Неточные совпадения
Левин
в душе осуждал это и не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет
в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет
носить, кормить и воспитывать детей.
А вы что, мои голубчики? — продолжал он, переводя глаза на бумажку, где были помечены беглые
души Плюшкина, — вы хоть и
в живых еще, а что
в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то
носят вас теперь ваши быстрые ноги?
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл
души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б
в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец
в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Раскольников был деятельным и бодрым адвокатом Сони против Лужина, несмотря на то, что сам
носил столько собственного ужаса и страдания
в душе.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота
души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно
носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как бабушка — ее! Нельзя жить тому,
в чьей
душе когда-нибудь жила законная человеческая гордость, сознание своих прав на уважение, кто
носил прямо голову, — нельзя жить!
О будущей жизни он тоже никогда не думал,
в глубине
души нося то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как
в мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы
в другую — навоз
в зерно, зерно
в курицу, головастик
в лягушку, червяк
в бабочку, желудь
в дуб, так и человек не уничтожается, но только изменяется.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия;
в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на
душе;
в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику,
носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями;
в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, — да и о чем говорят!
Но — и
в этом его личная мощь — ему вообще не часто нужно было прибегать к таким фикциям, он на каждом шагу встречал удивительных людей, умел их встречать, и каждый, поделившийся его
душою, оставался на всю жизнь страстным другом его и каждому своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил
ношу.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу
в доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько
душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало
носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Его
душа была цельная человеческая
душа, со всеми ее способностями, а так как всякая способность
носит в самой себе стремление к удовлетворению, то и
в темной
душе мальчика жило неутолимое стремление к свету.
У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается
в самый факт, усваивает его,
носит его
в своей
душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий
в себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
Перенесите меня
в Швейцарию,
в Индию,
в Бразилию, окружите какою хотите роскошною природой, накиньте на эту природу какое угодно прозрачное и синее небо, я все-таки везде найду милые мне серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда
ношу их
в моем сердце, потому что
душа моя хранит их, как лучшее свое достояние.
Когда он очутился вновь
в Петербурге, ему было уже за пятьдесят лет, и он с честью
носил чин штатского генерала. Важного поста он
в виду не имел и только жаждал прожить легко и беспечально. И когда он осмотрелся и вынул из чемодана целую кипу рекомендательных писем, то
душою его овладела твердая уверенность, что скромные его мечты могут быть осуществлены вполне беспрепятственно.
— Сударыня, — не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден
носить грубое имя Игната, — почему это, как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт
в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить
в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
Еще с месяц после этой сцены Катрин жила
в губернском городе, обдумывая и решая, как и где ей жить? Первоначально она предполагала уехать
в которую-нибудь из столиц с тем, чтобы там жуировать и даже кутить; но Катрин вскоре сознала, что она не склонна к подобному роду жизни, так как все-таки
носила еще пока
в душе некоторые нравственные понятия.
В результате такого соображения она позвала к себе однажды Тулузова и сказала ему ласковым и фамильярным тоном...
Вот уж двадцать лет минуло с той поры, как тоска ко мне прикачнулась, привалилася, а никто ни на Волге, ни на Москве про то не знает; никому я ни слова не вымолвил; схоронил тоску
в душе своей, да и
ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
Я очень помню, как осторожно говорила бабушка о
душе, таинственном вместилище любви, красоты, радости, я верил, что после смерти хорошего человека белые ангелы
относят душу его
в голубое небо, к доброму богу моей бабушки, а он ласково встречает ее...
— Я написал ему, что чалму я
носил, но не для Шамиля, а для спасения
души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили.
В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я,
в городе Вологде,
в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях
носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается
душа с непривычки думать!
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить
в праздности, особенно зимою, любови к делу не
носит в себе, оттого и покоя
в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало быть, ничему не верит. Начало
в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели
в самом человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
Оставшись на крыльце, мальчик вспомнил, что, кроме страха перед отцом, он
носил в своей
душе ещё нечто тягостное.
