Неточные совпадения
Правдин. Удовольствие, которым государи наслаждаются, владея свободными душами, должно быть столь велико, что я
не понимаю, какие побуждения
могли бы отвлекать…
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его, человек ничего уже
не мыслит, ничего
не чувствует, когда, если б люди
понимали его важность, никто
не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Тут только
понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно,
не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
— Про себя
могу сказать одно: в сражениях
не бывал-с, но в парадах закален даже сверх пропорции. Новых идей
не понимаю.
Не понимаю даже того, зачем их следует понимать-с.
Левин отдал косу Титу и с мужиками, пошедшими к кафтанам за хлебом, чрез слегка побрызганные дождем ряды длинного скошенного пространства пошел к лошади. Тут только он
понял, что
не угадал погоду, и дождь
мочил его сено.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он
не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин
понял это и, еще более раздражившись, хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и
понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и
не мог всего обнять.
— Я
не понимаю, как они
могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать
не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только
не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
После обычных вопросов о желании их вступить в брак, и
не обещались ли они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова молитвы, желая
понять их смысл, но
не могла. Чувство торжества и светлой радости по мере совершения обряда всё больше и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё
понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она
не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Если б Левин
мог понять, как он
понимал, почему подходить к кассе на железной дороге нельзя иначе, как становясь в ряд, ему бы
не было обидно и досадно; но в препятствиях, которые он встречал по делу, никто
не мог объяснить ему, для чего они существуют.
«
Не может быть, чтоб это страшное тело был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы
понять ту страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.
Долли утешилась совсем от горя, причиненного ей разговором с Алексеем Александровичем, когда она увидела эти две фигуры: Кити с мелком в руках и с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом, с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее. Он вдруг просиял: он
понял. Это значило: «тогда я
не могла иначе ответить».
Когда он был тут, ни Вронский, ни Анна
не только
не позволяли себе говорить о чем-нибудь таком, чего бы они
не могли повторить при всех, но они
не позволяли себе даже и намеками говорить то, чего бы мальчик
не понял.
Сам Левин, увидав Кити Щербацкую,
понял, что он
не переставал любить ее; но он
не мог ехать к Облонским, зная, что она там.
— Как
не думала? Если б я была мужчина, я бы
не могла любить никого, после того как узнала вас. Я только
не понимаю, как он
мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него
не было сердца.
Никто, кроме ее самой,
не понимал ее положения, никто
не знал того, что она вчера отказала человеку, которого она,
может быть, любила, и отказала потому, что верила в другого.
Кити отвечала, что ничего
не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
— Ничего, мы подстелем и подхватим тебя. Я
понимаю тебя,
понимаю, что ты
не можешь взять на себя, чтобы высказать свое желание, свое чувство.
Но хорошо было говорить так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня
понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
— Поди, поди к Mariette, — сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала ходить по соломенному ковру террасы. «Неужели они
не простят меня,
не поймут, как это всё
не могло быть иначе?» сказала она себе.
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и
не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых он
не мог говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак
не мог перенестись в душу своего приятеля и
понять его чувства и прелести изучения таких женщин.
—
Не понимаю, что вы делаете, — сказал Левин, пожимая плечами. — Как ты
можешь это серьезно делать?
Вронский слушал внимательно, но
не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский
понял тоже, как
мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать,
понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
— Любовь… — повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время, как она отцепила кружево, прибавила: — Я оттого и
не люблю этого слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы
можете понять, — и она взглянула ему в лицо. — До свиданья!
Но Левин много изменился со времени своей женитьбы; он был терпелив и если
не понимал, для чего всё это так устроено, то говорил себе, что,
не зная всего, он
не может судить, что, вероятно, так надобно, и старался
не возмущаться.
С той минуты, как Алексей Александрович
понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою жену в покое,
не утруждая ее своим присутствием, и что сама жена его желала этого, он почувствовал себя столь потерянным, что
не мог ничего сам решить,
не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
И он, любя ее, хотя и
не понимал зачем, хотя и посмеивался над этими заботами,
не мог не любоваться ими.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты
пойми, что мне видеть тебя и
не видеть его тяжелее гораздо. Там я
могу быть,
может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.
Наивный мужик Иван скотник, казалось,
понял вполне предложение Левина — принять с семьей участие в выгодах скотного двора — и вполне сочувствовал этому предприятию. Но когда Левин внушал ему будущие выгоды, на лице Ивана выражалась тревога и сожаление, что он
не может всего дослушать, и он поспешно находил себе какое-нибудь
не терпящее отлагательства дело: или брался за вилы докидывать сено из денника, или наливать воду, или подчищать навоз.
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально,
не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он
понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это
не может быть иначе».
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин
понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь и знаешь, что я плох, и,
может быть, мы больше
не увидимся». Левин
понял это, и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего
не мог и
не умел сказать ему.
— Да, но ты
не забудь, чтò ты и чтò я… И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли, как будто всё-таки сознаваясь, что это нехорошо, — ты
не забудь главное, что я теперь нахожусь
не в том положении, как ты. Для тебя вопрос: желаешь ли ты
не иметь более детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И это большая разница.
Понимаешь, что я
не могу этого желать в моем положении.
— Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я
не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому я
не могу,
не люблю говорить про это. Так ты
не упрекай меня,
не суди меня ни в чем. Ты
не можешь со своею чистотой
понять всего того, чем я страдаю.
И этого никто, кроме меня,
не понимает и
не поймет; и я
не могу растолковать.
— Весь город об этом говорит, — сказала она. — Это невозможное положение. Она тает и тает. Он
не понимает, что она одна из тех женщин, которые
не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.
Она
не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он
понял. — Милый, милый Кутик! — проговорила она имя, которым звала его маленьким, — ты
не забудешь меня? Ты… — но больше она
не могла говорить.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было
не понято его братом. Он
не знал только, почему это было
не понято: потому ли, что он
не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат
не хотел, или потому, что
не мог его
понять. Но он
не стал углубляться в эти мысли и,
не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
— Ничего, папа, — отвечала Долли,
понимая, что речь идет о муже. — Всё ездит, я его почти
не вижу, —
не могла она
не прибавить с насмешливою улыбкой.
— О моралист! Но ты
пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты
не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего
не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
— У меня нет никакого горя, — говорила она успокоившись, — но ты
можешь ли
понять, что мне всё стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты
не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
Воспоминание о вас для вашего сына
может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать,
не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу
понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
Он
не мог сказать ей это. «Но как она
может не понимать этого, и что в ней делается?» говорил он себе. Он чувствовал, как в одно и то же время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду
не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что
может случиться со мной, каждая минута ее —
не только
не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
— Для тебя это
не имеет смысла, потому что до меня тебе никакого дела нет. Ты
не хочешь
понять моей жизни. Одно, что меня занимало здесь, — Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера, что я
не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту Англичанку, что это ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь
может быть натуральна!
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я
понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники,
может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский
не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина возвышенного счастия первого времени, было одно из разочарований; и эта милая озабоченность, которой смысла он
не понимал, но
не мог не любить, было одно из новых очарований.
Она
не понимает, и я
не могу ей высказать всё.
Он
не мог никак
понять, как
могла она в эту минуту свиданья думать и помнить о сыне, о разводе. Разве
не всё равно было?