Неточные совпадения
Если б можно было представить себе так называемое исправление
на теле без тех предварительных обрядов, которые ему предшествуют, как-то: снимания
одежды, увещаний со стороны лица исправляющего и испрошения прощения со стороны лица исправляемого, — что бы от него осталось?
Но когда его обнажили и мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и даже с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки, заключая их в полотняные
одежды,
на него нашла такая жалость к этому существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.
Одно время, читая Шопенгауера, он подставил
на место его воли — любовь, и эта новая философия дня
на два, пока он не отстранился от нее, утешала его; но она точно так же завалилась, когда он потом из жизни взглянул
на нее, и оказалась кисейною, негреющею
одеждой.
Помещик с седыми усами был, очевидно, закоренелый крепостник и деревенский старожил, страстный сельский хозяин. Признаки эти Левин видел и в
одежде — старомодном, потертом сюртуке, видимо непривычном помещику, и в его умных, нахмуренных глазах, и в складной русской речи, и в усвоенном, очевидно, долгим опытом повелительном тоне, и в решительных движениях больших, красивых, загорелых рук с одним старым обручальным кольцом
на безыменке.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу
на кисейную
одежду и который в первый раз
на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
В первую минуту ей показалось неприлично, что Анна ездит верхом. С представлением о верховой езде для дамы в понятии Дарьи Александровны соединялось представление молодого легкого кокетства, которое, по ее мнению, не шло к положению Анны; но когда она рассмотрела ее вблизи, она тотчас же примирилась с ее верховою ездой. Несмотря
на элегантность, всё было так просто, спокойно и достойно и в позе, и в
одежде, и в движениях Анны, что ничего не могло быть естественней.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня
на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за косу, другой за горло, она выпустила мою
одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
Я думаю, казаки, зевающие
на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этою загадкой, ибо, верно, по
одежде приняли меня за черкеса.
Часа через два, когда все
на пристани умолкло, я разбудил своего казака. «Если я выстрелю из пистолета, — сказал я ему, — то беги
на берег». Он выпучил глаза и машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Я заткнул за пояс пистолет и вышел. Она дожидалась меня
на краю спуска; ее
одежда была более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.
И точно, что касается до этой благородной боевой
одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех
на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая.
Не забирайте много с собой
одежды: по сорочке и по двое шаровар
на козака да по горшку саламаты [Саламата — мучная похлебка (в основном из гречневой муки).] и толченого проса — больше чтоб и не было ни у кого!
Кто расположился отдыхать, истомившись от боя; кто присыпал землей свои раны и драл
на перевязки платки и дорогие
одежды, снятые с убитого неприятеля.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел
на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл
на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное.
Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
— Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные
на вас свитки! [Верхняя
одежда у южных россиян. (Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток еще и
на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он
на землю, запутавшися в полы.
Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю
одежду продам и заключу с вами контракт
на всю жизнь, с тем чтобы все, что ни добуду
на войне, делить с вами пополам.
Уже обступили Кукубенка, уже семь человек только осталось изо всего Незамайковского куреня; уже и те отбиваются через силу; уже окровавилась
на нем
одежда.
Один только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами и
на татарском коне, в татарской
одежде полтора дни и две ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою
на другого, загнал и того, и уже
на третьем приехал в запорожский табор, разведав
на дороге, что запорожцы были под Дубной.
Так,
на чердаке он нашел стальной рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу, истлевшие
одежды и полчища голубей.
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за
одежду правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили
на гранитные плиты схода. Она очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке [Сибирка — верхняя
одежда в виде короткого сарафана в талию со сборками и стоячим воротником.] и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший
на лавке, и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде...
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря
на духоту), она
на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под
одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
Одежда ветхая
на нем
Рвалась и тлела.
Пускай меня отъявят старовером,
Но хуже для меня наш Север во сто крат
С тех пор, как отдал всё в обмен
на новый лад —
И нравы, и язык, и старину святую,
И величавую
одежду на другую
По шутовскому образцу...
Толпа дворовых не высыпала
на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой парень, очень похожий
на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная
одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Проехала еще одна старенькая, расхлябанная телега, нагруженная измятыми людями, эти не были покрыты,
одежда на них изорвана в клочья, обнаженные части тел в пыли и грязи.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю
одежду, складывая ее
на прилавки, засовывая
на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Он снимет их — да! — но лишь
на краткое время, для концентрации, монополизации, а затем он заставит нас организованно изготовлять обувь и
одежду, хлеб и вино, и оденет и обует, напоит и накормит нас.
Самгин вышел
на улицу и тотчас же попал в группу людей, побитых в драке, — это было видно по их
одежде и лицам. Один из них крикнул...
