Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они
кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?
Довольны наши странники,
То рожью, то пшеницею,
То ячменем идут.
Пшеница их
не радует:
Ты тем перед крестьянином,
Пшеница, провинилася,
Что
кормишь ты по выбору,
Зато
не налюбуются
На рожь, что
кормит всех.
Бездомного, безродного
Немало попадается
Народу на Руси,
Не жнут,
не сеют — кормятся
Из той же общей житницы,
Что
кормит мышку малую
И воинство несметное...
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди,
накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь
не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится.
Не век тебе, моему другу,
не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь
не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Цыфиркин. А наш брат и век так живет. Дела
не делай, от дела
не бегай. Вот беда нашему брату, как
кормят плохо, как сегодни к здешнему обеду провианту
не стало…
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга
кормило правления, он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты
не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате
кормили, чтоб
не убежал, божку съели… Однако толку все
не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя.
Левин в душе осуждал это и
не понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить,
кормить и воспитывать детей.
Когда они вошли, девочка в одной рубашечке сидела в креслице у стола и обедала бульоном, которым она облила всю свою грудку. Девочку
кормила и, очевидно, с ней вместе сама ела девушка русская, прислуживавшая в детской. Ни кормилицы, ни няни
не было; они были в соседней комнате, и оттуда слышался их говор на странном французском языке, на котором они только и могли между собой изъясняться.
— Для чего же ты
не позволил мне
кормить, когда я умоляла об этом? Всё равно (Алексей Александрович понял, что значило это «всё равно»), она ребенок, и его уморят. — Она позвонила и велела принести ребенка. — Я просила
кормить, мне
не позволили, а теперь меня же упрекают.
— Ах, какие пустяки! Она
кормит, и у нее
не ладится дело, я ей советовала… Она очень рада. Она сейчас придет, — неловко,
не умея говорить неправду, говорила Долли. — Да вот и она.
— Да, но мужчина
не может
кормить, — сказал Песцов, — а женщина….
— Я только что пришел. Ils ont été charmants. [Они были восхитительны.] Представьте себе, напоили меня,
накормили. Какой хлеб, это чудо! Délicieux! [Прелестно!] И водка — я никогда вкуснее
не пил! И ни за что
не хотели взять деньги. И все говорили: «
не обсудись», как-то.
Вы собирали его, может быть, около года, с заботами, со старанием, хлопотами; ездили, морили пчел,
кормили их в погребе целую зиму; а мертвые души дело
не от мира сего.
— Пили уже и ели! — сказал Плюшкин. — Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он
не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни
корми… Ведь вот капитан — приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я еще
не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку
не дай есть, а коня ты должен
накормить, потому что конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
— Эх ты! А и седым волосом еще подернуло! скрягу Плюшкина
не знаешь, того, что плохо
кормит людей?
— Я давненько
не вижу гостей, — сказал он, — да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения… да и лошадей их
корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась: начнешь топить, еще пожару наделаешь.
Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который
кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и
не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а
не сапожник, и
не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом.
Когда же тот умер, ходил за оставшимся в живых старым и расслабленным отцом умершего товарища (который содержал и
кормил своего отца своими трудами чуть
не с тринадцатилетнего возраста), поместил, наконец, этого старика в больницу, и когда тот тоже умер, похоронил его.
Да наплевать; теперь и этих сама
кормить буду, никому
не поклонюсь!
«Для кого же после этого делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили
не за стол, и без того занявший всю комнату, а накрыли им в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать,
кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
— Это я по подлости моей говорил… Мать у меня сама чуть милостыни
не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали и…
кормили, — проговорил громко и отчетливо Раскольников.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей,
не имея более средств
кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет
кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство
не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
— Ну, красавчик
не красавчик, — заметил Василий Иванович, — а мужчина, как говорится: оммфе. [Настоящий мужчина (homme fait) (фр.).] А теперь, я надеюсь, Арина Власьевна, что, насытив свое материнское сердце, ты позаботишься о насыщении своих дорогих гостей, потому что, тебе известно, соловья баснями
кормить не следует.
