Неточные совпадения
Не понравился Самгину истерический и подозрительный пессимизм «
Тьмы»; предложение героя «
Тьмы» выпить за
то, чтоб «все огни погасли», было возмутительно, и еще более возмутил Самгина крик: «Стыдно быть хорошим!» В общем же этот рассказ можно было понять как сатиру
на литературный гуманизм.
Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести
на память последний разговор с нею, и кончил
тем, что написал к Аянову целый ряд писем —
литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она,
на даче или в деревне?
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с
тем милым простодушием, которое он черт знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не
то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две
литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние
на тогдашнее подрастающее поколение наше.
С досадой, однако, предчувствую, что, кажется, нельзя обойтись совершенно без описания чувств и без размышлений (может быть, даже пошлых): до
того развратительно действует
на человека всякое
литературное занятие, хотя бы и предпринимаемое единственно для себя.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом не разрывал связей с ними и в последние свои годы в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг
на разные специальные
темы, так что даже стал в
литературных кружках известен.
А главное в
том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только
на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел
на нем честный человек, а в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так,
то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что власть, а в
том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти
на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной
литературной работы, и от уроков, и от прежнего места
на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о
литературных или ученых вещах, в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что в самом деле заинтересован ими, а для
того, чтобы пощеголять своим умом (которого ему не случилось получить от природы), своими возвышенными стремлениями (которых в нем столько же, как в стуле,
на котором он сидит) и своею образованностью (которой в нем столько же, как в попугае).
Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни
на высших вершинах политического мира, ни
на последних маковках
литературного и артистического. А я много ездил, везде жил и со всеми жил; революцией меня прибило к
тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить
то же самое.
Обыкновенно
на одной из декад ставилась
тема философская,
на другой
литературная,
на третьей социально-политическая.
Происходили самые утонченные беседы
на темы литературные, философские, мистические, оккультные, религиозные, а также и общественные в перспективе борьбы миросозерцаний.
Этой противоположности в самых основных воззрениях
на литературную деятельность Островского было бы уже достаточно для
того, чтобы сбить с толку простодушных людей, которые бы вздумали довериться критике в суждениях об Островском.
Пусть, когда засыплют мне глаза землей, пусть тогда появятся и, без сомнения, переведутся и
на другие языки, не по
литературному их достоинству, нет, но по важности громаднейших фактов, которых я был очевидным свидетелем, хотя и ребенком; но
тем паче: как ребенок, я проникнул в самую интимную, так сказать, спальню «великого человека»!
Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал
на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком
литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством. Это свидание напомнило мне живо старину: он
тот же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие.
Несмотря
на то, что Женни обещала читать все, что ей даст Вязмитинов, ее
литературный вкус скоро сказался.
—
На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни
на ком и никогда не женюсь; причина этому
та: хоть вы и не даете никакого значения моим
литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть
на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
Александр Петрович, конечно, милейший человек, хотя у него есть особенная слабость — похвастаться своим
литературным суждением именно перед
теми, которые, как и сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александр Петрович едет
на Острова
на свою дачу и, услышав, что я
на Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.
Я замечаю, что Наташа в последнее время стала страшно ревнива к моим
литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих, интересуется каждой критикой,
на меня написанной, сердится
на иные и непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе. Желания ее выражаются до
того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее направлению.
Читатель представляет собой
тот устой,
на котором всецело зиждется деятельность писателя; он — единственный объект, ради которого горит писательская мысль. Убежденность писателя питается исключительно уверенностью в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует,
литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом,
на обнаженном пространстве которого бесцельно раздается голос, вопиющий в пустыне.
В виду войск и толпы он велел поставить его
на колени
на ступенях Пантеона (боюсь ошибиться, но кажется, что там) и наклонить ему голову в знак
того, что он просит прощения за причиненный его
литературной деятельностью вред.
Я очень хорошо понял, что хоть люблю девушку, насколько способен только любить, но в
то же время интересы
литературные, общественные и, наконец, собственное честолюбие и даже более грубые, эгоистические потребности — все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и взять для нравственного продовольствия
на всю жизнь одно только чувство любви, которое далеко не наполняет всей моей души… каким образом?
