Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами!
не дадите ни слова поговорить о
деле. Ну что, друг, как
твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на
твою голову и на
твою важность!
Ой ласточка! ой глупая!
Не вей гнезда под берегом,
Под берегом крутым!
Что
день — то прибавляется
Вода в реке: зальет она
Детенышей
твоих.
Ой бедная молодушка!
Сноха в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А с глазу неразумного
Младенца
не спускай!..
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют.
Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить
не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным
твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Но страннее всего, что он был незнаком даже со стихами Державина: Калигула!
твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые
дела!
— Пустое ты
дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы
не я,
твой приставник, — слова бы тебе, гунявому,
не пикнуть, а
не то чтоб за экое орудие взяться!
— Ужаснее всего то, что ты — какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь…
Не дрянь, зачем я его браню? Мне до него
дела нет. Но за что мое,
твое счастие?..
― У нас идут переговоры с ее мужем о разводе. И он согласен; но тут есть затруднения относительно сына, и
дело это, которое должно было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто
не верит и который мешает счастью людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение будет определенно, как мое, как
твое.
— Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, — говорил Степан Аркадьич, забывая, что
не всегда бывает весна и ясные
дни, как нынче. — И
твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с
твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
«Я совсем здорова и весела. Если ты за меня боишься, то можешь быть еще более спокоен, чем прежде. У меня новый телохранитель, Марья Власьевна (это была акушерка, новое, важное лицо в семейной жизни Левина). Она приехала меня проведать. Нашла меня совершенно здоровою, и мы оставили ее до
твоего приезда. Все веселы, здоровы, и ты, пожалуйста,
не торопись, а если охота хороша, останься еще
день».
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как
твой отец, а у меня есть ли это? Я
не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя
не было и
не было еще этого, — сказал он со взглядом на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал на
дело; а теперь
не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
Но это
не к
делу, а к
делу то, что мне только нужно поправить
твое сравнение.
— Входить во все подробности
твоих чувств я
не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно.
Твои чувства — это
дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе
твои обязанности. Жизнь наша связана, и связана
не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как
твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Да как же в самом
деле: три
дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел
твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего
не передумал в эти
дни!
И
не потому, что растут деньги, — деньги деньгами, — но потому, что все это —
дело рук
твоих; потому, что видишь, как ты всему причина и творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало, все спрашивает меня: «Да что же
твой приятель
не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, доставили наслаждение… майский
день… именины сердца…
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в
твоем уме?
Ты видишь,
дело о письме
К Онегину». — «Ну,
дело,
дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего...
— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый
день так обедаю, — пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это все Пашенька,
твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется,
не настаиваю, ну да и
не протестую. А вот и Настасья с чаем! Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
«Иисус говорит ей: воскреснет брат
твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний
день. Иисус сказал ей: «Я есмь воскресение и жизнь;верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня
не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему...
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак
не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми
твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг
твоего отца, — ты его
не помнишь, Родя, — тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только
день могли вытащить.
Повинуйся, дрожащая тварь, и —
не желай, потому —
не твое это
дело!..
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности
твоей!
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних
дней.
— Это, старинушка, уж
не твоя печаль, — сказал мой бродяга, — пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а
твое холопье
дело не спорить и слушаться.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить
не беда; а
не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем
не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге с
твоими супостатами?
Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать
не знаю, да и знать
не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только
не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобою ни случилось, каждый
день будем бога молить о спасении грешной
твоей души…
Не плачь, я
дело говорю:
Уж об
твоем ли
не радели
Об воспитаньи! с колыбели!
— Нет! — говорил он на следующий
день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к
твоим услугам — никто тебе мешать
не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Тише, тише, — перебил его Павел Петрович. —
Не разбереди ногу
твоего благоразумного брата, который под пятьдесят лет дрался на дуэли, как прапорщик. Итак, это
дело решенное: Фенечка будет моею… belle-soeur. [Свояченицей (фр.).]
