Неточные совпадения
Развитие Грановского не было похоже на наше; воспитанный
в Орле, он попал
в Петербургский
университет. Получая мало денег от отца, он с весьма молодых лет должен был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и друг его Е. Корш, с которым он встретился тогда и
остался с тех пор и до кончины
в самых близких отношениях, работали на Сенковского, которому были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их
в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».
Не вынес больше отец, с него было довольно, он умер.
Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем больше было нужд, тем больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс
в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали
в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой
в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали
в семью вырученные деньги.
Как это выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся
в неорганизованных вспышках,
оставались в стенах
университета. Их подавляли арестами и высылками, о которых большинство москвичей и не знало, так как
в газетах было строго запрещено писать об этом.
Я очень знаю, что надобно действовать, но это время, как ты видела, я просто ни на что не годен. Он со мной поживет, потом поступит к Циммерману
в Москве. Это заведение лучшее во всех отношениях, и там он может
остаться до самого
университета. Я уже вошел
в переговоры с Циммерманом, но надобно еще самому с ним познакомиться, все высмотреть. Авось бог поможет как-нибудь распустить крылья, которые до сих пор подрезаны…
До поступления
в университет мне
остается уже только несколько месяцев. Я учусь хорошо. Не только без страха ожидая учителей, но даже чувствую некоторое удовольствие
в классе.
«Как жалко, что Варенька не хорошенькая и вообще не Сонечка, — мечтал я,
оставшись один
в комнате, — как бы хорошо было, выйдя из
университета, приехать к ним и предложить ей руку.
Эти строки единственные
остались у меня
в памяти из газеты, которая мозолила мне глаза десятки лет
в Москве во всех трактирах, ресторанах, конторах и магазинах.
В доме Чебышева, на Большой Бронной, постоянном обиталище малоимущих студентов Московского
университета, действительно оказались двое студентов Андреевых, над которыми побалагурили товарищи, и этим все и окончилось.
Молодой человек, получив это письмо, долго думал над ним и, наконец решив, что и гениальная женщина может ошибаться, подал прошение об увольнении из
университета и навсегда
остался в деревне.
Когда приехали
в университет, Рассудина
осталась ждать у ворот, а Лаптев пошел
в канцелярию; немного погодя он вернулся и вручил Рассудиной пять квитанций.
Ей особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей, что он еще не кончил курса
в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться
в Берлине или… там где-нибудь. Ирина мало стеснялась
в выражении чувств своих, а потому для князя и княгини расположение ее к Литвинову
оставалось тайной недолго. Обрадоваться они не обрадовались, но, сообразив все обстоятельства, не сочли нужным наложить тотчас свое"vetо". Состояние Литвинова было порядочное…
К этому он прибавлял, что не
останется долго
в университете и что скоро поедет
в Петербург для предварительного приискания себе места по ученой, а может быть и по гражданской части.
И только одно спасло его
в эти дни от самоубийства: та желтая тошнота, тревога предчувствия, знак идущего, верная подруга незавершенной жизни, при появлении которой не верилось ни
в университет, ни
в свое лицо, ни
в свои слова. Нужно только подождать, еще немного подождать: слишком грозен был зов взволнованной земли, чтобы
остаться ему гласом вопиющего
в пустыне.
Это замечание
осталось мне на всю жизнь самым твердым уроком. Позднее я слушал метрику
в московском
университете у незабвенного Крюкова, но не помню ни одного слова из его лекций. Зато поныне узнаю ямб, прикидывая его к стиху...
Для полноты воспроизведения устройства школы следует сказать, что ученики первого класса только частию и предварительно
оставались в нашей первой палате, но приближающиеся к экзамену
в Дерптский
университет перемещались
в две большие комнаты над нашими дортуарами, так называемом педагогиуме, находившемся и
в умственном и
в нравственном отношении под руководством Мортимера.
Но вот начались и самые экзамены, и сдавались мною один за другим весьма успешно, хотя и с возрастающим чувством томительного страха перед греческим языком. Мучительное предчувствие меня не обмануло, и
в то время, когда Ап. Григорьев радостный принес из
университета своим старикам известие, что кончил курс первым кандидатом, я, получив единицу у Гофмана из греческого языка,
остался на третьем курсе еще на год.
Лет восьмнадцати, наконец,
оставшись после смерти ее полным распорядителем самого себя, он решился поступить
в тамошний
университет с твердым намерением трудиться, работать, заниматься и, наконец, образовать из себя ученого человека, во славу современникам и для блага потомства, намерение, которое имеют почти все студенты
в начальные месяцы первого курса.