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле
литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая
тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с
тем намекнуть и
на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу
той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
— Ну, теперь идите в роту и, кстати, возьмите с собою ваш журнальчик. Нельзя сказать, чтобы очень уж плохо было написано. Мне моя тетушка первая указала
на этот номер «Досугов», который случайно купила. Псевдоним ваш оказался чрезвычайно прозрачным, а кроме
того, третьего дня вечером я проходил по роте и отлично слышал галдеж о вашем
литературном успехе. А теперь, юнкер, — он скомандовал, как
на учении: —
На место. Бегом ма-а-арш.
Случайная мысль
на тот раз дала нашему великому учителю
литературного языка провести художественную, мастерскую параллель вроде
той, о которой далеко раньше шутливо намекал он в «Хоре и Калиныче» и которую критически разработал впоследствии в «Гамлете» и «Дон-Кихоте».
Разумеется, кончилось не так ладно; но
то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё
то, что бывает, когда
на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
— Именно фуги, — поддакнул он, — пусть она женщина, может быть, гениальная,
литературная, но — воробьев она распугает. Шести часов не выдержит, не
то что шести дней. Э-эх, Андрей Антонович, не налагайте
на женщину срока в шесть дней! Ведь признаете же вы за мною некоторую опытность,
то есть в этих делах; ведь знаю же я кое-что, и вы сами знаете, что я могу знать кое-что. Я у вас не для баловства шести дней прошу, а для дела.
— Тогда пусть напишет графу министр юстиции [Министр юстиции — Дмитрий Васильевич Дашков (1784—1839), известный также своей
литературной деятельностью.]! — настаивал
на своем князь. — Не поручит же Егор Егорыч господину Крапчику говорить
то, чего нет!
— Позвольте мне теперь, полковник, — с достоинством начал Фома, — просить вас оставить
на время интересную
тему о
литературных ухватках; вы можете продолжать ее без меня. Я же, прощаясь с вами навеки, хотел бы вам сказать несколько последних слов…
Хотя, с другой стороны, если подумать, что в России сто миллионов населения, что интеллигенции наберется около миллиона, что из этого миллиона в течение десяти лет выдвинется всего одно или, много, два
литературных дарования, — нет, эта комбинация приводила меня в отчаяние, потому что приходилось самого себя считать избранником, солью земли,
тем счастливым номером,
на который падает выигрыш в двести тысяч.
Варвара Михайловна (просто, грустно, тихо). Как я любила вас, когда читала ваши книги… как я ждала вас! Вы мне казались таким… светлым, все понимающим… Таким вы показались мне, когда однажды читали
на литературном вечере… мне было тогда семнадцать лет… и с
той поры до встречи с вами ваш образ жил в памяти моей, как звезда, яркий… как звезда!
Конечно, купцы и мещане не могут говорить изящным
литературным языком; но ведь нельзя же согласиться и
на то, что драматический автор, ради верности, может вносить в литературу все площадные выражения, которыми так богат русский народ.
То же самое еще чаще может случаться и при обсуждении
литературных произведений: и когда критик-адвокат надлежащим образом поставит вопрос, сгруппирует факты и бросит
на них свет известного убеждения, — общественное мнение, не обращая внимания
на кодексы пиитики, будет уже знать, чего ему держаться.
Очевидно, что критика, делающаяся союзницей школяров и принимающая
на себя ревизовку
литературных произведений по параграфам учебников, должна очень часто ставить себя в такое жалкое положение: осудив себя
на рабство пред господствующей теорией, она обрекает себя вместе с
тем и
на постоянную бесплодную вражду ко всякому прогрессу, ко всему новому и оригинальному в литературе.
Этот способ критики мы видели не раз в приложении к Островскому, хотя никто, разумеется, и не захочет в
том признаться, а еще
на нас же, с больной головы
на здоровую, свалят обвинение, что мы приступаем к разбору
литературных произведений с заранее принятыми идеями и требованиями.
В последнее время, я, в качестве
литературного деятеля, сделался предметом достаточного количества несочувственных для меня оценок. Между ними есть несколько таких, которые прямо причисляют меня в категорию"вредных"писателей,
на том основании, будто бы я, главным образом, имею в виду не обличение безнравственных поступков, а отрицание самого принципа нравственности.
Помнится, когда-то один из стоящих
на страже русских публицистов, выдергивая отдельные фразы из моих
литературных писаний, открыл в них присутствие неблагонадежных элементов и откровенно о
том заявил.
