Неточные совпадения
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам;
не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то;
боялись как огня увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от волканической
работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Уход Дерсу произвел на меня тягостное впечатление, словно что-то оборвалось в груди. Закралось какое-то нехорошее предчувствие; я чего-то
боялся, что-то говорило мне, что я больше его
не увижу. Я был расстроен на весь день;
работа валилась у меня из рук. Наконец я бросил перо, оделся и вышел.
Неожиданное появление военного отряда смутило китайцев. Я велел Дерсу сказать им, чтобы они
не боялись нас и продолжали свои
работы.
Автоматически, почти бессознательно я ломал камыши, порезал руки, но
боялся оставить
работу и продолжал рвать траву до тех пор, пока окончательно
не обессилел.
В романах и повестях, в поэмах и песнях того времени, с ведома писателя или нет, везде сильно билась социальная артерия, везде обличались общественные раны, везде слышался стон сгнетенных голодом невинных каторжников
работы; тогда еще этого ропота и этого стона
не боялись, как преступления.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь
работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей
не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей
не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.
Рабочие очистили снег, и Кожин принялся топором рубить лед, который здесь был в аршин. Кишкин
боялся, что
не осталась ли подо льдом вода, которая затруднила бы
работу в несколько раз, но воды
не оказалось — болото промерзло насквозь. Сейчас подо льдом начиналась смерзшаяся, как камень, земля. Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти на две, тогда как без льда она промерзла на все два аршина. Заложив шурф, Кожин присел отдохнуть. От него пар так и валил.
Старик
не подавал никакого признака беспокойства или волнения и вел свою
работу с прежним ожесточением, точно
боялся за каждый новый день.
— Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных
работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди — все как на ладонке покажем. Уж это верно… У меня двух слов
не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего
боится и своей пользы
не понимает, а я всех подобью: и Луженого, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
— Да ведь нельзя и сравнивать Пеньковку с мочеганскими концами! — взмолился Мухин. — Пеньковка — это разный заводский сброд, который даже своего угла
не имеет, а туляки — исконные пахари… Если я чего
боюсь, то разве того, что молодежь
не выдержит тяжелой крестьянской
работы и переселенцы вернутся назад. Другими словами, получится целый разряд вконец разоренных рабочих.
Когда Ефим Андреич был простым смотрителем, он знал только свое дело и
не боялся за шахту: осмотрит все
работы, задаст «уроки», и чист молодец.
— Но я
не для
работы взял тебя, Елена. Ты как будто
боишься, что я буду попрекать тебя, как Бубнова, что ты у меня даром живешь? И откуда ты взяла этот гадкий веник? У меня
не было веника, — прибавил я, смотря на нее с удивлением.
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит
работу и придет домой, а он
не шел. Наконец, усталая, она села в кухне на лавку, подложив под себя книги, и так,
боясь встать, просидела до поры, пока
не пришли с фабрики Павел и хохол.
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их
работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в
работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего
не знаем, и в страхе — мы всего
боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!
Я
не боюсь этого слова — «ограниченность»:
работа высшего, что есть в человеке, — рассудка — сводится именно к непрерывному ограничению бесконечности, к раздроблению бесконечности на удобные, легко переваримые порции — дифференциалы.
Однако всеобщая зубрежка захватила и его. Но все-таки работал он без особенного старания, рассеянно и небрежно. И причиной этой нерадивой
работы была, сама того
не зная, милая, прекрасная, прелестная Зиночка Белышева. Вот уже около трех месяцев, почти четверть года, прошло с того дня, когда она прислала ему свой портрет, и больше от нее — ни звука, ни послушания, как говорила когда-то нянька Дарья Фоминишна. А написать ей вторично шифрованное письмо он
боялся и стыдился.
Казалось, тут-то бы и отдышаться обывателям, а они вместо того испугались.
Не поняли, значит. До тех пор все вред с рассуждением был, и все от него пользы с часу на час ждали. И только что польза наклевываться стала, как пошел вред без рассуждения, а чего от него ждать — неизвестно. Вот и
забоялись все. Бросили
работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят и ждут.
— Здесь все друг другу чужие, пока
не помрут… А отсюда живы редко выходят.
Работа легкая, часа два-три утром, столько же вечером, кормят сытно, а тут тебе и конец… Ну эта легкая-то
работа и манит всякого… Мужик сюда мало идет, вреды
боится, а уж если идет какой, так либо забулдыга, либо пропоец… Здесь больше отставной солдат работает али никчемушный служащий, что от дела отбился. Кому сунуться некуда… С голоду да с холоду… Да наш брат, гиляй бездомный, который, как медведь, любит летом волю, а зимой нору…
— Когда умер отец — мне было тринадцать лет, — вы видите, какой я и теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в
работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали
работу… Было трудно, но молодость
не боится труда — так?