В двадцати девяти верстах от Уфы по казанскому тракту, на юго-запад, на небольшой речке Узе, впадающей
в чудную реку Дему, окруженная богатым чернолесьем, лежала татарская деревушка Узытамак, называемая русскими Алкино, по фамилии помещика; [Деревня Узытамак состоит теперь, по последней ревизии, из девяноста восьми ревизских,
душ мужеского пола, крепостных крестьян, принадлежащих потомку прежних владельцев помещику г-ну Алкину; она
носит прежнее имя, но выстроена уже правильною улицею на прежнем месте.
Любонька
в людской, если б и узнала со временем о своем рождении, понятия ее были бы так тесны,
душа спала бы таким непробудимым сном, что из этого ничего бы не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью, дал бы ей отпускную и, может быть, тысячу-другую приданого; она была бы при своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии,
носила бы шелковый платок на макушке, пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую семью купчиков; иногда приходила бы она
в гости к дворечихе Негрова и видела бы с удовольствием, как на нее с завистью смотрят ее бывшие подруги.
— Если так — она спасена! Ну, детушки, — продолжал он, обращаясь к толпе, — видно, вас не переспоришь — быть по-вашему! Только не забудьте, ребята, что она такая же крещеная, как и мы: так нам грешно будет погубить ее
душу. Возьмите ее бережненько да
отнесите за мною
в церковь, там она скорей очнется! дайте мне только время исповедать ее, приготовить к смерти, а там делайте что хотите.
— Чего зубы-то обмываете! — сказал Нефед. — С собой, знамо, нету: опасливо
носить; по поште домой отослал… А вот у меня тут
в Сосновке тетка есть; как пойдем, накажу ей отдать тебе, сват, за вино…
Душа вон, коли так!
Вместо Гаврика ему ставила самовар и
носила обед кухарка домохозяина, женщина угрюмая, худая, с красным лицом. Глаза у неё были бесцветные, неподвижные. Иногда, взглянув на нее, Лунёв ощущал где-то
в глубине
души возмущение...
Юсов. Мне можно плясать. Я все
в жизни сделал, что предписано человеку. У меня
душа покойна, сзади
ноша не тянет, семейство обеспечил — мне теперь можно плясать. Я теперь только радуюсь на Божий мир! Птичку увижу, и на ту радуюсь, цветок увижу, и на него радуюсь: премудрость во всем вижу.
Он всегда был одет самым форменным, но самым изящным образом: всегда
носил тогдашнюю треугольную шляпу «по форме», держался прямо и молодцевато и имел важную, величавую походку,
в которой как бы выражалось настроение его
души, проникнутой служебным долгом, но не знавшей служебного страха.
Вообще говорить с ним не стоило. Как-то бессонной, воющей ночью Артамонов почувствовал, что не
в силах
носить мёртвую тяжесть на
душе, и, разбудив жену, сказал ей о случае с мальчиком Никоновым. Наталья, молча мигая сонными глазами, выслушала его и сказала, зевнув...
Первая картина, как первая любовь, овладевает
душою вполне. Я
носил в себе этот слагавшийся образ, я обдумывал мельчайшие подробности и дошел, наконец, до того, что, закрыв глаза, мог ясно представить себе свою Шарлотту.
Я — не плакал, только — помню — точно ледяным ветром охватило меня. Ночью, сидя на дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям. Долго
носил я
в душе это тяжелое желание, но рассказать было некому, так оно, невысказанное, и перегорело.
Этот художник был один из прежних его товарищей, который от ранних лет
носил в себе страсть к искусству, с пламенной
душой труженика погрузился
в него всей
душою своей, оторвался от друзей, от родных, от милых привычек и помчался туда, где
в виду прекрасных небес спеет величавый рассадник искусств, —
в тот чудный Рим, при имени которого так полно и сильно бьется пламенное сердце художника.
Первый раз
в Христине увидал я человека, который не
носит страха
в своей
душе и готов бороться за себя всей силой. Но тогда не оценил этой черты по великой цене её.
