Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну, скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж
за ними! и я вот
ни от
кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя
за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать,
ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К
кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Стародум(приметя всех смятение). Что это значит? (К Софье.) Софьюшка, друг мой, и ты мне кажешься в смущении? Неужель мое намерение тебя огорчило? Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Будь спокойна, друг мой! Твой муж, тебя достойный,
кто б он
ни был, будет иметь во мне истинного друга. Поди
за кого хочешь.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто, я не челобитчик. Хлопотать я не люблю, да и боюсь. Сколько меня соседи
ни обижали, сколько убытку
ни делали, я
ни на
кого не бил челом, а всякий убыток, чем
за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как, в сущности, ей было все равно,"
кто ни поп — тот батька", то после минутного колебания она начала приподниматься, чтоб последовать
за посланным.
Ни у
кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил
за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в литературе.
Полный обед — это ты и предстоящие мне разговоры с тобой, которых я
ни с
кем не могла иметь; и я не знаю,
за какой разговор прежде взяться.
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для
кого бы то
ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя.
За что она мучается?
Кому от этого лучше?
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию.
Ни в гимназии,
ни в университете,
ни после на службе Алексей Александрович не завязал
ни с
кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда
за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
«Ты хозяйский сын?» — спросил я его наконец. — «
Ни». — «
Кто же ты?» — «Сирота, убогой». — «А у хозяйки есть дети?» — «
Ни; была дочь, да утикла
за море с татарином». — «С каким татарином?» — «А бис его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».
— А я, брат, — говорил Ноздрев, — такая мерзость лезла всю ночь, что гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал. Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази,
кто? Вот
ни за что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.
Казалось, как будто он хотел взять их приступом; весеннее ли расположение подействовало на него, или толкал его
кто сзади, только он протеснялся решительно вперед, несмотря
ни на что; откупщик получил от него такой толчок, что пошатнулся и чуть-чуть удержался на одной ноге, не то бы, конечно, повалил
за собою целый ряд; почтмейстер тоже отступился и посмотрел на него с изумлением, смешанным с довольно тонкой иронией, но он на них не поглядел; он видел только вдали блондинку, надевавшую длинную перчатку и, без сомнения, сгоравшую желанием пуститься летать по паркету.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому,
кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в
ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни
за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова
за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что
ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли
кто там или нет.
Кто б
ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты
за мной
Здесь
ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай Бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!
Нас не пускали к ней, потому что она целую неделю была в беспамятстве, доктора боялись
за ее жизнь, тем более что она не только не хотела принимать никакого лекарства, но
ни с
кем не говорила, не спала и не принимала никакой пищи.
Как собаку,
за шеяку повелю его присмыкнуть до обозу,
кто бы он
ни был, хоть бы наидоблестнейший козак изо всего войска.
Такого
ни у
кого нет теперь у козаков наших оружия, как у меня:
за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец.
И много было видно
за ними всякой шляхты, вооружившейся
кто на свои червонцы,
кто на королевскую казну,
кто на жидовские деньги, заложив все, что
ни нашлось в дедовских замках.
Кудряш.
Кто же ему угодит, коли у него вся жизнь основана на ругательстве? А уж пуще всего из-за денег;
ни одного расчета без брани не обходится. Другой рад от своего отступиться, только бы он унялся. А беда, как его поутру кто-нибудь рассердит! Целый день ко всем придирается.
Баснь эту лишним я почёл бы толковать;
Но ка́к здесь к слову не сказать,
Что лучше верного держаться,
Чем
за обманчивой надеждою гоняться?
Найдётся тысячу несчастных от неё
На одного,
кто не был ей обманут,
А мне, что́ говорить
ни станут,
Я буду всё твердить своё:
Что́ впереди — бог весть; а что моё — моё!
Счастлив,
кто на чреде трудится знаменитой:
Ему и то уж силы придаёт,
Что подвигов его свидетель целый свет.
Но сколь и тот почтен,
кто, в низости сокрытый,
За все труды,
за весь потерянный покой,
Ни славою,
ни почестьми не льстится,
И мыслью оживлён одной:
Что к пользе общей он трудится.
На ниве, зыблемый погодой, Колосок,
Увидя
за стеклом в теплице
И в неге, и в добре взлелеянный цветок,
Меж тем, как он и мошек веренице,
И бурям, и жарам, и холоду открыт,
Хозяину с досадой говорит:
«
За что́ вы, люди, так всегда несправедливы,
Что
кто умеет ваш утешить вкус иль глаз,
Тому
ни в чём отказа нет у вас,
А
кто полезен вам, к тому вы нерадивы?
Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не ровен час:
ни за что пропадешь. И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на
кого».
Сюда!