Евсею было тяжело и скучно слушать его, он
не верил ни одному слову сыщика и, как всегда,
боялся его. Когда он ушёл — стало легче, и Климков усердно принялся за
работу, стараясь спрятаться в ней от воспоминаний о Раисе и всех дум.
Волынцев и к утру
не повеселел. Он хотел было после чаю отправиться на
работы, но остался, лег на диван и принялся читать книгу, что с ним случалось
не часто. Волынцев к литературе влечения
не чувствовал, а стихов просто
боялся. «Это непонятно, как стихи», — говаривал он и, в подтверждение слов своих, приводил следующие строки поэта Айбулата...
Никита при жизни отца
не знал, любит ли его, он только
боялся, хотя боязнь и
не мешала ему любоваться воодушевлённой
работой человека, неласкового к нему и почти
не замечавшего — живёт ли горбатый сын?
К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную на четырехмесячный страх.
Не даром. Женщина эта была второй моей пациенткой в этой области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым был тот — со звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственным исключением: она
боялась. Единственная в моей памяти, сохранившей освещенную керосиновыми лампами
работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны Николаевны, Демьяна Лукича и меня).
Пережив дважды в эту ночь такой страх, он теперь
боялся пережить его в третий раз и желал одного: скорей кончить эту проклятую
работу, сойти на землю и бежать от этого человека, пока он в самом деле
не убил или
не завел его в тюрьму.
Я был очень доволен собой. Увлекшись живым, интересным делом, маленьким столом, наивными тетрадками и прелестью, какую обещала мне эта
работа в обществе жены, я
боялся, что жена вдруг помешает мне и всё расстроит какою-нибудь неожиданною выходкой, и потому я торопился и делал над собою усилия, чтобы
не придавать никакого значения тому, что у нее трясутся губы и что она пугливо и растерянно, как пойманный зверек, смотрит по сторонам.
Захар. Рабочие были так возбуждены… И
боясь разгрома завода… я удовлетворил их требование
не прекращать
работ. А также насчет Дичкова… Я поставил им условие — выдать преступника, и они уже принялись искать его…
— В Дьякове, голова, была у меня главная притона, слышь, — начал Петр, — день-то деньской, вестимо, на
работе, так ночью, братец ты мой, по этой хрюминской пустыне и лупишь. Теперь, голова, днем идешь, так
боишься, чтобы на зверя
не наскочить, а в те поры ни страху, ни устали!
Женщины сверх домашних
работ разделяют с мужчинами большую часть их трудов; и
не уступят им в отважности, редкая из них
боится старосты.
Молодой человек смотрел теперь на труд мыслителя с особенной точки зрения; он хотел представить себе, что может почерпнуть из него человек, незнакомый со специальной историей человеческой мысли, и он метался беспокойно,
боясь,
не дал ли он просившему камень вместо хлеба. Эта
работа внимания и воображения утомила Семенова. Голова его отяжелела, тусклый свет огарка стал расплываться в глазах, темная фигура маячила точно в тумане.
И
не потому
не желает, что
боится тяжелой
работы, а потому, что это решение неправильно.
Нрава она была весьма смирного, или, лучше сказать, запуганного; к самой себе она чувствовала полное равнодушие, других —
боялась смертельно; думала только о том, как бы
работу к сроку кончить, никогда ни с кем
не говорила и трепетала при одном имени барыни, хотя та ее почти в глаза
не знала.
— Скорняков
боится, уже пустил слух, что этой зимою начнёт сводить лес свой, — хочет задобрить народ, чтобы молчали про шинок-то, —
работа, дескать, будет. А Астахов кричит — врёт он, лес у нас с ним общий,
не деленый, ещё тяжба будет в суде насчёт границ…
Не знают мужики, чью руку держать, а в душе всем смерть хочется, чтобы оба сгинули!
Самый первый токарь, которым весь околоток
не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!..
Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово к старику Лохматому —
не отпустит ли он, при бедовых делах, старшего сына в
работу, да все отдумывал… «Ну, а как
не пустит, да еще после насмеется, ведь он, говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув жить в славе и почете,
боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни на есть мужика.
— А вы на то
не надейтесь, работайте без лени да без волокиты, — молвила Манефа. —
Не долго спите,
не долго лежите, вставайте поране, ложитесь попозже, дело и станет спориться… На ваши
работы долгого времени
не требуется, недели в полторы можете все исправить, коли лениться
не станете… Переходи ты, Устинья, в келью ко мне, у Фленушки в горницах будете вместе работать, а спать тебе в светелке над стряпущей… Чать,
не забоишься одна?..
Не то Минодоре велю ложиться с тобой.