— Поэтов
кормит, а стихов —
не любит, — болтал Лютов, поддразнивая Алину. — Особенно
не любит мои стишки…
Сидя на крыльце кухни, она
кормила цыплят и вдруг,
не охнув, упала мертвая.
— Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, — это его
не очень огорчило. «Меня хорошо
кормит один глаз», — сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и
не согласилась венчаться. — Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: — По-русски это — прилично, но, кажется, неинтересно…
— Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто
кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что убить может, а — наказан
не будет! А?
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же
накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Одиннадцать лет жила с ним. Венчаны. Тридцать семь
не живу. Встретимся где-нибудь — чужой. Перед последней встречей девять лет
не видала. Думала — умер. А он на Сухаревке, жуликов пирогами
кормит. Эдакий-то… мастер, э-эх!
Теперь, когда Анфимьевна, точно головня,
не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, — теперь Настя
не вовремя давала ему чай,
кормила все хуже,
не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет,
кормят солдат подрядчики, и — скверно, денег на улучшение продовольствия —
не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.
— А — провизии нет, — вздохнула старуха. — Охо-хо.
Не знаю, чем
кормить.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек, в шелковой шапочке,
не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц
накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и, поставив на грудь себе тяжелую книгу, стал рассматривать репродукции.
— Как в цирке, упражняются в головоломном, Достоевским соблазнены, — говорил Бердников. — А здесь интеллигент как раз достаточно сыт, буржуазия его весьма вкусно
кормит. У Мопассана — яхта, у Франса — домик, у Лоти — музей. Вот, надобно надеяться, и у нас лет через десять — двадцать интеллигент получит норму корма, ну и почувствует, что ему с пролетарием
не по пути…
Но я
не думаю, что пролетариат будет
кормить интеллигентов мормоладом.
Не знают, чем и
накормить его в то утро, напекут ему булочек и крендельков, отпустят с ним соленья, печенья, варенья, пастил разных и других всяких сухих и мокрых лакомств и даже съестных припасов. Все это отпускалось в тех видах, что у немца нежирно
кормят.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их,
накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Старинная связь была неистребима между ними. Как Илья Ильич
не умел ни встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без помощи Захара, так Захар
не умел представить себе другого барина, кроме Ильи Ильича, другого существования, как одевать,
кормить его, грубить ему, лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним.
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть
не семь лет, как за Рахилью, ухаживал! — и уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, — только
кормят все еще скверно…»
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и
не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите
кормить, учить, лечить их…
— Ну пусть для семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо
кормить и воспитать детей? Это уже
не любовь, а особая забота, дело нянек, старых баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те листья, которыми, говорят, прикрывались люди еще в раю…
— Нет,
не камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее,
кормить — за что? Ведь это невесело — но честный человек считает это долгом, и даже любит его!
— Нет, вам
не угодно, чтоб я его принимал, я и отказываю, — сказал Ватутин. — Он однажды пришел ко мне с охоты ночью и попросил кушать: сутки
не кушал, — сказал Тит Никоныч, обращаясь к Райскому, — я
накормил его, и мы приятно провели время…
— Да, кстати! Яков, Егорка, Петрушка, кто там? Что это вас
не дозовешься? — сказала Бережкова, когда все трое вошли. — Велите отложить лошадей из коляски Марьи Егоровны, дать им овса и
накормить кучера.
— Я жить
не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы,
кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
На всем лежал какой-то туман. Даже птицы отвыкли летать к крыльцу, на котором
кормила их Марфенька. Ласточки, скворцы и все летние обитатели рощи улетели, и журавлей
не видно над Волгой. Котята все куда-то разбежались.
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно крикнула на него Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели, от окна
не отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал! На что похоже? И что скажут люди: обедал у чужих — лапшу да кашу: как будто бабушке нечем
накормить.