Неточные совпадения
Нас
не пускали к ней, потому что она целую
неделю была в беспамятстве, доктора боялись за ее жизнь, тем более что она
не только
не хотела принимать никакого лекарства, но ни с кем
не говорила,
не спала и
не принимала никакой пищи.
На второй
неделе великого поста пришла ему очередь говеть вместе с своей казармой. Он ходил в церковь молиться вместе с другими. Из-за чего, он и сам
не знал того, — произошла однажды ссора; все разом
напали на него с остервенением.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в
неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти
не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна
не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и
не по силам, когда все
спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
Ну поцелуйте же,
не ждали? говорите!
Что ж, ради? Нет? В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!
Как будто
не прошло
недели;
Как будто бы вчера вдвоем
Мы мочи нет друг другу надоели;
Ни на́волос любви! куда как хороши!
И между тем,
не вспомнюсь, без души,
Я сорок пять часов, глаз мигом
не прищуря,
Верст больше седьмисот пронесся, — ветер, буря;
И растерялся весь, и
падал сколько раз —
И вот за подвиги награда!
— Зашел сказать, что сейчас уезжаю
недели на три, на месяц; вот ключ от моей комнаты, передайте Любаше; я заходил к ней, но она
спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как
не вовремя! Ее бы надо послать в одно место, а она вот…
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего
не надарит ей? Она разрядится, точно
пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две
недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову, да шла бы в монастырь, на богомолье…»
— Разве я
не угождаю тебе? Кого я ждала
неделю, почти
не спала? Заботилась готовить, что ты любишь, хлопотала, красила, убирала комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые…
Кузина твоя увлеклась по-своему,
не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она
не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки
спали или бывали в церкви, и,
не успевая,
не показывал глаз по
неделе.
— Где ты пропадал? Ведь я тебя целую
неделю жду: спроси Марфеньку — мы
не спали до полуночи, я глаза проглядела. Марфенька испугалась, как увидела тебя, и меня испугала — точно сумасшедшая прибежала. Марфенька! где ты? Поди сюда.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами,
не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по
неделям от нее ласкового взгляда…
«Нет,
не свалимся, — отвечал Вандик, — на камень, может быть,
попадем не раз, и в рытвину колесо заедет, но в овраг
не свалимся: одна из передних лошадей куплена мною
недели две назад в Устере: она знает дорогу».
Третью
неделю проводил доктор у постели больной, переживая шаг за шагом все фазисы болезни. Он сам теперь походил на больного: лицо осунулось, глаза ввалились, кожа потемнела. В течение первых двух
недель доктор
не спал и трех ночей.
Его железная натура, кажется,
не знала, что такое усталость, и жить по целым месяцам в глубине тайги, по
неделям спать под прикрытием полотняной палатки на снегу в горах, делать тысячеверстные экскурсии верхом — во всех этих подвигах Данила Шелехов
не знал соперников.
— Да уж совсем и
не ожидала! Представь себе, к «прежнему» приревновал: «Зачем, дескать, ты его содержишь. Ты его, значит, содержать начала?» Все ревнует, все меня ревнует! И
спит и ест — ревнует. К Кузьме даже раз на прошлой
неделе приревновал.
— Только вот беда моя: случается, целая
неделя пройдет, а я
не засну ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я
спала; только теперь давно та сткляночка выпита…
Не знаете ли, что это было за лекарство и как его получить?
…Две молодые девушки (Саша была постарше) вставали рано по утрам, когда все в доме еще
спало, читали Евангелие и молились, выходя на двор, под чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их души; выдумывали себе испытания,
не ели целые
недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за гробом.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где
спали его жена и дети, я вышел на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где
не помнят дней
недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Опять распахнулись ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой полетели прямо в лес. Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост через р. Березайку и
попасть на большую дорогу в Самосадку. Пегашка стояла без дела
недели две и теперь летела стрелой. Могутная была лошадка, точно сколоченная, и
не кормя делала верст по сту. Во всякой дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая на свою спутницу, которая
не шевелилась, как мертвая.
Вася был отправлен сейчас же к матери в Мурмос, а Груздев занялся караваном с своею обычною энергией. Во время сплава он иногда целую
неделю «ходил с теми же глазами», то есть совсем
не спал, а теперь ему приходилось наверстывать пропущенное время. Нужно было повернуть дело дня в два. Нанятые для сплава рабочие роптали, ссылаясь на отваливший заводский караван. Задержка у Груздева вышла в одной коломенке, которую при спуске на воду «избочило», — надо было ее поправлять, чтобы получилась правильная осадка.
— Удивительное дело! — произнес исправник, вскинув к небу свои довольно красивые глаза. — Вот уж по пословице —
не знаешь, где
упадешь! Целую
неделю я там бился, ничего
не мог открыть!
К губернатору Вихров, разумеется,
не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег
спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже
не шел, на третий — тоже, — и так прошла целая
неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у них
не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком к ним положении; к счастию его, за ним прислал губернатор.