Из обеих дверей выскочили, точно обожженные, подростки, девицы и юноши, расталкивая их, внушительно спустились с лестницы бородатые, тощие старики, в длинных
одеждах, в ермолках и бархатных измятых картузах, с седыми локонами
на щеках поверх бороды, старухи в салопах и бурнусах, все они бормотали, кричали, стонали, кланяясь, размахивая руками.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли
на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно высокого роста. За гробом вели под руки черноволосую женщину, она тоже была обвязана, крест-накрест, красными лентами;
на черной ее
одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
На берегу, около обломков лодки, сидел человек в фуражке с выцветшим околышем, в странной
одежде, похожей
на женскую кофту, в штанах с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко груди каравай хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним,
на песке, лежал большой, темно-зеленый арбуз.
Из Петербурга Варвара приехала заметно похорошев; под глазами, оттеняя их зеленоватый блеск, явились интересные пятна; волосы она заплела в две косы и уложила их плоскими спиралями
на уши,
на виски, это сделало лицо ее шире и тоже украсило его. Она привезла широкие платья без талии, и, глядя
на них, Самгин подумал, что такую
одежду очень легко сбросить с тела. Привезла она и новый для нее взгляд
на литературу.
Он был похож
на ломового извозчика, который вдруг разбогател и, купив чужую
одежду, стеснительно натянул ее
на себя.
Стиснутые низенькими сараями, стеной амбара и задним фасадом дома, они образовали
на земле толстый слой изношенных
одежд, от них исходил запах мыла, прелой кожи, пота.
Артиста этого он видел
на сцене театра в царских
одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде его во Псков, — маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво
на коне, над людями, которые кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек ужас безграничия власти.
Среди их оказались молодые, и они затеяли веселую игру: останавливая прохожих, прижимали их к забору, краска
на нем еще не успела высохнуть, и прохожий пачкал
одежду свою
на боку или
на спине.
В комнате, отведенной Самгину, неряшливо разбросана была
одежда военного,
на столе лежала сабля и бинокль, в кресле — револьвер, привязанный к ремню, за ширмой кто-то всхрапывал, как ручная пила.
Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели
на него так странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе
на него и не смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в
одежде.
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь
на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной
одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился
на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии
одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания
на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
Когда я выезжал из города в окрестности, откуда-то взялась и поехала, то обгоняя нас, то отставая, коляска; в ней
на первых местах сидел августинец с умным лицом, черными, очень выразительными глазами, с выбритой маковкой, без шляпы, в белой полотняной или коленкоровой широкой
одежде; это бы ничего: «On ne voit que зa», — говорит француженка; но рядом с монахом сидел китаец — и это не редкость в Маниле.
Ум везде одинаков: у умных людей есть одни общие признаки, как и у всех дураков, несмотря
на различие наций,
одежд, языка, религий, даже взгляда
на жизнь.
Тут была смесь
одежд: видна шелковая кофта и шаровары купца, синий халат мужика, камзол и панталоны империалиста с вышитым кружком или буквой
на спине.
Вчера уже
на одной станции, Урядской или Уряхской, хозяин с большим семейством, женой, многими детьми благословлял свою участь, хвалил, что хлеб родится, что надо только работать, что из конопли они делают себе
одежду, что чего недостает, начальство снабжает всем: хлебом, скотом; что он всем доволен, только недостает одного… «Чего же?» — спросили мы.
Наконец мы, более или менее, видели четыре нации, составляющие почти весь крайний восток. С одними имели ежедневные и важные сношения, с другими познакомились поверхностно, у третьих были в гостях,
на четвертых мимоходом взглянули. Все четыре народа принадлежат к одному семейству если не по происхождению, как уверяют некоторые, производя, например, японцев от курильцев, то по воспитанию, этому второму рождению, по культуре, потом по нравам, обычаям, отчасти языку, вере,
одежде и т. д.
Как ни привык глаз смотреть
на эти берега, но всякий раз, оглянешь ли кругом всю картину лесистого берега, остановишься ли
на одном дереве, кусте, рогатом стволе, невольно трепет охватит душу, и как ни зачерствей, заплатишь обильную дань удивления этим чудесам природы. Какой избыток жизненных сил! какая дивная работа совершается почти в глазах! какое обилие изящного творчества пролито
на каждую улитку, муху,
на кривой сучок, одетый в роскошную
одежду!
После двух месяцев похода по этапу происшедшая в ней перемена проявилась и в ее наружности. Она похудела, загорела, как будто постарела;
на висках и около рта обозначились морщинки, волосы она не распускала
на лоб, а повязывала голову платком, и ни в
одежде, ни в прическе, ни в обращеньи не было уже прежних признаков кокетства. И эта происшедшая и происходившая в ней перемена не переставая вызывала в Нехлюдове особенно радостное чувство.
«Да, совсем новый, другой, новый мир», думал Нехлюдов, глядя
на эти сухие, мускулистые члены, грубые домодельные
одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни.
Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую
одежду, ездить
на самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это всё должно быть для него готово.
Несколько раз в продолжение дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и
одежд, и ступенек балкона, и кустов,
на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела
на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами.