Неточные совпадения
Он порешил однажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что, следовательно, незачем и
тревожить этот хлам, который
не имеет никакого отношения к будущему.
Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга, что невозможно было
потревожить одну, чтобы
не разрушить всего остального.
— All right, sir — все исправно, сударь, — где-то внутри горла проговорил голос Англичанина. — Лучше
не ходите, — прибавил он, поднимая шляпу. — Я надел намордник, и лошадь возбуждена. Лучше
не ходить, это
тревожит лошадь.
— Решительно ничего
не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но в обществе заметили, и это
тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда
не удовлетворять его вполне; ты должен ее
тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть
не может.
— То зачем же ее преследовать,
тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить в большом доме близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который еще
не занят… Приедешь?..
Кто жил и мыслил, тот
не может
В душе
не презирать людей;
Кто чувствовал, того
тревожитПризрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя
тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу
не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую
не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
Ее
тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, метель
И прочая. Ее сомнений
Мартын Задека
не решит;
Но сон зловещий ей сулит
Печальных много приключений.
Дней несколько она потом
Всё беспокоилась о том.
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б
не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть
не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они
тревожат сердце мне.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута;
не может
Никак понять его;
тревожитЕе ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я
не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Но
не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему, конечно,
Но мне теперь
не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я — со вздохом признаюсь —
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души.
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он
тревожит меня? Отчего он
не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто
не замечает… противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!»
В комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно быть,
не желая
тревожить нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей.
Впрочем, он тут же догадался, что и
не это одно его
тревожит; было что-то требующее немедленного разрешения, но чего ни осмыслить, ни словами нельзя было передать.
А Разумихин хоть и заметил, но прошел мимо,
не желая
тревожить приятеля.
В каком-то стаде у Овец,
Чтоб Волки
не могли их более
тревожить,
Положено число Собак умножить.
Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от Волков, то правда, уцелели,
Но и Собакам надо ж есть;
Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
И тех Собаки съели.
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою
не будут
Тревожить вечный сон Петра!
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей,
тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем
не наткнулся ты на штык или
не подвернулся под картечь? Лучше ничего
не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Эта уверенность, вызывая в нем чувство гордости, в то же время и все более ощутимо
тревожила: нужно иметь это «главное», а оно все еще
не слагалось из его пестрого опыта.
Газеты большевиков раздражали его еще более сильно, раздражали и враждебно
тревожили. В этих газетах он чувствовал явное намерение поссорить его с самим собою, ‹убедить его в безвыходности положения страны,› неправильности всех его оценок, всех навыков мысли. Они действовали иронией, насмешкой, возмущали грубостью языка, прямолинейностью мысли. Их материал освещался социальной философией, и это была «система фраз», которую он
не в силах был оспорить.
Он знал, что его личный, житейский опыт формируется чужими словами, когда он был моложе, это обижало,
тревожило его, но постепенно он привык
не обращать внимания на это насилие слов, которые — казалось ему — опошляют подлинные его мысли, мешают им явиться в отличных формах, в оригинальной силе, своеобразном блеске.
Было стыдно сознаться, но Самгин чувствовал, что им овладевает детский, давно забытый страшок и его
тревожат наивные, детские вопросы, которые вдруг стали необыкновенно важными. Представлялось, что он попал в какой-то прозрачный мешок, откуда никогда уже
не сможет вылезти, и что шкуна
не двигается, а взвешена в пустоте и только дрожит.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что
тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда
не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы
не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится?
Не красива. И —
не умна.
Его несколько
тревожила сложность настроения, возбуждаемого девушкой сегодня и
не согласного с тем, что он испытал вчера. Вчера — и даже час тому назад — у него
не было сознания зависимости от нее и
не было каких-то неясных надежд. Особенно смущали именно эти надежды. Конечно, Лидия будет его женою, конечно, ее любовь
не может быть похожа на истерические судороги Нехаевой, в этом он был уверен. Но, кроме этого, в нем бродили еще какие-то неопределимые словами ожидания, желания, запросы.
Самгину тоже хотелось уйти, его
тревожила возможность встречи с Бердниковым, но Елена мешала ему. Раньше чем он успел изложить ей причины, почему
не может ехать на острова, — к соседнему столу торопливо подошел светлокудрый, румянощекий юноша и вполголоса сказал что-то.
Его поведение продолжало
тревожить, и было в этом поведении даже нечто, обидно задевавшее самолюбие Самгина. Там, в провинции, он против воли Клима Ивановича устанавливал отношения, которые, очевидно,
не хотел продолжать здесь. Почему
не хотел?