Один рассказывал, как скоро должно кончиться осадное положение [в] Севастополе, что ему верный флотский человек рассказывал, как Кистентин, царев брат, с мериканским флотом идет нам на выручку, еще как скоро уговор будет, чтобы
не палить две
недели и отдых дать, а коли кто выпалит, то за каждый выстрел 75 копеек штрафу платить будут.
Неделю я провел верхом вдвоем с калмыком, взятым по рекомендации моего старого знакомого казака, который дал мне свою строевую лошадь и калмыка провожатым. В неблагополучных станицах мы
не ночевали, а варили кашу и
спали в степи. Все время жара была страшная. В редких хуторах и станицах
не было разговора о холере, но в некоторых косило десятками, и во многих даже дезинфекция
не употреблялась: халатность полная, мер никаких.
— Ждать так ждать! — сказал с тем же невеселым лицом Егор Егорыч и затем почти целую
неделю не спал ни одной ночи: живая струйка родственной любви к Валерьяну в нем далеко еще
не иссякла. Сусанна все это, разумеется, подметила и постоянно обдумывала в своей хорошенькой головке, как бы и чем помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.
— И как бы ты думала! почти на глазах у папеньки мы всю эту механику выполнили!
Спит, голубчик, у себя в спаленке, а мы рядышком орудуем! Да шепотком, да на цыпочках! Сама я, собственными руками, и рот-то ей зажимала, чтоб
не кричала, и белье-то собственными руками убирала, а сынок-то ее — прехорошенький, здоровенький такой родился! — и того, села на извозчика, да в воспитательный спровадила! Так что братец, как через
неделю узнал, только ахнул: ну, сестра!
— Нет-с, вы так
не сделаете; сначала все так говолят, а как вам голяцего за козу зальют, так и
не уедете. Генелал Пеллов тоже сюда на
неделю плиехал, а как пледводитель его нехолосо плинял, так он здесь уж втолой год живет и ходит в клуб
спать.
Двоеточие. Удивительно! Так и сверкает весь!.. Стихи свои все читал. Попросила его какая-то барыня стихи в альбом ей написать; он, понимаете, и написал. Вы, говорит, смеясь, в глаза мне поглядели, но
попал, говорит, мне в сердце этот взор и, увы, вот слишком две
недели я, говорит,
не сплю, сударыня, с тех пор… понимаете! А дальше…
— Как что! — отвечал запорожец. — Да знаешь ли, что она теперь
недели две ни
спать, ни есть
не будет с горя; а сверх того, первый проезжий, с которого она попросит рубль за горшок молока, непременно ее поколотит… Ну, вот посмотри:
не правду ли я говорю?
В ответ на это мальчик приподнял обеими руками высокую баранью шапку (ту самую, что Аким купил, когда ему минула
неделя, и которая даже теперь
падала на нос), подбросил ее на воздух и,
не дав ей
упасть на землю, швырнул ее носком сапога на дорогу.
— И рад бы, да
не выходит!
Попадет вожжа под хвост — и закручу на
неделю! Вчера отпил. Вина видеть
не могу!
Вспомнил, как целых четыре года копил шкуры, закалывая овец, своих, доморощенных, перед Рождеством, и продавал мясо кабатчику; вспомнил он, как в Кубинском ему выдубили шкуры, как потом пришел бродячий портной Николка Косой и целых две
недели кормился у него в избе,
спал на столе с своими кривыми ногами, пока полушубок
не был справлен, и как потом на сходе долго бедняки-соседи завидовали, любуясь шубой, а кабатчик Федот Митрич обещал два ведра за шубу…
Саша. Что же мне было делать? Ты две
недели не был у нас,
не отвечал на письма. Я измучилась. Мне казалось, что ты тут невыносимо страдаешь, болен, умер. Ни одной ночи я
не спала покойно. Сейчас уеду… По крайней мере, скажи: ты здоров?
Лебедев. Симпатичная, славная… (Вздыхает.) B Шурочкин день рождения, когда она у нас в обморок
упала, поглядел я на ее лицо и тогда еще понял, что уж ей, бедной, недолго жить.
Не понимаю, отчего с нею тогда дурно сделалось? Прибегаю, гляжу: она, бледная, на полу лежит, около нее Николаша на коленях, тоже бледный, Шурочка вся в слезах. Я и Шурочка после этого случая
неделю как шальные ходили.
Прежде, бывало, я
не спала по ночам от разных забот: «Ах, за
неделю у нас сошло много сахару! ах, как бы
не пересолить огурцы!» И теперь я тоже
не сплю, но у меня уже другие мысли.
Меж тем прошла в этом
неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село к мужику крестить ребенка, а бабушке нездоровилось, и она легла в постель,
не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что у нее за ширмою скребется мышь… Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в стену, за которою
спала Ольга Федотовна.
