Неточные совпадения
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал
от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом
мире, хотя бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием
оставался теперь в распивочной.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если
от этой любви
оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее
от мечты, и теплый, сказочный
мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
Но М. Горький
остается в старом сознании, он ничему не хочет научиться
от совершающегося в
мире и пребывает в старой противоположности Востока и Запада.
Реальная истина должна находиться под влиянием событий, отражать их,
оставаясь верною себе, иначе она не была бы живой истиной, а истиной вечной, успокоившейся
от треволнений
мира сего — в мертвой тишине святого застоя.
И заметьте, что это отрешение
от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие
остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя науку и гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
От детского впечатления неподвижности всего существующего
мира не
осталось к этому времени и следа.
Про себя Агния решила давно, что она
останется незамужницей и уйдет
от грешного
мира куда-нибудь в скиты замаливать чужие грехи.
Человек
остался одиноким сам с собой, перед бездной пустоты, отрезанным
от живой конкретности, и ему
осталось лишь постулировать утешительное, лишь субъективно воссоздавать утерянную божественность в
мире.
[Потрясающий образ Иоахима из Флориды хорошо нарисован в книге Жебара «Мистическая Италия».] «Если Третье Царство — иллюзия, какое утешение может
остаться христианам перед лицом всеобщего расстройства
мира, который мы не ненавидим лишь из милосердия?» «Есть три царства: царство Ветхого Завета, Отца, царство страха; царство Нового Завета, Сына, царство искупления; царство Евангелия
от Иоанна, Св.
Восторженно-благоговейное чувство охватило ее с новою силой, и слезы навертывались на глаза
от неиспытанного еще счастья, точно она переселилась в какой-то новый
мир, а зло
осталось там, далеко позади.
Привычка ли обращаться преимущественно с явлениям
мира действительного, сердечная ли сухость, следствии той же практичности, которая приковывает человека к факту и заставляет считать бреднями все то, что ускользает
от простого, чувственного осязания, — как бы то ни было, но, во всяком случае, мне показалось что я внезапно очутился в какой-то совершенно иной атмосфере, в которой не имел ни малейшего желания
оставаться долее.
Сломанный нравственно, больной физически, Калинович решился на новый брак единственно потому только, что ни на что более не надеялся и ничего уж более не ожидал
от жизни, да и Настенька, более уж, кажется, любившая Калиновича по воспоминаниям, оставила театр и сделалась действительною статскою советницею скорее из сознания какого-то долга, что она одна
осталась в
мире для этого человека и обязана хоть сколько-нибудь поддержать и усладить жизнь этой разбитой, но все-таки любезной для нее силы, и таким образом один только капитан стал вполне наслаждаться жизнию, заправляя по всему дому хозяйством и постоянно называя племянника и племянницу: «ваше превосходительство».
— И дружбу хорошо ты понимал, — сказал он, — тебе хотелось
от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака… как их? что один еще
остался в залоге, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то так делали, ведь просто весь
мир был бы дом сумасшедших!
До лета прошлого года другою гордостью квартала была Нунча, торговка овощами, — самый веселый человек в
мире и первая красавица нашего угла, — над ним солнце стоит всегда немножко дольше, чем над другими частями города. Фонтан, конечно,
остался доныне таким, как был всегда; всё более желтея
от времени, он долго будет удивлять иностранцев забавной своей красотою, — мраморные дети не стареют и не устают в играх.
Наша встреча, это наше супружество были лишь эпизодом, каких будет еще немало в жизни этой живой, богато одаренной женщины. Все лучшее в
мире, как я уже сказал, было к ее услугам и получалось ею совершенно даром, и даже идеи и модное умственное движение служили ей для наслаждения, разнообразя ей жизнь, и я был лишь извозчиком, который довез ее
от одного увлечения к другому. Теперь уж я не нужен ей, она выпорхнет, и я
останусь один.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время выразились такими словами, — я был тогда еще далек
от привычного искусства взрослых людей, — обводить чертой слова мелькающие, как пена, образы. Но они не
остались без выражения; за меня
мир мой душевный выражала музыка скрытого на хорах оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Отступив
от мира и рассматривая его с отрицательной точки, им не захотелось снова взойти в
мир; им показалось достаточным знать, что хина лечит
от лихорадки, для того чтоб вылечиться; им не пришло в голову, что для человека наука — момент, по обеим сторонам которого жизнь: с одной стороны — стремящаяся к нему — естественно-непосредственная, с другой — вытекающая из него — сознательно-свободная; они не поняли, что наука — сердце, в которое втекает темная венозная кровь не для того, чтоб
остаться в нем, а чтоб, сочетавшись с огненным началом воздуха, разлиться алой артериальной кровью.
— А жалобу-то не он совсем и понес… коли на прямые денежки отрезать, по душе сказать. Она пошла
от всего
мира… он виновным только
остался…
Но если б
от него
И все ушли и если б целый
мирЕго винил — одна бы я сказала:
Неправда то! Одна бы я
осталасьС моим отцом!
