Неточные совпадения
—
Ну, хорошо, хорошо.
Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да, так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты так давно не был.
Паратов. Был разговор небольшой. Топорщился тоже, как и человек, петушиться тоже вздумал. Да
погоди, дружок, я над тобой, дружок, потешусь. (Ударив себя по лбу.) Ах, какая мысль блестящая!
Ну, Робинзон, тебе предстоит работа трудная, старайся…
Карандышев. Я, господа… (Оглядывает комнату.) Где ж они? Уехали? Вот это учтиво, нечего сказать!
Ну, да тем лучше! Однако когда ж они успели? И вы, пожалуй, уедете! Нет, уж вы-то с Ларисой Дмитриевной
погодите! Обиделись? — понимаю.
Ну, и прекрасно. И мы останемся в тесном семейном кругу… А где же Лариса Дмитриевна? (У двери направо.) Тетенька, у вас Лариса Дмитриевна?
— Постой,
погоди! — веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. —
Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда — как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди — хозяева на земле…
— Вообще — скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника из нутра своего, — прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев.
Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей…
ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной…
—
Погодим. Настоящи сафьян делаим Козловы кожа, не настоящи — барани кожа, —
ну?
—
Ну, — чего там
годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
— Ничего я не думаю, а — не хочу, чтоб другие подумали! Ну-ко,
погоди, я тебе язвинку припудрю…
—
Ну и напишу;
погоди; нельзя же вдруг!
— Я совсем другой — а?
Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой» я — а?
—
Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую, «иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «
Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
—
Ну, это гражданская доблесть.
Погодите, как проголодаетесь да спать не дадут, не то запоете! — еще громче хохоча, заговорил Петр Герасимович.
—
Погоди, вот я поговорю с Приваловым, — упрямился Бахарев. — Ты знаешь Катю Колпакову? Нет?
Ну, брат, так ты мух ловишь здесь, в Узле-то… Как канканирует, бестия! Понимаешь, ее сам Иван Яковлич выучил.
—
Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет,
погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу…
Ну ступай, ступай теперь, веселись.
—
Ну, что безвременно нос повесил?
Погоди, подведем еще; что ты — баба или дьячок?
«Вот оно! И все добрые так говорят! все ко мне льнут! Может, и графские мужички по секрету загадывают: „Ах, хорошо, кабы Анна Павловна нас купила! все бы у нас пошло тогда по-хорошему!“
Ну, нет, дружки,
погодите! Дайте Анне Павловне прежде с силами собраться! Вот ежели соберется она с силами…»
—
Ну? Бывало, он да бабушка, — стой-ко,
погоди!
— Верю? — крикнул дед, топнув ногой. — Нет, всякому зверю поверю, — собаке, ежу, — а тебе
погожу! Знаю: ты его напоил, ты научил! Ну-ко, вот бей теперь! На выбор бей: его, меня…
—
Ну, понесем, — предлагала Наташка, привычным жестом, легко и свободно поднимая носилки. —
Погоди, привыкнет и Феклиста.
—
Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. — Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы тебя не стеснять…
Ну, ты и живи, где хошь: хоть в передней избе с Макаром, хоть в задней с Фролом, а то и ко мне милости просим. Найдем и тебе уголок потеплее. Нам-то с Домной двоим не на пасынков копить. Так я говорю, родитель?
—
Ну, о то ж само и тут. А ты думаешь, что як воны що скажут, так вже и бог зна що поробыться! Черт ма! Ничего не буде з московьскими панычами. Як ту письню спивают у них: «Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой». Хиба ты их за людей зважаешь? Хиба от цэ люди? Цэ крученые панычи, та и
годи.
—
Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? — возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.
Погоди, миленький, вот я лучше с тобой посижу.
— А, так вот это кто и что!.. — заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. —
Ну, так
погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! — кричал Вихров и взял одно из ружей. — Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!
«
Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят», — думал Павел.
— Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе то, о чем говорил Ромашов. — Нет,
погодите: это что-то зеленое, острое.
Ну да,
ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее… Фу, какие мы с вами глупые, Ромочка.
—
Годи, — обрывает его Сероштан, — этого уже в уставе не значится. Садись, Овечкин. А теперь скажет мне… Архипов! Кого мы называем врагами у-ну-трен-ни-ми?
Вот как видят, что время уходит — полевая-то работа не ждет, —
ну, и начнут засылать сотского: „Нельзя ли, дескать, явить милость, спросить, в чем следует?“ Тут и смекаешь: коли ребята сговорчивые, отчего ж им удовольствие не сделать, а коли больно много артачиться станут,
ну и еще
погодят денек-другой.
—
Ну, вот теперь все как следует, — промолвила она, надевая шляпу. — Вы не садитесь? Вот тут! Нет,
погодите… не садитесь! Что это такое?
—
Ну, ты еще
погоди, что тебе будет за это исполнение твое! — продолжала с той же досадой Миропа Дмитриевна.
— И празднословием занимаемся… Будет! Сказано тебе,
погодить —
ну, и жди!
