Неточные совпадения
А! вот: «Спешу между прочим уведомить
тебя, что приехал чиновник
с предписанием осмотреть всю губернию и особенно
наш уезд (значительно поднимает палец вверх).
Ой! ночка, ночка пьяная!
Не светлая, а звездная,
Не жаркая, а
с ласковым
Весенним ветерком!
И
нашим добрым молодцам
Ты даром не прошла!
Сгрустнулось им по женушкам,
Оно и правда:
с женушкой
Теперь бы веселей!
Иван кричит: «Я спать хочу»,
А Марьюшка: — И я
с тобой! —
Иван кричит: «Постель узка»,
А Марьюшка: — Уляжемся! —
Иван кричит: «Ой, холодно»,
А Марьюшка: — Угреемся! —
Как вспомнили ту песенку,
Без слова — согласилися
Ларец свой попытать.
— У нас забота есть.
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды.
Ты дай нам слово крепкое
На
нашу речь мужицкую
Без смеху и без хитрости,
По правде и по разуму,
Как должно отвечать,
Тогда свою заботушку
Поведаем
тебе…
Ты дай нам слово верное
На
нашу речь мужицкую
Без смеху и без хитрости,
По совести, по разуму,
По правде отвечать,
Не то
с своей заботушкой
К другому мы пойдем...
Пошли порядки старые!
Последышу-то
нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть
с чего накинется,
Бранит, корит;
с угрозою
Подступит —
ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А
наша полоса!
— Не понимаю
тебя, — сказал Левин, поднимаясь на своем сене, — как
тебе не противны эти люди. Я понимаю, что завтрак
с лафитом очень приятен, но неужели
тебе не противна именно эта роскошь? Все эти люди, как прежде
наши откупщики, наживают деньги так, что при наживе заслуживают презрение людей, пренебрегают этим презрением, а потом бесчестно нажитым откупаются от прежнего презрения.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель —
наш противник,
ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он
наш, зачем же делать из него врага? Потом,
ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
— Нет, я так рада случаю побыть
с тобою наедине, и признаюсь, как ни хорошо мне
с ними, жалко
наших зимних вечеров вдвоем.
Нам должно было спускаться еще верст пять по обледеневшим скалам и топкому снегу, чтоб достигнуть станции Коби. Лошади измучились, мы продрогли; метель гудела сильнее и сильнее, точно
наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее. «И
ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь
тебе душно и тесно, как орлу, который
с криком бьется о решетку железной своей клетки».
Герои
наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку
с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь
ты у меня шесть суток не евши».
— Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да калякаю
с нашими ребятами.
Ты откуда?
— Нет, Родя, но он уже знает о
нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил
тебя сегодня, —
с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.
«
Ты наше упование,
ты наше все!» О мамаша!..» Злоба накипала в нем все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился
с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь
наше. Я уж часа три
тебя жду; раза два заходил,
ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал,
с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась
с партией арестантов, идущих на работы, — все снимали шапки, все кланялись: «Матушка, Софья Семеновна, мать
ты наша, нежная, болезная!» — говорили эти грубые клейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию.
Катерина (улыбаясь). Прогнать! Где уж!
С нашим ли сердцем! Кабы
ты не пришел, так я, кажется, сама бы к
тебе пришла.
Кабанов. Поди-ка поговори
с маменькой, что она
тебе на это скажет. Так, братец, Кулигин, все
наше семейство теперь врозь расшиблось. Не то что родные, а точно вороги друг другу. Варвару маменька точила-точила; а та не стерпела, да и была такова — взяла да и ушла.
Глаша.
Нашей бы хозяйке за ним быть, она б его скоро прекратила. Что ж я, дура, стою-то
с тобой! Прощай! (Уходит.)
Борис. Кто ж это знал, что нам за любовь
нашу так мучиться
с тобой! Лучше б бежать мне тогда!
Читатель! Верно, нет сомненья,
Что не одобришь
ты конёва рассужденья;
Но
с самой древности, в
наш даже век,
Не так ли дерзко человек
О воле судит Провиденья,
В безумной слепоте своей,
Не ведая его ни цели, ни путей?
А жаль, что незнаком
Ты с нашим петухом...
Старый башкирец молчал и глядел на коменданта
с видом совершенного бессмыслия. «Что же
ты молчишь? — продолжал Иван Кузмич, — али бельмес по-русски не разумеешь? Юлай, спроси-ка у него по-вашему, кто его подослал в
нашу крепость?»
В это время из толпы народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» — спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал
с видом значительным. «Что
ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. —
Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
— Ну, матушка, — возразил Иван Кузмич, — оставайся, пожалуй, коли
ты на крепость
нашу надеешься. Да
с Машей-то что нам делать? Хорошо, коли отсидимся или дождемся сикурса; [Сикурс (воен., устар.) — помощь.] ну, а коли злодеи возьмут крепость?
— Вот как мы
с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка
наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись
с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
— И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт
с ним! будет
с него губернского фимиама, обойдется без
нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы
с тобой отставные люди.
— Напрасно ж
ты уважал меня в этом случае, — возразил
с унылою улыбкою Павел Петрович. — Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как
ты говоришь, станем исполнять
наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.