Все жалели доброго попа Ивана; но так как
от него
остались одни только ноги, то вылечить его не мог уже ни один доктор в
мире. Ноги похоронили, а на место попа Ивана назначили другого.
Вот непримиримое противоречие Запада и Востока. Именно это, рожденное отчаянием, своеобразие восточной мысли и является одной из основных причин политического и социального застоя азиатских государств. Именно этой подавленностью личности, запутанностью ее, ее недоверием к силе разума, воли и объясняется мрачный хаос политической и экономической жизни Востока. На протяжении тысячелетий человек Востока был и все еще
остается в массе своей «человеком не
от мира сего».
Во все время [жалкой] бесцветности пятидесятых годов г. Плещеев не появлялся в печати и таким образом спасся
от необходимости бежать с своими героями на необитаемый остров и
остался в действительном
мире мелких чиновников, учителей, художников, небольших помещиков, полусветских барынь и барышень и т. п.
Ты ведаешь, что нет колесниц в
мире, равных по прочности и легкости колесницам Египта. Также довольно запасено у меня оружия, и всюду видел я одно, — как твои верные скрибы исправно отбирали хлеб у крестьян, так что не
осталось во всей стране Юга ни одной хижины, которая смогла бы утаить
от тебя хлеб, зерно или муку.
— Не слыхать!.. Что ж так?.. Ну да эти невесты в девках не засидятся — перестарками не
останутся, — заметила Виринея. — И из себя красовиты и умом-разумом
от Бога не обижены, а приданого, поди, сундуки ломятся. Таких невест в
миру нарасхват берут.
Предвечного решения Божия, которое
осталось тайною даже «начальствам и властям» небесным, не мог разгадать и искуситель, дух зависти, который уже по тому самому лишен был всякой проницательности в любви: судя по самому себе и не допуская ничего иного и высшего, он мог рассчитывать лишь на то, что Творец, обиженный непослушанием, отвернется
от мира, бросит его, как сломанную игрушку, а тогда-то и воцарится в нем сатана.
Ибо сверху донизу, т. е.
от небесных сущностей до низших тел этого
мира, всякий порядок природы постольку приближается к божественной ясности, проникает как понимание в сокрытое [Впрочем, по Эриугене, «и небесные силы необходимо несвободны
от незнания, и им
остаются неведомы тайны божественной мудрости» (II, стр.28).].
Хотя Богу Шеллингом и приписывается полная свобода в миротворении, однако выходит, что, воздержавшись
от последнего, само Божество
остается в actus purissimus, близком в потенциальности, и не рождается не только для
мира, но и для самого себя.
Спасение совершилось на Голгофе,
мир уже подвластен Христу, но по состоянию своему, в модальности своей, он все еще
остается от Него отчужденным, и близость эта составляет лишь предмет веры и надежды, а не торжествующей очевидности.
Другими словами, Бог как Абсолютное совершенно свободен
от мира, или «премирен», им ни в какой степени не обусловливается и в нем не нуждается [Отношение между тварью и Абсолютным может быть помощью математического символа бесконечности оо выражено так: оо + любая конечная величина или тварь = оо, следовательно, тварь для бесконечности, в сравнении с бесконечностью = 0,
оставаясь для себя величиной.
Прожив последние, что
оставались от дьяконства, деньжонки, Мемнон должен был идти по
миру; в это время об его судьбе узнали Луповицкие.
Нa следующий день мы расстались. Удэхейцы вошли в лодки и, пожелав нам счастливого пути, отчалили
от берега. Когда обе улимагды достигли порога, удэхейцы еще раз послали нам приветствия руками и скрылись в каменных ловушках. Мы
остались одни и сразу почувствовали себя отрезанными
от мира, населенного людьми. Теперь нам предстояло выполнить самую трудную часть пути.
«Постригусь, — думал я, — и тогда извещу матушку, что я уже не
от мира сего, а причина этого навсегда
останется моею глубокою тайною».
Но
от греко-римского
мира осталась положительная идея ценности качественного аристократически творческого труда, которая должна быть согласована с библейско-христианской идеей священно-аскетического значения труда и равенства всех людей перед Богом.
Лес
остался назади. Митрыч и Шеметов стали напевать «Отречемся
от старого
мира!»… [Начало русской революционной песни на мотив французской «Марсельезы». Слова П. Л. Лаврова.] Пошли ровным шагом, в ногу. Так идти оказалось легче.
От ходьбы постепенно размялись, опять раздались шутки, смех.
Но когда всякому вступающему в жизнь молодому человеку в наше время представляется как образец нравственного совершенства не религиозные, не нравственные учителя человечества, а прежде всего Шекспир, про которого решено и передается, как непререкаемая истина, учеными людьми
от поколения к поколению, что это величайший поэт и величайший учитель
мира, не может молодой человек
остаться свободным
от этого вредного влияния.
Проходят века: люди узнают расстояние
от светил, определяют их вес, узнают состав солнца и звезд, а вопрос о том, как согласить требования личного блага с жизнью
мира, исключающего возможность этого блага,
остается для большинства людей таким же нерешенным вопросом, каким он был для людей за 5000 лет назад.
