Неточные совпадения
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло
одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому
предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
С полною достоверностью отвечать на этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном
предмете догадки, то можно предположить
одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев, не выполнил.
За чаем продолжался тот же приятный, полный содержания разговор. Не только не было ни
одной минуты, чтобы надо было отыскивать
предмет для разговора, но, напротив, чувствовалось, что не успеваешь сказать того, что хочешь, и охотно удерживаешься, слушая, что говорит другой. И всё, что ни говорили, не только она сама, но Воркуев, Степан Аркадьич, — всё получало, как казалось Левину, благодаря ее вниманию и замечаниям, особенное значение.
— Да, славный, — ответил Левин, продолжая думать о
предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в
один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
Он просидел у них час, два, три, разговаривал о разных
предметах, но подразумевал
одно то, что наполняло его душу, и не замечал того, что он надоел им ужасно и что им давно пора было спать.
Все разговоры были о таких
предметах, которыми он, если бы был
один и в деревне, никогда бы не занялся, а здесь они были очень интересны.
Самолюбие его было польщено тем, что такой ученый человек так охотно, с таким вниманием и доверием к знанию
предмета Левиным, иногда
одним намеком указывая на целую сторону дела, высказывал ему свои мысли.
Он видел, что Славянский вопрос сделался
одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя
одно другое, служат обществу
предметом занятия; видел и то, что много было людей с корыстными, тщеславными целями, занимавшихся этим делом.
Сначала, когда говорилось о влиянии, которое имеет
один народ на другой, Левину невольно приходило в голову то, что он имел сказать по этому
предмету; но мысли эти, прежде для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь ни малейшего интереса.
— Нет, мне некогда, я только на
одну секундочку, — отвечал Степан Аркадьич. Он распахнул пальто, но потом снял его и просидел целый час, разговаривая с Левиным об охоте и о самых задушевных
предметах.
Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его так были заняты своим
предметом, что
один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя.
Эту-то науку жизни сделал он
предметом отдельного курса воспитания, в который поступали только
одни самые отличные.
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий
предмет, — только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц
одни кажутся недвижны.
— Противузаконная, однако ж, вещь, — сказал Вишнепокромов, — капиталы не должны быть в
одних <руках>. Это теперь
предмет трактатов во всей Европе. Имеешь деньги, — ну, сообщай другим: угощай, давай балы, производи благодетельную роскошь, которая дает хлеб мастерам, ремесленникам.
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам
один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.
Конечно, не
один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный);
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и блан-манже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!
— Ах, ma bonne tante, — кинув быстрый взгляд на папа, добреньким голоском отвечала княгиня, — я знаю, какого вы мнения на этот счет; но позвольте мне в этом
одном с вами не согласиться: сколько я ни думала, сколько ни читала, ни советовалась об этом
предмете, все-таки опыт привел меня к тому, что я убедилась в необходимости действовать на детей страхом.
В числе
предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был
один, который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Это произошло так. В
одно из его редких возвращений домой он не увидел, как всегда еще издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее у детской кроватки — нового
предмета в маленьком доме Лонгрена — стояла взволнованная соседка.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем
предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили
один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на
предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние?
Одним словом, я бы желала…
Катя всегда сжималась под зорким взглядом сестры, а Аркадий, как оно и следует влюбленному человеку, вблизи своего
предмета уже не мог обращать внимание ни на что другое; но хорошо ему было с
одной Катей.
Иногда, идучи в жаркий полдень под руку с Обломовым, она лениво обопрется на плечо его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит упорно. Бодрость пропадает в ней; взгляд утомленный, без живости, делается неподвижен, устремляется куда-нибудь на
одну точку, и ей лень обратить его на другой
предмет.
Предметы теряли свою форму; все сливалось сначала в серую, потом в темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли, кроме
одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей тишины,
одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та, наконец, свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка пошевелив листья вокруг себя… и заснула.
«Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в
предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я не жалею…
Ты помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь...
Барыня обнаружила тут свою обычную предусмотрительность, чтобы не перепились ни кучера, ни повара, ни лакеи. Все они были нужны:
одни готовить завтрак, другие служить при столе, а третьи — отвезти парадным поездом молодых и всю свиту до переправы через реку. Перед тем тоже было работы немало. Целую неделю возили приданое за Волгу: гардероб, вещи, множество ценных
предметов из старого дома — словом, целое имущество.