Погуляев. Ездил с одним богатым семейством
в учителях. Мальчик-то
в университет поступил, я и
остался без места.
Вдруг пришел мне
в голову Тимьянский: ему не к кому, некуда было ехать, и он
оставался вакацию
в университете, как и многие другие.
Петрин. Можете говорить, сколько вам угодно… Петрин… Петрин… Что Петрин? (Кладет газету
в карман.) Петрин, может быть,
в университете обучался, кандидат прав, может быть… Вам это известно?.. Ученое звание за мной до гроба
останется… Так-то-с. Надворный советник… Вам это известно? И пожил побольше вашего. Шестой десяточек, слава богу, доживаю.
В общественных толках этот достопамятный для петербургского
университета день был назван «студентским днем». Это название надолго
осталось за ним и
в воспоминаниях тогдашнего и последующего студентства.
Вы, мальчики, кончаете курс
в гимназии и уезжаете
в университет, чтобы больше никогда не возвращаться
в родной город, и женитесь
в столицах, а девочки
остаются!..
И еще
в одном отношении я часто испытываю неловкость
в разговоре с нею: Наташа знает, что я мог
остаться при
университете, имел возможность хорошо устроиться, — и вместо этого пошел
в земские врачи. Она расспрашивает меня о моей деятельности, об отношениях к мужикам, усматривая во всем этом глубокую идейную подкладку,
в разговоре ее проскальзывают слова «долг народу», «дело», «идея». Мне же эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом.
Как гимназистиком четвертого класса, когда я выбрал латинский язык для того, чтобы попасть со временем
в студенты, так и дальше,
в Казани и Дерпте, я
оставался безусловно верен царству высшего образования,
университету в самом обширном смысле — universitas, как понимали ее люди эпохи Возрождения,
в совокупности всех знаний, философских систем, красноречия, поэзии, диалектики, прикладных наук, самых важных для человека, как астрономия, механика, медицина и другие прикладные доктрины.
Наши личные отношения
остались очень хорошими. Через много лет,
в январе 1871 года, я его нашел
в Варшаве (через которую я проезжал тогда
в первый раз) лектором русского языка
в университете, все еще холостяком и все
в тех же двух комнатах"Европейской гостиницы". Он принадлежал к кружку, который группировался около П.И.Вейнберга.
Но мне делалось как-то жутко и как бы совестно перед самим собою — как же это я, после семилетнего пребывания
в двух
университетах (Казани и Дерпте), после того как сравнительно с своими сверстниками отличался интересом к серьезным занятиям (для чего и перешел
в Дерпт), после того как изучал специально химию, переводил научные сочинения и даже составлял сам учебник, а на медицинский факультет перешел из чистой любознательности, и вдруг
останусь «не кончившим курса», без всякого звания и всяких «прав»?
Когда мы к 1 сентября собрались после молебна, перед тем как расходиться по классам, нам, четвероклассникам,объявил инспектор, чтобы мы, поговорив дома с кем нужно, решили, как мы желаем учиться дальше: хотим ли продолжать учиться латинскому языку (нас ему учили с первого класса) для поступления
в университет, или новому предмету, «законоведению», или же ни тому, ни другому. «Законоведы» будут получать чин четырнадцатого класса; университетские — право поступить без экзамена, при высших баллах; а остальные — те
останутся без латыни и знания русских законов и ничего не получат; зато будут гораздо меньше учиться.
Являются писатели, которые
остаются жить
в памяти и мыслях потомства, является народный театр, журнал,
в старой Москве основывается
университет.
В этом году я кончил курс
в университете, и, отчасти благодаря моим лекциям по уголовному праву и судопроизводству, А. П. стал собираться на Сахалин. Он готовился к этой поездке осень, зиму и часть весны и 20 апреля 1890 года отправился на Дальний Восток. Мы
остались сиротами, одни.
Только раз, уже не так давно,
в Москве, куда она стала попадать чаще, с тех пор, как они живут
в губернском городе, привелось ей быть
в университете, на утреннем заседании, где читались стихи, статьи и отрывки
в память одного московского писателя. Она ожила на этом сборище, публика показалась ей чуткой и восприимчивой, от стен актовой залы веяло приветом старого наставника. Она представляла себе, как должен был говорить со своею аудиторей Грановский: личность его
оставалась для нее полулегендарной.
Шрам на левой стороне лба под самыми волосами
оставался у него до самой смерти и даже был внесен
в качестве приметы
в его паспорт, с которым он приехал
в Москву из Таганрога по окончании курса гимназии, чтобы поступать
в университет.
В 1879 году, уже к концу лета, А. П. приехал
в Москву поступать
в университет и так и
остался в ней совсем.