Двадцатого февраля 1886 года — юбилей С. А. Юрьева, празднуется в Колонном зале «Эрмитажа». Глаголями стояли сверкающие серебром и цветами столы в окружении темной зелени лавров и пальм. Я был командирован редакцией «Русских ведомостей» дать отчет о юбилее, и когда явился,
то уже все сидели за столом. По правую сторону юбиляра сидела Г. Н. Федотова, а по левую — М. Н. Ермолова. Обед был сервирован
на сто пятьдесят персон. Здесь были все крупные представители ученой,
литературной и артистической Москвы…
— А так, — прославьтесь
на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном,
литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников
на дуэль, чтобы убить их,
то есть как-то физически стараются их уничтожить!
Мы со всех сторон слышим жалобы
на ненадежность
литературной профессии, и между
тем ни один из ожиревших каплунов, занимающихся антрепренерством пенкоснимательства, пальца о палец не ударит, чтоб прийти
на помощь или, по малой мере, возбудить вопрос об устранении этой ненадежности.
Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли,
то генерал стоял уже
на лестнице. С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала
на него за
то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей
литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков.
Наша искусственность видна во всем, начиная с одежды, над которою так много все смеются и которую все продолжают носить, до нашего кушанья, приправляемого всевозможными примесями, совершенно изменяющими естественный вкус блюд; от изысканности нашего разговорного языка до изысканности нашего
литературного языка, который продолжает украшаться антитезами, остротами, распространениями из loci topici, глубокомысленными рассуждениями
на избитые
темы и глубокомысленными замечаниями о человеческом сердце,
на манер Корнеля и Расина в беллетристике и
на манер Иоанна Миллера в исторических сочинениях.
Но и после
того как этот бедный юноша, бесплодно потратив здесь лучшие годы своей жизни, был осужден
на вечное отсюда изгнание и ни у народной, ни у государственной России не осталось ничего, в чем бы она хотела считаться с отвергнутым ею искреннейшим социалистом и демократом, известная петербургская
литературная партия еще не хотела покончить с ним своих счетов. Самый арест его считали или по крайней мере выдавали за подвох и после высылки его предсказывали «второе его пришествие во славе его»…
Так как
литературные интересы в
то время далеко затмевались кулинарными,
то по причине частого поступления дворовых мальчиков в Москву
на кухни Яра, Английского клуба и князя Сергея Михайловича Голицына, — прекрасных поваров у нас было много.
Совершенно в другом роде были
литературные чайные вечера у Павловых,
на Рождественском бульваре. Там все, начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если не о роскоши,
то по крайней мере о широком довольстве.
Я расскажу также о
тех впечатлениях, которые производили
на общество тогдашние
литературные явления именно в
том круге, в котором я жил, или, правильнее сказать, куда я заглядывал до 1826 года.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова
на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда
на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и
на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но
тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного
литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны
на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
К этому нужно присоединить и
то, что вся
литературная деятельность Екатерины II имеет вид высокой правды и бескорыстия, которое не могло не действовать и
на других писателей, действовавших в
то время.
Но даже если мы оставим в стороне это обстоятельство,
то и тогда нельзя не видеть, что образ мыслей и воззрений императрицы не мог не иметь сильного влияния
на дух журнала, издававшегося одним из приближенных к ней лиц и которого большую часть она сама наполняла своими
литературными трудами.
Оставя две капитальные стороны пьесы, которые так явно говорят за себя и потому имеют большинство почитателей, —
то есть картину эпохи, с группой живых портретов, и соль языка, — обратимся сначала к комедии как к сценической пьесе, потом как к комедии вообще, к ее общему смыслу, к главному разуму ее в общественном и
литературном значении, наконец, скажем и об исполнении ее
на сцене.
И вдруг вы бросаетесь
на нас с обвинением в
том, что мы не сочувствуем делу Италии, и стараетесь нас поразить, указывая
литературные достоинства статей, которые привели вас в восторг.
Опираясь
на эти примеры, и мы решаемся раскрыть, насколько возможно по скудости источников и другим обстоятельствам, истинное отношение сатиры екатерининского периода к самой действительности
того времени и показать, каковы были результаты тогдашних
литературных толков для последующей жизни народа и государства.