Неточные совпадения
Почем знать,
может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она
не понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда
не виданное и
не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
Видя, в чем дело, я встал и резко заявил, что
не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я
не отказался от места, и что я слишком теперь
понимаю, что мне
не за что получать, потому что никакой службы
не было.
Из всего выходит вопрос, который Крафт
понимать не может, и вот этим и надо заняться, то есть непониманием Крафта, потому что это феномен.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он
мог в такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась было на минуту его выслушать, но ничего
не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Подошел и я — и
не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился;
может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я
не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
В этих забавах прошло дней восемь;
не понимаю, как
могло это мне понравиться; да и
не нравилось же, а так.
Я
понять сначала
не мог, как можно было так низко и позорно тогда упасть и, главное — забыть этот случай,
не стыдиться его,
не раскаиваться.
— Ты прекрасно рассказал и все мне так живо напомнил, — отчеканил Версилов, — но, главное, поражает меня в рассказе твоем богатство некоторых странных подробностей, о долгах моих например.
Не говоря уже о некоторой неприличности этих подробностей,
не понимаю, как даже ты их
мог достать?
Не понимаю, как человек
не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь радовавшийся освобождению русских крестьян,
мог бить такого глупого ребенка, как я.
[
Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и,
может быть, очень многое еще знает.
Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел,
не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
Я
не понимаю, как я
могла взять от него вчера деньги!
И вот прямо скажу:
понять не могу до сих пор, каким это образом тогда Оля, такая недоверчивая, с первого почти слова начала его слушать?
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него,
может, по гордости нашей, и
не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку,
не правда ли?» Я сначала
не так
поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния
не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это
не то,
не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Вчера вечером, заключив из одной вашей фразы, что вы
не понимаете женщины, я был рад, что
мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на «дебюте», — опять-таки ужасно был рад, и все из-за того, что сам вас тогда расхвалил…
— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов,
может быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах,
может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто
не поняли и…
—
Может, и так, только я вас, по обыкновению,
не понимаю.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас
поняли, что я что-то знаю… вы
не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
— Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего
не знаю, но зато теперь только узнал, как тебя люблю. Одного только
не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только совсем
не пойму: за что ты его полюбила? Как ты
могла такого полюбить? Вот вопрос!
Я
не понимаю, за что меня полюбила ваша сестра; но, уж конечно, я без нее,
может быть,
не жил бы теперь на свете.
— Очень
могло быть, что вы
не так
поняли?
Кто знает,
может быть, мне очень хотелось тоже
не скрыть от нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб
поняла: «Вот, дескать, ты меня срамишь и даже сама
не понимаешь того».
Я знал, что мама ничего
не понимает в науках,
может быть, даже писать
не умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась.
— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я
понимаю… Меня поражает, что вы гораздо более знаете и
понимаете, чем
можете выразить; только вы как будто в бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее лицо. Но он, кажется, и
не слышал моих слов.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что
может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего
не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно
не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело, и я
понимаю, что
не имею права…
Откуда взялась Настасья Егоровна и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, — даже
понять не могу.
О,
не беспокойся, я знаю, что это было «логично», и слишком
понимаю неотразимость текущей идеи, но, как носитель высшей русской культурной мысли, я
не мог допустить того, ибо высшая русская мысль есть всепримирение идей.
— Вздор, ничего
не будет,
не приду! — вскричал я упрямо и с злорадством, — теперь — все по-новому! да и
можете ли вы это
понять? Прощайте, Настасья Егоровна, нарочно
не пойду, нарочно
не буду вас расспрашивать. Вы меня только сбиваете с толку.
Не хочу я проникать в ваши загадки.
По временам мне даже казалось, что они все
понимают, но этого почти быть
не могло.
Читатель
поймет теперь, что я, хоть и был отчасти предуведомлен, но уж никак
не мог угадать, что завтра или послезавтра найду старого князя у себя на квартире и в такой обстановке. Да и
не мог бы я никак вообразить такой дерзости от Анны Андреевны! На словах можно было говорить и намекать об чем угодно; но решиться, приступить и в самом деле исполнить — нет, это, я вам скажу, — характер!
— Конечно, трудно
понять, но это — вроде игрока, который бросает на стол последний червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер, — вот смысл его предложения. Девять из десяти шансов, что она его предложение
не примет; но на одну десятую шансов, стало быть, он все же рассчитывал, и, признаюсь, это очень любопытно, по-моему, впрочем… впрочем, тут
могло быть исступление, тот же «двойник», как вы сейчас так хорошо сказали.
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я
мог вполне видеть их лица. Она была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала.
Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего
не понимал. Помню, она вдруг спросила...
Анну тоже
не пугай; люблю ведь я и ее; ты к ней несправедлив, потому что
понимать тут
не можешь: она обижена, она с детства была обижена; ох, навалились вы все на меня!
Я остановил извозчика и перескочил к Тришатову. До сих пор
не понимаю, каким образом я
мог так вдруг решиться, но я вдруг поверил и вдруг решился. Альфонсинка завопила ужасно, но мы ее бросили, и уж
не знаю, поворотила ли она за нами или отправилась домой, но уж я ее больше
не видал.
Кстати, я
не знаю и
не понимаю отношений Ламберта к рябому и почему Ламберт
не мог без него обойтись.
Может быть, в этих, столь ранних, порывах безумия заключается именно эта жажда порядка и это искание истины, и кто ж виноват, что некоторые современные молодые люди видят эту истину и этот порядок в таких глупеньких и смешных вещах, что
не понимаешь даже, как
могли они им поверить!