— Бога
не боится родитель твой — в чужи люди сыновей послал! Саввушку-то жалко мне оченно — паренек-от еще
не выровнялся, пожалуй, и силенки у него
не хватит на
работу подряженную. Много, пожалуй, придется и побой принять, коль попадется к хозяину немилостивому. Чем сыновей-то в кабалу отдавать, у меня бы денег позаймовал.
Не потерпит ему Господь за обиды родным сыновьям.
Мы
боимся смерти только потому, что считаем собою то орудие, которым мы призваны работать, — свое тело. А стоит привыкнуть считать собою то, что работает орудием, — дух, и
не может быть страха. Человек, считающий свое тело только данным ему для
работы орудием, испытает в минуту смерти только сознание неловкости, которое испытал бы работник, когда у него отнято прежнее орудие, которым он привык работать, а новое
не дано еще.
Ты
боишься, что тебя будут презирать за твою кротость, но люди справедливые
не могут презирать тебя за это, а до других людей тебе дела нет, —
не обращай внимания на их суждения.
Не станет же хороший столяр огорчаться тем, что человек, ничего
не понимающий в столярном деле,
не одобряет его
работы.
Василий Фадеев, узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему
не хотелось переписывать рабочих, но, делать нечего, присел за
работу и,
боясь чиновных людей, писал верно, без подделок и подлогов. Утром работники собрались на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт. Вышел к ним Патап Максимыч с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади шли трое сторонних мещан.
И Васса так же… И Васса спокойна… А она ли
не грешница! Чужую
работу в печке сожгла! А лицо спокойное, ясное! Будто ничего
не боится Васса! И глядя на подружек, и сама отходит сердцем Дуня.
Поужинали и напились чаю. Андрей Иванович сидел у стола и угрюмо смотрел на огонь лампы. Всегда, когда он переставал пить, его в свободное от
работы время охватывала тупая, гнетущая тоска. Что-то вздымалось в душе, куда-то тянуло, но он
не знал, куда, и жизнь казалась глупой и скучной. Александра Михайловна и Зина
боялись такого настроения Андрея Ивановича: в эти минуты он сатанел и от него
не было житья.
О, эти трезвые думы!.. Андрей Иванович всегда
боялся их. Холодные, цепкие и беспощадные, они захватывали его и тащили в темные закоулки, из которых
не было выхода. Думать Андрей Иванович любил только во хмелю. Тогда мысли текли легко и плавно, все вокруг казалось простым, радостным и понятным. Но теперь дум нельзя было утопить ни в вине, ни в
работе; а между тем эта смерть, так глупо и неожиданно представшая перед Андреем Ивановичем, поставила в нем все вверх дном.
Теркин тоже подосадовал на старушку за перерыв их беседы. У него было еще многое на сердце, с чем он стремился к Аршаулову. Сегодня он с ним и простится и
не уйдет от него с пустыми руками… И утомлять его он
боялся, хотя ему вид Аршаулова
не показался уже таким безнадежным. Явилась надежда вылечить его, поселить на юге, обеспечить
работой по душе.
Нескладное, непривычное в обращении слово тихо прозвучало и замерло,
не вызвав ответа. И тихо было. Они
боялись неосторожным звуком помешать моей
работе, и тихо было — настоящий кабинет ученого, уютный, тихий, располагающий к созерцанию и творчеству. «Милые, как они заботятся обо мне!» — подумал я, умиленный.
— Ой, как у нас плохо с девчатами! Робкие какие, — мнутся, молчат. Большую нужно
работу развернуть. И
не с докладами. Доклады что, — скука! Всего больше пользы дают вопросы и прения. А они
боятся. Ты больно скоро перестала их тянуть, нужно было подольше приставать, пока
не раскачаются. Знаешь, что? Давай так будем делать. Я нарочно стану задавать разные вопросы, как будто сама
не понимаю. Один задам, другой, третий. И буду стараться втягивать девчат.
Ведь у нее теперь свои дела с Элиодором. Она ему переводит и носит
работу на дом — вот и все. Эта
работа — только один предлог. Она и сама это прекрасно сознает; но тем лучше. Это в руках ее — лишний козырь. Элиодор ей платит за труд; она — честная работница. А играя с ним, полегоньку может довести его и до"зеленого змия". Она его
не боится — это верно; но если так пойдет, то она может привести его к возложению на себя венца"от камени честна".
— Однако, уже десять часов! — сказал Дмитрий Петрович. — Пора бы уж нам ехать. Да, голубчик мой, — вздохнул он, — если бы вы знали, как я
боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в которых, кажется,
не должно быть ничего страшного. Чтоб
не думать, я развлекаю себя
работой и стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью. Дети, жена — у других это обыкновенно, но у меня как это тяжело, голубчик!