«Ведь
не затеяла же она новый роман», — размышлял он, наблюдая за Варварой, чувствуя, что ее настроение все более
тревожит его, и уже пытаясь представить, какие неудобства для него повлечет за собой разрыв с нею.
Вспоминая все это, Клим вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима, мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что звуки родились в гостиной, а
не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия
тревожила струны рояля.
Он провел очень тяжелую ночь:
не спалось,
тревожили какие-то незнакомые, неясные и бессвязные мысли, качалась голова Владимира Лютова, качались его руки, и одна была значительно короче другой.
Шумел ветер, трещали дрова в печи, доказательства юриста-историка представлялись
не особенно вескими, было очень уютно, но вдруг
потревожила мысль, что, может быть, скоро нужно будет проститься с этим уютом, переехать снова в меблированные комнаты.
«Там он исповедовался, либеральничал, а здесь довольствуется встречами у Дронова,
не был у меня и
не выражает желания быть. Положим, я
не приглашал его. Но все-таки… — И особенно
тревожило что-то недосказанное в темном деле убийства Марины. — Здесь он как будто даже избегает говорить со мной».
События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки,
не так сильно волновали его, как
тревожила гимназия, где он
не находил себе достойного места. Он различал в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил Климу...
— Чтоб
не…
тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду к вам, — сказал Тагильский, протянув Самгину руку, — рука мягкая, очень горячая. — Претендую на доверие ваше в этом… скверненьком дельце, — сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
Мысли были новые, чужие и очень
тревожили, а отбросить их —
не было силы. Звон посуды, смех, голоса наполняли Самгина гулом, как пустую комнату, гул этот плавал сверху его размышлений и
не мешал им, а хотелось, чтобы что-то погасило их. Сближались и угнетали воспоминания, все более неприязненные людям. Вот — Варавка, для которого все люди — только рабочая сила, вот гладенький, чистенький Радеев говорит ласково...
Да, с ней было легко, просто. А вообще жизнь снова начала
тревожить неожиданностями. В Киеве убили Столыпина. В квартире Дронова разгорелись чрезвычайно ожесточенные прения на тему — кто убил: охрана? или террористы партии эсеров? Ожесточенность спора удивила Самгина: он
не слышал в ней радости, которую обычно возбуждали акты террора, и ему казалось, что все спорящие недовольны, даже огорчены казнью министра.
— Я зашел предупредить вас, — вам бы следовало уехать из Москвы. Это — между нами, я
не хочу
тревожить Варвару Кирилловну, но — в некоторых кругах вы пользуетесь репутацией…
«Стадное чувство. Магнетизм толпы», — оправдывался он, но это
не утешало. И все более
тревожил вопрос: что он говорил?
— Как далеко распространился слух о тебе и обо мне! Я
не хотел тебя
тревожить и боялся показаться на глаза.
Его
тревожило более всего здоровье Ольги: она долго оправлялась после родов, и хотя оправилась, но он
не переставал этим тревожиться. Страшнее горя он
не знал.
Эти вопросы давно и часто
тревожили его, и он
не тяготился холостою жизнью;
не приходило ему в голову, как только забьется его сердце, почуя близость красоты, надеть на себя брачные цепи.
— А если они никогда
не отстанут: грусть будет
тревожить все больше, больше?.. — спрашивала она.
— Если б я
не знала тебя, — в раздумье говорила она, — я Бог знает что могла бы подумать. Боялся
тревожить меня толками лакеев, а
не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.
— Что сказать — я
не знаю… «грусть находит, какие-то вопросы
тревожат»: что из этого поймешь? Мы поговорим опять об этом и посмотрим: кажется, надо опять купаться в море…
— Я сказывал; да забывает — или говорит,
не стоит барыню
тревожить.
— Все это баловство повело к деспотизму: а когда дядьки и няньки кончились, чужие люди стали ограничивать дикую волю, вам
не понравилось; вы сделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж стали мстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показались грехом и пороком, порядок противен, люди нелепы… И давай
тревожить покой смирных людей!..
—
Не поздно ли будет тогда, когда горе придет!.. — прошептала бабушка. — Хорошо, — прибавила она вслух, — успокойся, дитя мое! я знаю, что ты
не Марфенька, и
тревожить тебя
не стану.
— Что же мне делать, cousin: я
не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я
не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает,
тревожит: что же нужно, во-вторых?