К таким странностям хотели мы
отнести, например, и мысль о том, что главная причина расстройства помещичьих имений наших заключается
в отсутствии майората («Земледельческая газета»); и уверение, будто главный недостаток романа «Тысяча
душ» заключается
в том, что герой романа воспитывался
в Московском, а не
в другом университете («Русский вестник»); и опасения, что
в скором времени, когда нравы наши исправятся, сатире нечего будет обличать («Библиотека для чтения»); и статейку о судопроизводстве, уверявшую, что такое-то воззрение неправильно, потому что
в «Своде законов» его не находится («Библиотека для чтения»), и пр. и пр.
Он, должно быть, долго
носил в себе все эти жалобы, лившиеся из его
души, и был рад, что может высказаться пред одним из тех людей, которые, по его мнению, испортили жизнь.
Но тут он увидел, что дело меняется: чорт со своею
ношей закружился
в воздухе и стал опускаться все ниже. «Видно, пожадничал да захватил себе
ношу не под силу, — подумал мельник. — Ну, теперь, пожалуй, можно бы и выручить жида, — все-таки живая
душа, не сравняешь с нечистым. Ну-ко, благословясь, крикну поздоровее!»
Душа моя открыта перед Богом,
Я рад служить, рад
душу положить!
Я к делу земскому рожден. Я вырос
На площади, между народных сходок.
Я рано плакал о народном горе,
И, не по летам, тяжесть земской службы
Я на плечах
носил своей охотой.
Теперь зовут меня, а я нейду;
И не пойду служить, пока весь Нижний
В моих руках не будет поголовно
Со всем народом и со всем добром.
Я ее по целым дням
носил на руках, согревал ее собственным дыханием, а она уходила от меня все дальше, дальше,
в тот неведомый никому мир, где сознание уже не освещает живую
душу…
Марфа страдала во глубине
души, но еще являлась народу
в виде спокойного величия, окруженная символами изобилия и дарами земными: когда ходила по стогнам, многочисленные слуги
носили за нею корзины с хлебами; она раздавала их, встречая бледные, изнуренные лица — и народ еще благословлял ее великодушие.
Отец сам одевал умершую свою дочь
в приготовленное ею заранее платье, сам клал ее
в гроб, выносил
в церковь и
отнес на кладбище; ни малейшего ропота не произнес его язык, и вся
душа была исполнена благоговейной радости и покорности воле божией.
Ей казалось, что страх к этому человеку она
носит в своей
душе уже давно.
Ты сохранил
в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних
в младой
душе носилИ повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил...
Корней привалился спиной к стене и, упираясь на клюку, пристально смотрел на нее и с удивлением чувствовал, что у него не было
в душе той злобы на нее, которую он столько лет
носил в себе, но какая-то умиленная слабость вдруг овладела им.
Если бы я знал, что это случится, то я
задушил бы
в себе эту мысль, которую столько времени
носил и
в значении которой для России и для Польши не сомневаюсь.
Стремятся слез приятных реки
Из глубины
души моей.
О! коль счастливы человеки
Там должны быть судьбой своей,
Где ангел кроткий, ангел мирный,
Сокрытый
в светлости порфирной,
С небес ниспослан скиптр
носить!
Там можно пошептать
в беседах
И, казни не боясь,
в обедах
За здравие царей не пить.
Но князя не радует новая честь,
Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
Души оскорблённой зазнобы:
«Что долго
в себе я таю и
ношу,
То всё я пространно к царю напишу,
Скажу напрямик, без изгиба,
За все его ласки спасибо».
Моисей Исаакович Фрумкин, очень вертлявый молодой человек, довольно красивой наружности, постоянно старался держать себя как можно бойче и развязнее, втайне желая тем самым скрыть свое семитическое происхождение, и
в силу этой же причины очень огорчался
в душе своей тем печальным обстоятельством, что
носил выдающееся имя Моисея, да еще вдобавок Исааковича.
Анатоль досадливо краснел и кусал себе губы. Граф как будто немного смутился, не зная, как понять ему выходку Подхалютина: счесть ли ее за дерзкую насмешку или
отнести к плодам русской наивности? Подхалютин очень хорошо видел досаду одного и смущение другого и
в душе своей очень веселился таковому обстоятельству.
Однако же, произнося все эти успокоительные фразы для внешнего ограждения своего достоинства, барон
в душе весьма был зол на владыку, ибо самым живейшим образом
отнес на свой собственный счет его последнее слово.