалась, и из-за нее показался хозяин, высокий мужчина, с задумчивыми, но приятными чертами лица, несколько уже плешивый и с проседью; одет он был
в черное, наглухо застегнутое пальто и, по начинавшей уже тогда вкрадываться между помещиками моде,
носил бороду.
Простудился и Егор Тимофеевич: у него был жестокий насморк, и, кроме того, он потерял голос, так что говорил сиплым, но громким шепотом. Но чувствовал он себя великолепно. За лето он вырастил сам, своими трудами, огромную тыкву и поднес ее фельдшерице; та хотела
отнести ее на кухню, но Егор Тимофеевич не позволил, сам выбрал ей место на столе и часто забегал
в комнату взглянуть на нее; тыква смутно напоминала ему земной шар и говорила о чем-то великом.
Покойника
отнесли в большую холодную
комнату, имевшуюся
в больнице для таких случаев, обмыли и одели
в черный сюртук, топорщившийся на груди.
В 1800-х годах,
в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось
в наше время, —
в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая
в Петербург
в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили
в пожарские котлеты,
в валдайские колокольчики и бублики, — когда
в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах
в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла
комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери
носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, —
в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, —
в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Поручик сам обладал не бог весть каким вкусом, но и он заметил, что вся обстановка
носит на себе одну характерную особенность, какую нельзя стереть ни роскошью, ни модой, а именно — полное отсутствие следов женских, хозяйских рук, придающих, как известно, убранству
комнат оттенок теплоты, поэзии и уютности. Здесь веяло холодом, как
в вокзальных
комнатах, клубах и театральных фойе.
Они уехали, а мы остались одни с няней Анной Трофимовной, и все жили внизу,
в одной
комнате. Помню я, сидим мы вечером, няня качает сестру и
носит по
комнате: у нее животик болел, а я куклу одеваю. А Параша, девушка наша, и дьячиха сидят у стола, пьют чай и разговаривают; и всё про Пугачева. Я куклу одеваю, а сама все слушаю, какие страсти дьячиха рассказывает.
Аркадий Иванович, не говоря более праздного слова, взял молча Васю на руки, как ребенка, несмотря на то что Вася был не совсем коротенький, но довольно длинный, только худой, и преловко начал его
носить из угла
в угол по
комнате, показывая вид, что его убаюкивает.
Из смежной
комнаты послышалось шлепанье туфлей — и
в дверях показался,
в чистом стеганом халатике, сивенький старичок с очень добродушным лицом, которое
носило на себе почтенную печать многих походов и долгой боевой жизни.
Наконец, быстрым, неожиданным движением сорвалась она с места, со своей драгоценной
ношей, и бросилась
в свою
комнату.
Во время этого разговора
в одной из множества комнаток, на которые разделено закулисное пространство, сидела Илька.
Комната, пропитанная запахами духов, пудры и светильного газа,
носила сразу три названия: уборной, приемной и
комнаты m-lle такой-то…У Ильки была самая лучшая
комната. Она сидела на диване, обитом свежим пунцовым, режущим глаза, бархатом. Под ее ногами был разостлан прекрасный цветистый ковер. Вся
комната была залита розовым светом, исходившим от лампы с розовым абажуром…
Запечатав это письмо, она
отнесла его
в комнату своей девушки, положила конверт на стол и велела завтра рано поутру отправить его к Водопьянову, а потом уснула с верой и убеждением, что для умного человека все на свете имеет свою выгодную сторону, все может послужить
в пользу, даже и спиритизм, который как крайняя противоположность тех теорий, ради которых она утратила свою репутацию
в глазах моралистов, должен возвратить ей эту репутацию с процентами и рекамбио.
Крик же свой
в комнатах, что «это я сделал», он
относил к тому, что он обличил Бодростина и подвел его под народный гнев,
в чем-де и может удостоверить Горданов, с которым они ехали вместе и при котором он предупреждал Бодростина, что нехорошо курить сигару, когда мужики требовали, чтоб огня нигде не было, но Бодростин этим легкомысленно пренебрег.
Это
носило столь всеобъемлющий характер, что тоска смерти переживалась мною оттого, что я никогда больше не увижу лица постороннего и чуждого мне человека, никогда не увижу города, через который я случайно проехал,
комнаты,
в которой останавливался на несколько дней, никогда не увижу этого дерева, этой случайно встреченной мною собаки и т. д.
В церкви все
носило тот же пошиб, было так же незатейливо и своеобычно. У правого клироса сидел худощавый монах. Он предложил ему осмотреть убежище митрополита Филарета. Ряд
комнат,
в дереве, открывался из двери, выходившей прямо
в церковь… Можно было видеть убранство и расположение тесноватых чистых покоев. Он отказался пройтись по ним, не хотел нарушать своего настроения.
Дома он
носил длинный рабочий сюртук — род шлафрока, принимал
в первой, довольно просторной
комнате, служившей редакторским кабинетом.