за мной! скорей! скорей!
Свечей побольше, фонарей!
Где домовые? Ба! знакомые всё лица!
Дочь, Софья Павловна! страмница!
Бесстыдница! где! с
кем!
Ни дать
ни взять она,
Как мать ее, покойница жена.
Бывало, я с дражайшей половиной
Чуть врознь — уж где-нибудь с мужчиной!
Побойся бога, как? чем он тебя прельстил?
Сама его безумным называла!
Нет! глупость на меня и слепота напала!
Всё это заговор, и в заговоре был
Он сам, и гости все.
За что я так наказан!..
— Он — здесь, — сказала Варвара, но Самгин уже спрятался
за чью-то широкую спину; ему не хотелось говорить с этими людями, да и
ни с
кем не хотелось, в нем все пышнее расцветали свои, необыкновенно торжественные, звучные слова.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и
ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто
за храбростью их слов скрывается боязнь. Пред чем, пред
кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет в ночной тьме?
— Ненависть — я не признаю. Ненавидеть — нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть — да
за что же?
Кого? Все идет по закону естества. И — в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот…
ни на одну женщину не замахивался даже… хотя, может, следовало бы и ударить.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед
за возом своих вещей, ушла, не простясь
ни с
кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он,
ни на
кого не глядя, скрылся в глубине двора,
за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он стоял в тени,
за грудой ящиков со стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Самгин задумался: на
кого Марина похожа? И среди героинь романов, прочитанных им, не нашел
ни одной женщины, похожей на эту. Скрипнули
за спиной ступени, это пришел усатый солдат Петр. Он бесцеремонно сел в кресло и, срезая ножом кожу с ореховой палки, спросил негромко, но строго...
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек,
ни на
кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял
за собой репутацию умника.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо,
ни в
ком и
ни в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на дворню, еще быстрее ринулся на улицу. Он дошел, не оборачиваясь
ни на
кого, до двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли
за ним, и скрылся в дверях.
Она
ни перед
кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки, с которой бы она шепталась
за чашкой кофе. Только с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое, чего другие не знают, но и только.
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз;
ни с
кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул
за ширмы.
— Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы… А птицы?
Кто же будет ходить
за ними? Как можно —
ни за что…
— Спасибо
за комплимент, внучек: давно я не слыхала — какая тут красота! Вон на
кого полюбуйся — на сестер! Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких
ни в городе,
ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
И Татьяна Марковна, наблюдая
за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже
ни с
кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала
ни приказчика,
ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
За ее обыкновенной, вседневной миной крылась другая. Она усиливалась, и притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться
ни с
кем.
Если скульптура изменит мне (Боже сохрани! я не хочу верить: слишком много говорит
за), я сам казню себя, сам отыщу того, где бы он
ни был —
кто первый усомнился в успехе моего романа (это — Марк Волохов), и торжественно скажу ему: да, ты прав: я — неудачник!
— Когда оно настанет — и я не справлюсь одна… тогда я приду к вам — и
ни к
кому больше, да к Богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами… Не ходите, не смотрите
за мной…
— Иван Иванович! — сказала она с упреком, —
за кого вы нас считаете с Верой? Чтобы заставить молчать злые языки, заглушить не сплетню, а горькую правду, — для этого воспользоваться вашей прежней слабостью к ней и великодушием? И потом, чтоб всю жизнь —
ни вам,
ни ей не было покоя! Я не ожидала этого от вас!..
— Полноте:
ни в вас,
ни в
кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам
за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Ну, так что ж
за беда? — сказал Райский, — ее сношения с Шарлем не секрет
ни для
кого, кроме мужа: посмеются еще, а он ничего не узнает. Она воротится…
Она смиренно помогала маме, ходила
за больным Андреем Петровичем, но стала ужасно неразговорчива,
ни на
кого и
ни на что даже не взглядывала, как будто ей все равно, как будто она лишь проходит мимо.
— Так уж я хочу-с, — отрезал Семен Сидорович и, взяв шляпу, не простившись
ни с
кем, пошел один из залы. Ламберт бросил деньги слуге и торопливо выбежал вслед
за ним, даже позабыв в своем смущении обо мне. Мы с Тришатовым вышли после всех. Андреев как верста стоял у подъезда и ждал Тришатова.
Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и кажущееся простодушие тона, был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько, что визит свой мог считать
за большую честь даже
кому бы то
ни было.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама
за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все,
кто тут
ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
«Ведь вы никто так не сделаете, ведь вы не предадите себя из-за требований чести и долга; ведь у вас
ни у
кого нет такой чуткой и чистой совести?
Я написал
кому следует, через
кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «
ни за что» не поступлю.