— Я точно этого
не ожидал, когда расставался с тобою, — ответил Аркадий, — но зачем ты сам лукавишь и говоришь: «
дело хорошее», точно мне неизвестно
твое мнение о браке?
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. —
Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка
не стоила… Это
не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый
день твоего приезда.
— Знаешь ли что? — говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне в голову пришла великолепная мысль.
Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника.
Твой отец
не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся
дней пять-шесть, и баста!
Конечно, я сама могла бы дать ему по роже, но я
не знаю
твоих дел с ним, и я вообще
не хочу вмешиваться в
твои дела, но они мне
не нравятся.
—
Не всех, однако. Нет,
не всех. Ты —
не сердись на меня, если я грубо сказал.
Дело в том, что завидую я тебе, спокойствию
твоему завидую. Иной раз думается, что ты хранишь мудрость
твою, как девственность. Пачкать ее
не хочешь.
Красавина. Веришь ты, я для тебя всей душой! Коли есть женихи на
дне моря, я и со
дна моря для
твоего удовольствия достану. Да уж и ты меня
не обидь.
Красавина. Так вот и
не счесть. Посчитают-посчитают, да и бросят. Ты думаешь, считать-то легко? Это, матушка, всем вам кажется, у кого денег нет. А поди-ка попробуй! Нет, матушка, счет мудреное
дело. И чиновники-то, которые при этом приставлены, и те, кто до сколька умеет, до столька и считает: потому у них и чины разные.
Твой Михайло до сколька умеет?
— Все! я узнаю из
твоих слов себя: и мне без тебя нет
дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни о чем
не думать… Люби,
не стыдись своей любви…
— Ты будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго
твоим арендатором
не буду, — у меня свои
дела есть. Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду в имении Ольги: это в трехстах верстах, заеду и к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся сам. Я от тебя
не отстану.
— Вот как бы
твой земляк-то
не уперся да
не написал предварительно к немцу, — опасливо заметил Мухояров, — тогда, брат, плохо!
Дела никакого затеять нельзя: она вдова,
не девица!
Да, я
не поблагодарил тебя за
твои хлопоты о моих
делах, о деревне.
Но поведу
твоего Андрея, куда ты
не мог идти… и с ним будем проводить в
дело наши юношеские мечты».
«Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! —
Скрежеща, мыслит Кочубей, —
Я пощажу
твою обитель,
Темницу дочери моей;
Ты
не истлеешь средь пожара,
Ты
не издохнешь от удара
Казачьей сабли. Нет, злодей,
В руках московских палачей,
В крови, при тщетных отрицаньях,
На дыбе, корчась в истязаньях,
Ты проклянешь и
день и час,
Когда ты дочь крестил у нас,
И пир, на коем чести чашу
Тебе я полну наливал,
И ночь, когда голубку нашу
Ты, старый коршун, заклевал...
— Ведь
не любишь же ты меня в самом
деле. Ты знаешь, что я
не верю
твоей кокетливой игре, — и настолько уважаешь меня, что
не станешь уверять серьезно… Я, когда
не в горячке, вижу, что ты издеваешься надо мной: зачем и за что?
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой
не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
— Кому же
дело? — с изумлением спросила она, — ты этак
не думаешь ли, что я
твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди… — Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
Играя с тетками, я служил, говорю,
твоему делу, то есть пробуждению страсти в
твоей мраморной кузине, с тою только разницею, что без тебя это
дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же части, то есть развивает страсти в женщинах, и едва ли
не успешнее тебя. Он повадился ездить в те же
дни и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич
не нарадовался, глядя на свое семейное счастье.
— Разумеется, мне
не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом
деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над
твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между тем сам.
«Я старался и без тебя, как при тебе, и служил
твоему делу верой и правдой, то есть два раза играл с милыми „барышнями“ в карты, так что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину и
не получил ни гроша субсидии, за которой было явился.