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых
предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и в минуты молчания высказывали
один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть
предметом мысли, анализа, пера или кисти, как
одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
— Может быть, но дело в том, что я не верю тебе: или если и поверю, так на
один день, а там опять родятся надежды. Страсть умрет, когда самый
предмет ее умрет, то есть перестанет раздражать…
Они одинаково прилежно занимались по всем
предметам, не пристращаясь ни к
одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни в какую сторону.
Иногда он дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на
один, занимающий его
предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения.
Он гордо ходил
один по двору, в сознании, что он лучше всех, до тех пор, пока на другой день публично не осрамился в «серьезных
предметах».
С
одной стороны, эти войны оживляют колонию: присутствие войск и сопряженное с тем увеличение потребления разных
предметов до некоторой степени усиливает торговое движение.
Один только отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит, относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только к
одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах
предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
Потом видел уж его, гордо удалявшегося на нашей шлюпке с
одними покупками, но без корзины, которая принадлежала кули и была
предметом схватки, по нашей недогадливости.
«Вот какое различие бывает во взглядах на
один и тот же
предмет!» — подумал я в ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя.
Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею, — всё это, казалось ему, были
предметы одного и того же порядка, и он со всех сторон был окружен и поглощен этими
предметами.
— Знаком вам этот
предмет? — выложил вдруг Николай Парфенович на стол большой, из толстой бумаги, канцелярского размера конверт, на котором виднелись еще три сохранившиеся печати. Самый же конверт был пуст и с
одного бока разорван. Митя выпучил на него глаза.
Уже выйдя из университета и приготовляясь на свои две тысячи съездить за границу, Иван Федорович вдруг напечатал в
одной из больших газет
одну странную статью, обратившую на себя внимание даже и неспециалистов, и, главное, по
предмету, по-видимому, вовсе ему незнакомому, потому что кончил он курс естественником.
У обеих сестер была еще другая комнатка, общая их спальня, с двумя невинными деревянными кроватками, желтоватыми альбомцами, резедой, с портретами приятелей и приятельниц, рисованных карандашом довольно плохо (между ними отличался
один господин с необыкновенно энергическим выражением лица и еще более энергическою подписью, в юности своей возбудивший несоразмерные ожидания, а кончивший, как все мы — ничем), с бюстами Гете и Шиллера, немецкими книгами, высохшими венками и другими
предметами, оставленными на память.
Из впечатлений целого дня, из множества разнородных явлений и тысячи
предметов, которые всюду попадаются на глаза, что-нибудь
одно, часто даже не главное, а случайное, второстепенное, запоминается сильнее, чем все остальное!
Саша ее репетитор по занятиям медициною, но еще больше нужна его помощь по приготовлению из тех
предметов гимназического курса для экзамена, заниматься которыми ей
одной было бы уж слишком скучно; особенно ужасная вещь — это математика: едва ли не еще скучнее латинский язык; но нельзя, надобно поскучать над ними, впрочем, не очень же много: для экзамена, заменяющего гимназический аттестат, в медицинской академии требуется очень, очень немного: например, я не поручусь, что Вера Павловна когда-нибудь достигнет такого совершенства в латинском языке, чтобы перевести хотя две строки из Корнелия Непота, но она уже умеет разбирать латинские фразы, попадающиеся в медицинских книгах, потому что это знание, надобное ей, да и очень не мудреное.
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два
предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие
предмета,
один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается
одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает
одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не было, и зная, что
предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да что вы о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на днях
одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет человек может сохранять честный образ мыслей».
Если оно возбуждается исключительно внешним
предметом, внешним доводом, оно мимолетно и охватывает только
одну свою частную сторону жизни.
Он любил меня; по крайней мере со мной
одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных
предметах с простодушием и необыкновенною приятностью.
Она советовала нам отнестись по сему
предмету к
одному почтенному мужу, бывшему другом Ивану Петровичу.
[«Грюне Гевёлбе» — (буквально: зеленый свод) — название
одного из музеев Дрездена, где хранится ценная коллекция
предметов ювелирного искусства.]
В заключение этого печального
предмета скажу только
одно — на меня передняя не сделала никакого действительно дурного влияния.
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал той же монетой и не хуже чеканенной; померявшись, они стали говорить о посторонних
предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой увидел, что боец ему не уступит.