— Не буду, Лина, не сердись! Нет, Самгин,
ты почувствуй: ведь это владыки
наши будут, а? Скомандуют: по местам! И все пойдет, как по маслу. Маслице, хи… Ах, милый, давно я
тебя не видал! Седеешь? Теперь мы
с тобой по одной тропе пойдем.
— Я сам был свидетелем, я ехал рядом
с Бомпаром. И это были действительно рабочие.
Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и кричать в лицо ему: «Зачем даете деньги
нашему царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это».
— Тайна сия велика есть! — откликнулся Лютов, чокаясь
с Алиной коньяком, а опрокинув рюмку в рот, сказал, подмигнув: — Однако полагаю, что мы
с тобою — единоверцы: оба верим в нирвану телесного и душевного благополучия. И — за веру
нашу ненавидим себя; знаем: благополучие — пошлость, Европа
с Лютером, Кальвином, библией и всем, что не по недугу нам.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция,
с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал
ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не
нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
— И к чему, при
нашей бедности, эти принципиальные нежности? — бормотал он, выкатывая глаза то на Варвару, то на Татьяну, которая не замечала его. А
с Гогиным Гусаров был на
ты, но слушал его дурашливые речи внимательно, как ученик.
— Вечером, после пожара, он говорил… странно! Он как будто старался внушить мне, что
ты устроила меня рядом
с ним намеренно, по признаку некоторого сродства
наших характеров и как бы в целях взаимного воспитания
нашего…
— Как везде, у нас тоже есть случайные и лишние люди. Она — от закавказских прыгунов и не
нашего толка. Взбалмошная. Об йогах книжку пишет,
с восточными розенкрейцерами знакома будто бы. Богатая. Муж — американец, пароходы у него. Да, — вот
тебе и Фимочка! Умирала, умирала и вдруг — разбогатела…
— Смирно-о! Эй,
ты, рябой, — подбери брюхо! Что
ты — беременная баба? Носки, носки, черт вас возьми! Сказано: пятки — вместе, носки — врозь. Харя чертова — как
ты стоишь? Чего у
тебя плечо плеча выше? Эх вы, обормоты, дураково племя. Смирно-о! Равнение налево, шагом… Куда
тебя черти двигают, свинья тамбовская, куда? Смирно-о! Равнение направо, ша-агом… арш! Ать — два, ать — два, левой, левой… Стой! Ну — черти не
нашего бога, ну что мне
с вами делать, а?
— Ну, мы
с тобой не разбросались, Илья. Где же
наша скромная, трудовая тропинка? — спросил Штольц.
— Вот избаловался-то человек:
с квартиры тяжело съехать! —
с удивлением произнес Штольц. — Кстати, о деньгах: много их у
тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из
нашей конторы возьму…
—
Ты засыпал бы
с каждым днем все глубже — не правда ли? А я?
Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А
с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы
с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот
наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли
ты счастлив…
Но поведу твоего Андрея, куда
ты не мог идти… и
с ним будем проводить в дело
наши юношеские мечты».
Она — нищая в родном кругу. Ближние видели ее падшую, пришли и, отворачиваясь, накрыли одеждой из жалости, гордо думая про себя: «
Ты не встанешь никогда, бедная, и не станешь
с нами рядом, прими, Христа ради,
наше прощение!»
Другая причина — приезд
нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь
с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он
с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная
с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь
ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
— Это
наша «партия действия»! — шептал он, — да, из кармана показывает кулак полицмейстеру, проповедует горничным да дьячихам о нелепости брака,
с Фейербахом и
с мнимой страстью к изучению природы вкрадывается в доверенность женщин и увлекает вот этаких слабонервных умниц!.. Погибай же
ты, жалкая самка, тут, на дне обрыва, как тот бедный самоубийца! Вот
тебе мое прощание!..
— Это не чужой угол, Леонтий, мы
с тобой братья.
Наше родство сильнее родства крови…
«Что сделалось
с тобой, любезный Борис Павлович? — писал Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз
ты от
нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от
тебя два месяца нет ни строки? Уж не женился ли
ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями, то есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли
ты из своей трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку, и получишь ли мое письмо?
«Я старался и без
тебя, как при
тебе, и служил твоему делу верой и правдой, то есть два раза играл
с милыми „барышнями“ в карты, так что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей
нашей свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил ни гроша субсидии, за которой было явился.
— Красавица
ты наша, Божий ангел, награди
тебя Господь! — провожали ее бабы
с каждого двора, когда она прощалась
с ними недели на две.
—
Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив
с такой тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из
нашей тысячи. Это я, право, не смеясь говорю, и тут много серьезного. Да я за тоску мою не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Так это я вам скажу, этот начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял его, поцеловал: «Да откуда
ты был такой, говорит?» — «А из Ярославской губернии, ваше сиятельство, мы, собственно, по
нашему рукомеслу портные, а летом в столицу фруктом приходим торговать-с».
— «Да как
ты сделаешь?» — «Это уж, если не обидно вашей светлости, —
наш секрет-с», — говорит, и, знаете, русским этаким языком.
— Да перестань уж
ты, Александр Семенович, полно браниться, — рассмеялся Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как
с нашей барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он, показывая на маму.