— Чудак ты! Сказано:
погоди,
ну, и
годи, значит. Вот я себе сам, собственным движением, сказал: Глумов! нужно, брат,
погодить! Купил табаку, гильзы — и шабаш. И не объясняюсь. Ибо понимаю, что всякое поползновение к объяснению есть противоположное тому, что на русском языке известно под словом «
годить».
—
Ну да, мы; именно мы,"средние"люди. Сообрази, сколько мы испытали тревог в течение одного дня! Во-первых, во все лопатки бежали тридцать верст; во-вторых, нас могли съесть волки, мы в яму могли попасть, в болоте загрузнуть; в-третьих, не успели мы обсушиться, как опять этот омерзительный вопрос: пачпорты есть? А вот ужо
погоди: свяжут нам руки назад и поведут на веревочке в Корчеву… И ради чего? что мы сделали?
— Стало быть, до сих пор мы в одну меру
годили, а теперь мера с гарнцем пошла в ход — больше
годить надо, а завтра, может быть, к мере и еще два гарнца накинется —
ну, и еще больше
годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочем, что же праздные-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаем, как бы нам сообща каникулы-то эти провести. Вместе и
годить словно бы веселее будет.
— Русские вы, а по-русски не понимаете! чудные вы, господа!
Погодить —
ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте больше, в еду ударьтесь, папироски набивайте, письма к родным пишите, а вечером — в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить «
погодить».
—
Ну, прости, Никита Романыч! Смотри ж ты, не суйся царю на глаза,
погоди, чтоб я прислал за тобой.
—
Ну вот!
ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит Иудушка, вновь присаживаясь к столу, —
ну, постой!
погоди! хоть мне, как отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, —
ну, да уж пусть будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?
—
Ну, так, так! это — святой-то человек! Ужо,
погоди, подразню его! Молитвенник-то наш! в какую рюху попал! подразню! не я буду, если не подразню! — шутила старушка.
— А я так думаю, что непременно шестьсот — семьсот на десятину будет. Да не на старую десятину, а на нынешнюю, на тридцатку. Постой!
погоди! ежели по шестисот…
ну, по шестисот по пятидесяти положить, — сколько же на ста пяти десятинах дерев будет?
— Стой,
погоди! дай мне слово сказать… язва ты, язва!
Ну! Так вот я и говорю: как-никак, а надо Володьку пристроить. Первое дело, Евпраксеюшку пожалеть нужно, а второе дело — и его человеком сделать.
— Здесь все боятся вначале. А бояться нечего. Особливо со мной — я никого в обиду не дам… Курить желаешь?
Ну, не кури. Это тебе рано,
погоди года два… А отец-мать где? Нету отца-матери!
Ну, и не надо — без них проживем, только не трусь! Понял?
—
Ну, ладно…
погоди, пойдем…
„А где же его душа в это время, ибо вы говорили-де, что у скота души нет?“ Отец Захария смутился и ответил только то, что: „а
ну погоди, я вот еще и про это твоему отцу скажу: он тебя опять выпорет“.
«
Погоди», — говорит мать, — а сама пуговицы на кофте расстёгивает, он её поднял, под мышки взяв, и повёл, и ушли, а я — за ними,
ну, они, конечно, дверь заперли, да ведь это всё равно уж!
— Ах ты мерзавец, ведь говорила, что сломаешь; поди сюда, поди, тебе говорят, покажи, вишь, дурак, как сломал, совсем на две части;
ну, я тебя угощу, дай барину воротиться; я сама бы оттаскала тебя за волосы, да гадко до тебя дотронуться: маслом как намазался, это вор Митька на кухне дает господское масло; вот,
погоди, я и до него доберусь…
— Экое веретено, экая скотина!.. Такой мерзавец, то ни приедет новый человек, он всегда ходит, всех смущает. Мстит все нам.
Ну, да
погоди он себе: он нынче, говорят, стал ночами по заборам мелом всякие пасквили на губернатора и на меня сочинять; дай срок, пусть его только на этой обличительной литературе изловят, уж я ему голову сорву.
— Ого!.. Так вы вот как?!.
Ну, это все пустяки. Я первая тебя не отдам за Алешку — и все тут… Выдумала! Мало ли этаких пестерей на белом свете найдется, всех не пережалеешь…
Погоди, вот ужо налетит ясный сокол и прогонит твою мокрую ворону.
—
Погоди. Я тебя обещал есть выучить… Дело просто. Это называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу а печенка сверху. Язык — орган вкуса. Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь, а других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!
Наташа.
Погоди ты…
ну, дедушка?
— Тащи его сюда, Васютка, тащи скорей! Так, так! Держи крепче!..
Ну уж
погоди, брат, я ж те дам баню! — заключил он, выразительно изгибая густые свои брови.
— Куды ты? Полно,
погоди, постой, — сказал рыбак, удерживая за руку жену, которая бросилась к воротам, — постой!
Ну, старуха, — промолвил он, — вижу: хочется тебе, добре хочется пристроить к месту своего сродственника!