— Д-да! Впрочем, он и стоит того: последнее время он такую показал ей привязанность, что она мне сама несколько раз говорила, что это решительно ее ангел-успокоитель!
Недели две перед смертию ее он
не спал ни одной ночи, так что сам до того похудел, что стал походить на мертвеца.
Кормить так, тем; нет,
не так,
не тем, а вот этак; одевать, поить, купать, класть
спать, гулять, воздух, — на всё это мы, она преимущественно, узнавала всякую
неделю новые правила.
Видя безуспешность убеждений, Григорий Иваныч испытал другое средство: на целую
неделю оставил он меня на свободе с утра до вечера бегать с ружьем до
упаду, до совершенного истощения; он надеялся, что я опомнюсь сам, что пресыщение новой охотой и усталость возвратят мне рассудок; но напрасно: я
не выпускал ружья из рук, мало ел, дурно
спал, загорел, как арап, и приметно похудел.
Он тоже
недели и месяцы жил оглушённый шумом дела, кружился, кружился и вдруг
попадал в густой туман неясных дум, слепо запутывался в скуке и
не мог понять, что больше ослепляет его: заботы о деле или же скука от этих, в сущности, однообразных забот? Часто в такие дни он натыкался на человека и начинал ненавидеть его за косой взгляд, за неудачное слово; так, в этот серенький день, он почти ненавидел Тихона Вялова.
Одним словом, возвращаясь из больницы в девять часов вечера, я
не хотел ни есть, ни пить, ни
спать. Ничего
не хотел, кроме того, чтобы никто
не приехал звать меня на роды. И в течение двух
недель по санному пути меня ночью увозили раз пять.
В первую же
неделю некоторые любимцы Ивана Матвеича слетели с мест, один даже
попал на поселение, другие подверглись телесным наказаниям; самый даже старый камердинер, — он был родом турок, знал французский язык, его подарил Ивану Матвеичу покойный фельдмаршал Каменский, — самый этот камердинер получил, правда, вольную, но вместе с нею и приказание выехать в двадцать четыре часа, «чтобы другим соблазна
не было».
Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь
недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и
упав, сломала себе ногу. На восьмой день «прикинулся антонов огонь». Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми — здоровые, молодые люди — сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них
не хватило разума позвать доктора.
И этих мыслей было достаточно, чтобы он отменил свое намерение и остался в Москве; целую
неделю после того никуда
не выходил из квартиры,
не ел,
не спал, одним словом, страдал добросовестно, а потом, как бы для рассеяния, пустился во все тяжкие студенческой жизни.
На второй день Троицы после обеда Дымов купил закусок и конфет и поехал к жене на дачу. Он
не виделся с нею уже две
недели и сильно соскучился. Сидя в вагоне и потом отыскивая в большой роще свою дачу, он все время чувствовал голод и утомление и мечтал о том, как он на свободе поужинает вместе с женой и потом завалится
спать. И ему весело было смотреть на свой сверток, в котором были завернуты икра, сыр и белорыбица.
Жмигулина. Я очень хорошо помню: с пестрой
недели третий год пошел, как вы уехали. Ваша мамаша, бывало, даже
не любили, когда кто задумается или книжку читает. Что, говорят, ты тоску-то нагоняешь! Ну и бесились все до
упаду. А промежду этим весельем, у кого замечательный глаз, мог многое кой-что заметить.
Лестница — полусгнившая и крутая; однажды Гришка
упал с неё и вывихнул себе руку, так что
недели две
не работал, и за это время, чтобы прокормиться, они заложили почти все пожитки.
Я вот третью ночь
не сплю и все думаю об этом; намекнул было сначала на Харитонова, по наружности бы очень шел: толст, неуклюж, лицо такое дряблое — очень был бы хорош; нарочно даже в деревню к нему ездил, но неудача: третью
неделю в водяной умирает.
Правда, Макар
не видел еще рассвета, но, судя по пространству, ему казалось, что они шли уже целую
неделю: так много они оставили за собой
падей и сопок [
Падь — ущелье, овраг между горами; сопка — остроконечная гора.
Авдотья Максимовна (оглядывается кругом, тихо). Да ты, Ваня,
не сердись! Я тебе все расскажу, ты сам рассудишь. За меня теперь сватается благородный. Какой красавец собой-то, какой умный. Любила я тебя, ты знаешь, а уж как его полюбила, я и
не знаю, как это словами сказать. Увидала я его у Анны Антоновны, на прошлой
неделе… Сидим это мы с ней, пьем чай, вдруг он входит… как увидела я этакого красавца, так у меня сердце и
упало; ну, думаю, быть беде. А он, как нарочно, такой ласковый, такие речи говорит.
Я и так брата люблю, а больше за то, что он за меня в солдаты пошел. Вот как было дело: стали бросать жеребий. Жеребий
пал на меня, мне надо были идти в солдаты, а я тогда
неделю как женился.
Не хотелось мне от молодой жены уходить.