На Трубной площади приятели простились и разошлись.
Оставшись один, Васильев быстро зашагал по бульвару. Ему было страшно потемок, страшно снега, который хлопьями валил на землю и, казалось, хотел засыпать весь
мир; страшно было фонарных огней, бледно мерцавших сквозь снеговые облака. Душою его овладел безотчетный, малодушный страх. Попадались изредка навстречу прохожие, но он пугливо сторонился
от них. Ему казалось, что отовсюду идут и отовсюду глядят на него женщины, только женщины…
Как ни старается человек, воспитанный в нашем
мире, с развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в своем разумном я, он не чувствует в этом я стремления к жизни, которое он чувствует в своей животной личности. Разумное я как будто созерцает жизнь, но не живет само и не имеет влечения к жизни. Разумное я не чувствует стремления к жизни, а животное я должно страдать, и потому
остается одно — избавиться
от жизни.
В церковной метафизике
остается совершенно невыясненным как появление человеческой души во времени в акте физического рождения без всякого предсуществования, так и судьба души
от момента физической смерти до конца
мира, до всеобщего воскресения.
Оставшись на восемнадцатом году после смерти матери и отъезда сестры в Голштинию, она без руководителей, во всем блеске красоты необыкновенной, получившая в наследие
от родителей страстную натуру,
от природы одаренная добрым и нежным сердцем, кое-как или, вернее, вовсе невоспитанная, среди грубых нравов, испорченных еще лоском обманчивого полуобразования, бывшая предметом постоянных подозрений и недоверия со стороны двора, цесаревна видела ежедневно, как ее избегали и даже нередко
от нее отворачивались сильные
мира сего, и поневоле искала себе собеседников и утешителей между меньшей братией.
Когда мы говорим, что какой-либо исторический
мир обречен на гибель, мы, конечно, не хотим сказать, что ничего
от этого
мира не
останется, что в нем ничего нет для вечности, что само существование его было абсолютно бессмысленным.
Когда человек тоскует наяву, к нему еще приходят голоса живого
мира и нарушают цельность мучительного чувства; но тут я засыпал, тут я сном, как глухой стеной, отделялся
от всего
мира, даже
от ощущения собственного тела — и
оставалась только тоска, единая, ненарушимая, выходящая за все пределы, какие полагает ограниченная действительность.
Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение его, которое уничтожает зло
мира и так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его, это учение всё скрыто, всё переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т. п., так что
от учения ничего не
остается.
В наше время жизнь
мира идет своим ходом, совершенно независимо
от учения церкви. Учение это
осталось так далеко назади, что люди
мира не слышат уже голосов учителей церкви. Да и слушать нечего, потому что церковь только дает объяснения того устройства жизни, из которого уже вырос
мир и которого или уже вовсе нет, или которое неудержимо разрушается.
Для мужика и его жены открыто общение со всем
миром людей, и если один миллион людей не хочет общаться с ним, у него
остается 80 миллионов таких же, как он, рабочих людей, с которыми он
от Архангельска до Астрахани, не дожидаясь визита и представления, тотчас же входит в самое близкое братское общение.
Только в нашем христианском
мире, на место учения о жизни и объяснения, почему жизнь должна быть такая, а не иная, т. е. на место религии подставилось одно объяснение того, почему жизнь должна быть такою, какою она была когда-то прежде, и религией стало называться то, что никому ни на что не нужно: а сама жизнь стала независима
от всякого учения, т. е.
осталась без всякого определения.
И люди христианского
мира живут, как животные, руководствуясь в своей жизни одними личными интересами и борьбой друг с другом, тем только отличаясь
от животных, что животные
остаются с незапамятных времен с тем же желудком, когтями и клыками; люди же переходят и всё с большей и большей быстротой
от грунтовых дорог к железным,
от лошадей к пару,
от устной проповеди и письма к книгопечатанию, к телеграфам, телефонам,
от лодок с парусами к океанским пароходам,
от холодного оружия к пороху, пушкам, маузерам, бомбам и аэропланам.
Но так как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то и вышло то, что люди нашего
мира от одного берега отстали и к другому не пристали, т. е. не верят в сущности в церковные определении брака, чувствуя, что это учреждение не имеет оснований в христианском учении, и вместе с тем не видят перед собой закрытого церковным учением идеала Христа, стремления к полному целомудрию и
остаются по отношению брака без всякого руководства.
Шаг за шагом все дальше назади
оставались окопы, где вокруг были свои, где чувствовалась связь со всеми.
От мира и жизни рота как будто отходила в одинокий, смертно-тихий мрак. Тропинке не было конца, и, когда они подошли к люнету, казалось — они прошли версты две, хотя до люнета было только семьсот шагов.
А, разумеется, ни мне, ни интролигатору в эту пору на мысль не приходило подумать о власти добродетельнейшего лица, которое могло изречь решение не
от мира сего, — решение, после которого мирским законоведам
оставалось только исполнить правду, водворенную владычным судом милосердого Филарета над каверзною жидовскою кривдою, пытавшеюся обратить в игрушку и христианскую купель и все «предусмотрения закона».